В Москву и из Москвы

Вообще-то, говоря о книге, совсем не обязательно говорить (и даже знать) об общественном статусе ее автора. Но с книгой Маргариты Симоньян “В Москву!” случай особый. Издательская аннотация, биографическая справка и пространное интервью в конце настойчиво напоминают читателю, что автор — не кто-нибудь, а главный редактор телеканала Russia Today.

В свое время назначение 25-летней журналистки на эту должность вызвало много шума в медиасообществе, породило массу вопросов, так и оставшихся без ответа.

Теперь ей тридцать, и она написала книгу. Глядя на обложку с портретом автора на фоне Кремля, резонно предположить, что в этой книге она расскажет о том, как возник и реализовался столь уникальный телепроект, а заодно раскроет наконец тайну своей сногсшибательной карьеры.

Но нет. Перед нами — побочный продукт творчества автора, напрямую с ее профессиональной и общественной деятельностью (она еще и член Общественной палаты РФ) не связанный.

Маргарита Симоньян написала “провинциальный роман”. Впрочем, ему вполне подошли бы и другие определения: любовный, ностальгический, поколенческий, или — точнее всего — сатирический. Последнее особенно пикантно, если вспомнить, что автор — именно тот человек, под чьим руководством создается и транслируется по всему миру позитивный образ современной России.

В романе этот образ — скорее негативный. (Правда, речь идет о событиях десятилетней давности). Автор даже призывает на помощь классика, посвящая книгу своей семье и… “еще Гоголю, без которого невозможно”. Да уж, без оглядки на Гоголя Россию 90-х не опишешь.

Сначала — провинция. Южная, жаркая, колоритная.

“Фарель капчени, рапан варени, чурчхела домашни!..”

Солнечный адлерский пляж, по которому местные торговцы носят кукурузу, а фотограф — попугая с питоном. В море болтается “банан”, над морем парит парашют, на берегу — кафешка с пластиковыми столиками.

Не расслабляйтесь! У парашюта, оказывается, не держат крепления, и можно запросто разбиться о воду. Из “тарзанки” тоже можно вылететь и размозжить себе голову о каменный пляж. В море кишечная палочка. А простой минеральной воды вам нигде не продадут, только пиво. К отдыхающим тут относятся с полным презрением, называют “бздыхами”, всех приезжих мужчин считают нищими козлами, а всех женщин — проститутками. Официантки никогда не подходят, таксисты никуда не хотят везти. Местные жители проводят лето, “рассиживая” в гостях друг у друга, пьют кофе и мечтают о лучшей жизни.

— Ни слова правды! — скажет вам любой житель Адлера, Сочи и всего черноморского побережья. Может, автор сочинил эту антирекламу в пользу турецких курортов?

Нет, просто автор хочет, чтобы было смешно, гротескно. И потом не забывайте, что речь идет не о сегодняшнем дне, когда в Сочи строится курорт мирового уровня, а о злосчастных 90-х, когда все здесь было в полном упадке и люди сюда вообще не ездили.

“Больше всего на свете я люблю те места, которые описала”.

Верю, любит. Судя по предисловию, у Маргариты Симоньян в одном из адлерских поселков есть дом. Самые сочные, живые страницы в романе как раз эти — адлерские, абхазские. А самые живые и привлекательные персонажи — те, что списаны автором с ее армянской родни, живущей по ту и эту сторону российско-абхазской границы.

“— Мрамза, там опять война, что ли?

— С чего ты взяла, Амза?.. А, слышу, стреляют… А ты лавровый лист кладешь в пугр или только чеснок?”

После Адлера — большой, жаркий город на юге, в котором нетрудно узнать Краснодар. “Патриотично настроенная краевая администрация” во главе с губернатором, “величественным батькой Демидом”, который состоит “в контрах с Кремлем” и повсюду видит “происки сионизма”. (В этом персонаже легко узнать бывшего губернатора Кубани Кондратенко). По выходным на центральной площади города шумят митинги, на которые сходятся “казаки коммунистического направления и коммунисты казачьего толка”, требующие расстрелять Ельцина, Чубайса и “всю банду”.

