Ритмы России в творчестве Бродского

Мой сюжет, к сожалению, не плод углубленного анализа, не замкнутый академический дикурс, но и не результат поверхностного прочтения Бродского. Если понимать “ритмы России” в широкой перспективе, то позволено говорить не только о просодии, но и о регулярном повторении тем, словаря и тропов, образов России, тождественных элементов текста и хода мыслей. Об одних составляющих я скажу подробнее, на другие только намекну.

Ритмы России в поэзии Бродского достаточно разноприродны, но они дополняют друг друга, обладая поясняющей силой. Есть ритмы приглушенные, к ним можно отнести его английские рифмованные стихи, в которых ухо Дерека Уолкотта различало рифмы, если только их произносить с русским акцентом. Для англичан и американцев, знавших Бродского, он всегда оставался русским поэтом, в частности и потому, что так и не смог избавиться от русского акцента в своей речи.

Если сейчас прочитать ранние стихи Бродского, написанные в ином воздухе и при ином освещении, в наших акустических обстоятельствах, в них угадывается перестук колес железной дороги, по которой он несколько раз пересекал Россию с запада на восток и с севера на юг в ежегодных геологических экспедициях 1957—1960 гг.: “Он верил в свой череп. / Верил. / Ему кричали: / “Нелепо!” / Но падали стены. / Череп, / оказывается, был крепок” (1958)1. Можно услышать и другие ритмы той, исчезнувшей России, почти спазматические, потому что огромное пространство было укорочено запретами.

На уровне непосредственной данности “полторы комнаты” в коммунальной квартире, как и комнатка в норенской избе, тоже порождали укороченные ритмы. Несвобода, как и свобода, создает свои ритмы. Поэт слышал советские ритмы на первомайских демонстрациях и ритмы сапог охраны в тюрьме, но он слышал и свои биологические, натуральные ритмы.

К натуральным ритмам следует отнести и ритмы времени, поскольку стихи Бродского заряжены временем и тематически и просодически, напоминая шаг маятника: “Каждый перед Богом / наг. / Жалок, / наг / и убог. / В каждой музыке / Бах. В каждом из нас / Бог” (I: 22)2.

Поверх советских барьеров Бродский слышал ритмы колоколов Спасо-Преображенского собора или ритмы церковного пения, возможно, повлиявшие на манеру чтения Бродским своих стихов. Но он слышал и ритмику запрещенного внешнего мира по радио “Голос Америки” и от навещавших его иностранных студентов. Эти чуждые ей ритмы советская власть тоже слышала в стихах Бродского.

Бродскому было свойственно фиксировать свою находимость в текстах русских классиков. С радостью ребенка он опознавал своих прародителей. Регулярные отсылки, эхо и парафразы из русских классиков образуют еще один тип ритмов России.

Если мы обратим внимание на повторяющиеся концепты России в стихах Бродского, мы сразу ответим на вопрос, кому принадлежит Бродский, — России или Америке: “родина” и “родной” повторяются в стихах Бродского 66 раз: “речи родной, петит родного словаря, на Севере родном”; Отечество, отчизна, отчий — 35 раз, дом и домой — 202 раза, Россия и русский — 43. Итого — 346 повторов. На этом фоне — Америка — 5 раз, американский — 1 раз3.

Едва ли мы найдем другого поэта из поколения Бродского, у которого были бы столь сложные, столь нежные, столь иронические, критические, ностальгические отношения с родиной, какие были у Бродского. То, как эти отношения выражены в стихах и прозе Бродского, тоже можно назвать “ритмами России”. В самые трагические дни своей жизни, в 1964 году в тюрьме и ссылке, Бродский писал:

Рисуя иронический образ России, например, в “Пятой годовщине” (III: 147—150), Бродский помнил, что ирония “есть признак глубочайшего отчаяния” (V: 215). В этом стихотворении ритмы России иногда слышны и в конце строк, образуя метафорическое прочтение: “серп и молот / огород не полот / великий план запорот” (III: 149). Метафорические рифмы — это фирменный знак Бродского. В ранних стихах слово “Россия” не раз оказывается в позиции емких рифм: насилу / Россию (II: 25), мессия / Россия (II: 194), силы / России (II: 201).

Серьезное обсуждение темы “Ритмы России в творчестве Бродского” следовало бы начать с исследования повторяющихся образов страны. Это отдельная всеохватывающая тема, для которой еще предстоит подобрать терминологический инструментарий. Его “жизнь после жизни”, т.е. в эмиграции, наполнена ритмами России. Они звучат настойчиво и постоянно, ибо память поэта бродит по прошлому. Как ритмы больного сердца поэта, рваные и нерегулярные, эти ритмы России свидетельствуют о болезни не только поэта, но и его Отчизны, а также и о неотделимости от нее русского поэта. Бродский всегда помнил, что он сам есть ее составляющая:

Заменяя подлинное имя отчизны эвфемизмами: “если я умру в постели, в пижаме, / ибо принадлежу к великой державе” (II: 201), “Я родился в большой стране” (III: 173), он то выдавал, то скрывал свою боль:

В других стихах он использует историческую параллель, в которой как бы ищет утешение:

Бродский воспринимал Россию в терминах империи: “я сменил империю” (III: 82). И современники Бродского воспринимают его как поэта государства, империи, для них он не русский поэт, а российский, “национальный поэт, как Державин или Пушкин… Россия для Бродского значила не меньше, чем Флоренция для Данте”4.

