Юрий Орлицкий

Игорь Клех. Хроники 1999 года

Свою новую повесть Игорь Клех решил озаглавить “Хроники 1999 года” — просто и вместе с тем абсолютно точно: в этой небольшой книжке объемом всего в полторы сотни страниц нет ничего, что не было бы (или не казалось бы читателю) правдой.

Для недавнего времени это было бы почти ругательством, для нынешнего с его модой на документализм — напротив, стало не более чем дежурным комплиментом. Но в том-то и дело, что Клех, вообще тяготеющий в своей прозе к автобиографизму, писал (и написал!) именно художественную прозу — о том, как молодой, но уже достаточно известный русский прозаик, приехавший в Москву из Львова, прожил один год своей жизни, ставший, как потом оказалось, действительно переломным и для нашей общей истории, и для истории его собственной частной жизни.

При этом мастерство Клеха сказывается именно в том, что простой рассказ о вполне, на первый взгляд, обыкновенных событиях становится литературой, хотя здесь нет ни элементов фантастики или мистики, ни сочных подробностей, ни философских отступлений, ни, наконец, так часто “оживляющих” современные интеллектуальные книги нарочитых иронии и юмора.

Уже в самом начале своих “Хроник”, вспоминая одного из коллег по цеху, автор дает его прозе две очень важные характеристики: сначала сравнивает ее с инструкцией по пользованию холодильником, а потом констатирует: “Со временем он научился имитировать страсть при помощи эпитетов, но выходило вычурно и ненатурально”. Во многом это, если хотите, манифест: сам Клех эпитеты и вообще украшения речи недолюбливает и практически никогда ими не пользуется, тем не менее его-то прозу никак не сравнишь с инструкцией! Да и “совершенно лишенным темперамента”, как упомянутого им литератора, его тоже не назовешь. При чтении “Хроник” по крайней мере.

Но в том-то и дело, что темперамент нисколько не мешает нашему автору быть именно хроникером, то есть вполне беспристрастным повествователем, фиксирующим событие за событием, день за днем, месяц за месяцем: “Весна наступила в конце марта”; “на Пасху мы с женой пекли куличи, красили яйца и ходили гулять в Узкое”, “мой вагон в поезде оказался последним”.

При этом “Хроники 1999 года” написаны плотно, без швов; иногда даже сверхплотно: “Моя жена звалась Наташей, предыдущая была армянкой, и той зимой я сочинял сценарий телефильма к 200-летию Пушкина”. Поэтому иногда начинает даже казаться, что продолжать это повествование можно без конца — например, точно так же описать последующие несколько лет своей и, соответственно, нашей с вами жизни или предыдущие... Хотя и в этом мастер нас не обманывает: кончается год, кончается и книга — все как обещано в заглавии.

Впрочем, по человеческим меркам 1999-й — никак не обычный: кроме тревожных событий в жизни страны и столь же тревожных ожиданий миллениума во всем мире, герой книги одного за другим теряет обоих родителей. Именно теряет, тут это слово подходит особенно: ведь в жизни героя они до этого не занимали практически никакого места. Точнее, ему так казалось. “Просил же ее не умирать, но она не смогла — не захотела или не сумела” (это о матери!).

Свои потери автор-герой описывает стенографически подробно, день за днем, но именно с их внешней, событийной стороны, не как участник, а скорее как свидетель. По крайней мере о своих чувствах по этому поводу не говорит почти ничего. А когда рассказывает о последних днях отца, получается не столько портрет конкретного человека, сколько изображение всей умирающей советской эпохи — отсюда и это нескрываемое раздражение ненавидящего ее автора, и злая ирония, и так немного сочувствия (“последние советские пенсионеры являлись чемпионами по выживанию, но девяностые годы истощили запас их терпения и ополовинили состав”).

Вообще в книге три главных объекта изображения и, соответственно, авторской по их поводу рефлексии: названные выше потери, расположенные, по контрасту с остальными героями книги (и, очевидно, по исторической хронологии), в самом конце повествования; переполненная “трудностями переходного периода” повседневность (переезд из города в город, квартирный вопрос, скитания по стране, встречи с людьми, обильные возлияния); наконец — столичная литературная тусовка.

Она удалась Клеху особенно. У него получилось главное: не рассказать немногим о жизни немногих (такой “закрытой” прозы, абсолютно неинтересной всем остальным, сейчас тоже немало), а описать жизнь литературной, как ни говори, богемы именно как часть жизни героя. Причем очень важную ее часть — ведь общение с братьями по цеху для современного писателя — непременная составляющая его профессии, недаром же так многие и так часто пишут сегодня об этом. Причем пишут не только с любовью, но и без оной: нельзя же свою жизнь только любить, как это делал в советское время Георг Отс, так ведь и до тяжелой формы диабета недалеко!..

Может быть, поэтому герой Клеха тусовку не слишком любит — так же, как не особенно любил при жизни своих родителей — по его собственным словам, по крайней мере. Поэтому и изображает ее внешне совсем незаинтересованно, опять-таки глазами свидетеля. И хотя человек знающий всегда без особого труда может угадать, о ком и о чем именно идет речь в каждом конкретном случае (а Клех этого и не скрывает, но реальных имен при этом, как многие, почти никогда не называет), читателю это абсолютно не мешает. Главное для него — не событие, не “жизненный мусор”, а то, что за ним стоит, что из него в конце концов получается: “из очередной бессонницы я вынул той осенью крошечный текст. Не так уж мало”.

В родной писателю и так любимый мной Львов после “Хроник” ехать как-то совсем расхотелось. Правда, сейчас не год отречения “царя Бориса”, но все равно… Правда, после “хроник”, честно говоря, и в Москве жить не хочется, и вообще жить. “И это было нормально. Потому что жизнь — это не место для отдыха”. Печально, но факт!..

“Хроники 1999 года” — уже третья книга прозы Игоря Клеха, вышедшая в “Новом литературном обозрении”. Это вполне симптоматично: издательство, чутко следящее за литературной модой, вновь и вновь печатает автора, в общем и целом никакой моде не подверженного. Просто хорошего стилиста, что как раз очень заметно, если следить за модой, нередко выбрасывающей наверх писателей, у которых, говоря словами автора “Хроник”, “слова вроде все русские, наличествует их согласование и какие-то грамматические связи, а я вынимаю любую фразу, держу ее на ладони, как радужный пузырь или гордиев узел, и не понимаю ни хера!”.

…Сам Игорь Клех назвал “Хроники” своим “опус магнум”. Почему — кажется, понятно: для него пришло время понять, что теперь он может писать, ни придумывая ничего, все равно получится настоящая книга. Такой этап, что ли, в жизни настал, такая ступень зрелости — человеческой и профессиональной. Исчез разрыв между жизнью и литературой, между фикшн и нон-.

Но все равно соглашаться с тем, что именно эта книга у Клеха — главная и лучшая, как-то не очень хочется: перед нами как раз тот случай, когда, говоря банально, читатель, прожив вместе с автором книгу, ждет от него новой прозы, новых наблюдений над действительностью, чтобы еще раз сверить их со своими.