Примерно того же требует на своих страницах патриотическая газета “Вольная Нива”. Газета с похожим названием (“Вольная Кубань”) действительно существует в Краснодаре. Но органом кондратенковской администрации была в 90-е годы совсем другая газета, и там действительно был в те годы сотрудник, специализировавшийся на теме сионизма. Звали его, конечно, не Вася Пагон, но это неважно. Главное схвачено точно. Если и есть преувеличения, то совсем небольшие.

Но вот такой редакции, какую изображает автор, в природе, конечно, не было и быть не могло. Это не редакция, это натуральный паноптикум. Главный редактор — детский поэт и одновременно “тихий педофил”, замредактора только и делает что “трахает” новеньких сотрудниц, а журналисты обращаются друг к другу не иначе как “Привет, подонки!” и на вопрос “Что происходит в крае?” отвечают: “Оно тебе надо?”. По утрам они дружно ходят пить пиво (это бывает), потом по очереди садятся за единственный в редакции компьютер и общаются на форуме, соревнуясь в употреблении ненормативной лексики.

Ненормативная лексика здесь и далее употребляется автором без купюр, многоточий и прочих стыдливых ухищрений.

Вот в таком провинциально-маргинальном городе живет и в такой маргинально-провинциальной газете работает главная героиня романа Нора, студентка-заочница местного факультета журналистики. Сама она никакая не патриотка, просто надо же где-то работать, что-то есть. Вопрос еды очень сильно волнует и героиню, и автора, ей посвящено в книге немало увлекательных страниц. (Тут поневоле вспоминается, что Маргарита Симоньян ведет еще и кулинарную колонку в журнале “Русский пионер”).

Каждый раз в день зарплаты Нора покупала “сто граммов копченой грудинки, чтобы сделать самый вкусный на земле бутерброд”, на который у нее почему-то уходила ровно треть месячного заработка. (Боюсь, что автор путает порядок цифр на ценниках 90-х). Потом Нора запиралась в туалете (!) “и там, жмурясь от вожделения, медленно съедала грудинку”. В остальные дни она варила в общежитии суп на четверых “из четырех картофелин, двух луковиц и одной привядшей сардельки”.

От такой жизни, естественно, захочешь сбежать подальше.

В Москву! В Москву!

Отдав героине существенную часть своей собственной биографии (южный город, журфак, мечты о Москве), автор не отдает ей главного — своей головокружительной карьеры. В Москву она отправляет свою героиню по другой, личной линии — в роли любовницы и содержанки некоего олигарха. Отношения героини с олигархом и составляют основу сюжета.

Но только основу, которая и придумана, кажется, лишь для того, чтобы собрать вокруг нее разрозненные журналистские впечатления и накопившиеся литературные наброски. Так в романе возникают вроде бы посторонние для сюжета картины: наводнение на Кубани, паника в связи с “аварией” на Волгодонской атомной станции, рейд Гелаева по Абхазии… Пригодились и короткая пьеса “Как некоторые люди играют в нарды”, и пародии на газетные статьи, и отрывки из собственных стихов.

Ну а что? Так многие авторы делают, не пропадать же добру. А что текст становится похож на лоскутное одеяло, где каждый лоскут — отдельная тема, так это не беда, читателя, привыкшего к интернет-чтению, этим не испугаешь, а у автора даже смайлики в тексте встречаются.

Из множества пестрых тем, обозначенных в романе, одна из главных, вынесенная даже в название книги, — вот это извечное стремление человека в Москву.

Люди творческие, активные всегда рвались из провинции в столицу. В советские времена мечтой таких девочек, как Нора, было поступить в МГУ, выйти замуж за москвича, жить в большом городе, работать в большой газете и ходить в Большой театр. Сбывалось не у всех, но те, у кого сбывалось, назад уже не возвращались.

У поколения, к которому принадлежит Маргарита Симоньян, мотивация несколько поменялась: “Сладкая вероятность увидеть на улице Пугачеву с собачкой, иметь десять процентов скидки в Азбуке и пятнадцать — в Боско, стать геем или супермоделью. Или несогласным, или писателем. Или самое вожделенное — забеременеть от миллионера…”.