Бродский всегда помнил, что язык, на котором он пишет, язык имперский, ибо, по-Бродскому, “империи удерживаются не политическими и не военными силами, а языками… Империя — прежде всего культурное образование; и связывающую функцию выполняет именно язык, а не легионы” (V: 218).

Тут будет уместно сказать о самом главном и незатихающем ритме России — о “всеязычии” Бродского, о том, что Лев Лосев называл “язычеством” Бродского. Бродский плавал в океане языка, спускаясь на его глубины, на тот уровень, где ткань стиха обретает плотность и смысл стиха перестраивается вместе с его ритмами. Это уровень тропов. Напомню, что в течение тридцати пяти лет, начиная со стихотворения “Глаголы” (I: 28) и кончая “Инфинитивом” (IV: 386—387), Бродский пользовался грамматическими категориями как обычными словами: “Смотрите, что жизнь без зеркала делает / с местоимениями, не говоря о чертах лица!” (IV: 386).

Я здесь кратко суммирую то, о чем писала сама двадцать лет назад5. Речь идет о преобразовании Бродским классического треугольника в метафорический квадрат. Веками поэты олицетворяли, овеществляли, одухотворяли мир с помощью двустороннего движения в треугольнике “человек — вещь — Дух”. Бродский вводит четвертый опорный смысл — слово, т.е. язык во всех его проявлениях, от буквы до запятых:

Прозопопея языка как смысло-звукового явления реализована им последовательно во всех семантических типах сравнений и метафор. Всех нас привлекает магия буквы “я” в сравнении: “Как 33-я буква, я пячусь всю жизнь вперед” (III: 183). Слово, несущее в себе память множества употреблений, служит для Бродского тем рычагом, которым он поднимает “вселенную на рога”. Оно же и точка опоры. Именно этот метафорический квадрат “Человек — вещь — слово — Дух” и есть те самые киты, на которых держится поэтический мир Бродского. Это “здание странной архитектуры”, как назвал его Чеслав Милош, Бродский сложил из русских букв и слов: “…в чистом поле на штабель слов / пером кирилицы наколов” (III: 139).

Именно этот метафорический квадрат перестроил семантические ритмы Бродского. Эти ритмы варьируются от стиха к стиху, но никогда не кажутся инородными:

“Знаешь, все, кто далече, / по ком голосит тоска, — / жертвы законов речи, / запятых, языка” (III: 183). Помимо метафоры отождествления: “все — жертвы языка”, метафорическую окраску получают и рифмы: “далече / речи”, “тоска / языка”.

Эта “стихия слова”, вобравшая в себя всю философию Бродского, удивляла и самого поэта: “…когда я говорю о языке, я сам себе кажусь фанатиком вроде французских структуралистов”6. Он неоднократно повторял, что язык “важнее, чем Бог, важнее, чем природа, важнее, чем что бы то ни было иное, для нас как биологического вида”7. По Бродскому, “язык… создает поэта для того, чтобы поэт о чем-то таком позаботился, чтобы он восстановил некоторый баланс в языковых нарушениях”8. Бродский восстанавливал этот баланс разными способами, один из которых, самый простой и естественный, — расширение поэтического языка. Расширяя свой словарь, он “черпает из любого колодца” (V: 228): из советских бюрократизмов, из уголовного жаргона и мата, из подслушанного в деревне просторечия.

Бродский создал замечательные стихи на русском языке, и в этом его патриотизм, а не в тех высказываниях, которые он иногда себе позволял и которые поднимают на щит русские националисты. Язык и есть национальность человека, ибо твоя сущность выражается через твой язык. Он был не просто влюблен в язык, он был убежден, что “пока будет жив русский язык, Россия сохранит свою великую литературу”9 .

Русский язык, по Бродскому, “один из грандиозных языков”10, это самый прекрасный профиль России, это маска ее души. Как те скифы, о которых писал Геродот, Бродский находился “в состоянии постоянного изумления перед своим языком”11. Ритмы России звучат в каждом слове Бродского, написанном кириллицей:

В заключение позволю себе заметить, что Бродский никогда не льстит России, не восхваляет ее без надобности, он любит ее такой, какая она есть: несправедливой, больной и бедной, пьяной, доброй и прекрасной. Бродский никогда не настаивал на взаимности, но и не мог ее не желать. Когда я позвонила ему в октябре 1987 года, чтобы поздравить с Нобелевской премией, сказав: “Наконец-то глухие услышали, а слепые увидели”, он ответил: “Ничего подобного, Валентина, дома-то ни слова”.

Общеизвестно, что ритмика стихов Бродского, написанных на Западе, несколько иная. Пафос нейтральной интонации перешел в стихи Бродского не только из английской поэзии. Оказавшись на Западе, Бродский не мог не заметить, что свободные люди двигались по-другому, что у них иные жесты, иная мимика. После 1972 года он жил как бы в двух измерениях: физическом — на Западе, лингвистическом — в России. “Как эти звуки родины приятны” (I: 40), писал юный Бродский. Запахи и звуки России сопровождали его всю жизнь. Он никогда не расставался с Россией. Поэту, пишущему на русском языке, невозможно отказаться от России или забыть ее:

На пресс-конференции в Хельсинки в августе 1995 года Бродского упрекнули в том, что он исписался. Он совершенно спокойно воспринял этот упрек. Я же заметила, что есть более серьезный упрек — в том, что он утрачивает свою русскость, и услышала в ответ: “Если ее можно утратить — грош цена такой русскости”12.

Если “биография писателя в покрое его языка” (V: 7), то в нем и русскость Бродского. Он считал язык единственной формой патриотизма. Именно русский язык обеспечит продолжительность стихов Бродского во времени.