Радикально поменялись и способы достижения заветной цели.

“Вокруг стола пять полуодетых журналисток изображали утомленную томность. Еще пять изображали милую заспанность. Каждая из них знала, что ее последний шанс вырваться из беспросветного будущего — это остаться сегодня в “Лазорьке” с Бирюковым и сделать ему такой минет, чтобы он забрал ее в Москву”.

Дело происходит опять же в Сочи, куда Нора приезжает, чтобы написать, как олигархи скупают землю, в данном случае — совхоз “Южные вежды”. (Не перепутала ли автор слово “вежды”, понадобившееся ей ради буквы “ж” и означающее на самом деле глазные веки, с каким-то другим?)

“В этот момент открылась дверь, и в зал вошел молодой бог. …Девушки в зале затрепетали. В боге они увидели то, что любили в гнедых жеребцах побережья…” Норе и вовсе видится в олигархе “что-то буйволиное”.

Брутальные мечты девушки! Все же для начала она немного колеблется. Я не такая, я жду трамвая. На самом деле она нелегально живет в зачуханном институтском общежитии, где ночью делит двухъярусные “нары” с другом Толиком, а днем — с другом Димкой.

“Ладно, я пойду с ним, а потом напишу про это заметку”.

Заметки не получилось, получилась любовь.

Эротические сцены написаны затейливо, есть даже попытка найти словесный, звуковой эквивалент тому ощущению, которое словами описать никто не может: “О нет! — о да! — дда-а-а-а-а!!! — дамммм-ба-а-а!!!...”

И вот уже героиня бросает патриотическую редакцию, общежитие (а как же четвертый курс журфака?), друга Толика, тем более что тот, по ее мнению, попав под влияние местных ксенофобов, потихоньку вырождается в фашиста.

“— Толик, ты достал меня уже реально своими “черные — не черные”. Ничего, что я тоже черная?”

“Дни понеслись, обгоняя друг друга и не оставляя ни сожалений, ни воспоминаний. В этих днях было много людей и цветов, бутиков, подарков, салонов, машин, ресторанов, поездок в парижи и римы, любви в отелях, на виллах, на яхтах, обманов и обещаний…”

И это, и многие последующие описания жизни героини в Москве стилистически напоминают страницы гламурных журналов и романов рублевских девушек-писательниц вроде Оксаны Робски.

“Зайдешь в ресторан, а там — мама дорогая! Посреди балдахинов и блесток на белых блюдах бликуют во льду финдеклеры, бьют фонтанами бледные брюты, бурлят баллантайнсы и бейлизы, и урчат от коричневой крови перченые красные стейки. На ломтях помидоров лежит буйволиная моцарелла, базилики с омарами, утки с инжирами, белая спаржа со сливками, зеленая — с гребешками, утомленный козленок, томленный в вине с розмарином…” Поэма!

Точно так же, через запятую, автор представляет читателю другой, не гастрономический, но человеческий ряд, череду персонажей столичной тусовки, этакую “коллекцию людей”.

Был замминистра с улыбкой уголовника… Был вор и убийца, успешный политик, почитавшийся многими настоящим героем России… Был великий журналист, который считался великим, потому что обращался на ты к министрам и олигархам… А еще — чиновники с лживыми лицами, улыбающиеся хомячки-банкиры, длинноногие прилипалы из пиарщиц и светских львиц…

Ни одного достойного лица, ни одного положительного персонажа.

Любопытно, что себя, настоящую, автор тоже помещает в этот контекст: “…Была двадцатипятилетняя главный редактор нового телеканала, приехавшая в Москву из теплой провинции. За три года она сделала неправдоподобную карьеру, про которую все понимали, что это не просто так. Нора видела ее однажды на чьих-то крестинах. Каждый раз, когда главный редактор выходила из-за стола с телефоном, гости принимались спорить, кто именно из кремлевских начальников был ее любовником… Сама она… все время ныла о том, что в столице ужасный климат и что она очень хочет назад на море”.

Ключевая фраза здесь — последняя, про ужасный московский климат и желание вернуться назад, в провинцию. Запомним ее.

Южному человеку и правда плохо в Москве, физически плохо. Не хватает солнца, неба, тепла. Автор снова и снова возвращается к этой теме, горюя о том, что столица России устроена в таком нехорошем месте. И даже придумывает остроумный пассаж на тему, что было бы, если бы столицу построили в свое время где-нибудь на юге, на самом берегу Черного моря. “Сухуми-сити”. (Ничего, что это другая страна?)

Как бы тогда славно соединились для Норы-Маргариты дом и карьера, теплый климат и высшее общество, приятное времяпрепровождение и зарабатывание денег. Но автор не только о себе и своей героине печется: “Если бы сердце нашей Родины находилось южнее, были бы мы, как народ, спокойнее, беззаботнее, терпимее к людям и к жизни?” А то! У нас же самые спокойные граждане как раз на южных склонах Кавказа и живут.

Это не история Золушки. И даже не “Москва слезам не верит”. Что-то тут не сходится, не склеивается, что-то не так, как мечталось, как представлялось. “Сбывшиеся мечты бывают страшнее несбывшихся”.

Разочарование номер один. Оказывается (кто бы мог подумать!), столичные журналисты мало чем отличаются от провинциальных: так же подсиживают друг друга, так же наушничают и интригуют. Они циничны, тенденциозны, самоуверенны, слышат только самих себя. “Разве вы, москвичи, интересуетесь провинцией? У вас новость из региона только за большие бабки в эфир пойдет”.

Теперь Нора работает на главном телеканале страны и даже в кремлевском пуле, но… всего лишь в качестве “мелкого продюсера” (в редакциях это называют “подставка для микрофона”).

“Она ездила по всему миру за президентом, чтобы во время его выступлений красиво держать микрофон.

— Главное, чему ты должна научиться на телевидении, — объясняла ей Саша, — это держать микрофон так, чтобы он не выглядел фаллически”.

От карикатуры на столичную журналистику автор переходит к обобщениям планетарного масштаба: “В нашем веке громоздких чудовищ нет такой ядерной бомбы, нет таких свиных гриппов, нет ничего разрушительнее, чем миллионноголовый, многоязыкий адский крылатый дракон, летящий над миром на скорости, подгоняющей скорость света, смертоносный, уродливый вирус, от которого нет ни вакцин, ни лекарств — имя которому СМИ”.

Не правда ли, любопытное определение, если вспомнить, что автор — не кто-нибудь, а одна из голов этого самого “адского дракона”?

Разочарование номер два. В Москве Нора одинока. “Почему так получается… раньше вокруг меня было столько людей, хотя я жила в маленьком городе, а теперь я живу в большом, но вокруг никого нет”.

Она редко видит своего олигарха, который всегда занят, да к тому же женат и жену свою любит. Он обеих любит — и жену и любовницу, разница в том, что с женой есть о чем поговорить (о поэзии, живописи), а с Норой не о чем, но она ведь не для разговоров ему нужна.

Любовная линия романа незамысловата. Нет ничего, что выводило бы ее за рамки банального треугольника. Разве что симпатии автора — на стороне жены, а не любовницы. Это единственный положительный и, наверное, потому самый безликий персонаж романа. Подразумевается, что она умна, добра и благородна, но мужу (как и читателю) совсем неинтересна. Самой слабой главой романа надо признать ту, что целиком отдана невозможно длинному и скучному письму Алины к мужу. Именно здесь становится очевидным, что сатирический талант автора сильнее лирического.

А что же олигарх? Про этот персонаж автор могла бы сказать: “Я его слепила из того, что было”. Имя — Борис — от одного олигарха, внешность (высокий блондин) от другого, бизнес — от третьего-четвертого-пятого, впрочем, про бизнес — невнятно, в назывном порядке.

“Бирюков давно уже не строил коттеджи. Сначала он перешел на металлы, чтоб помериться с Васюковским. Потом на нефть — чтобы с Хозиным. Очень быстро Бирюков обнаружил, что мериться больше не с кем… Тогда он решил — раз так, померяюсь-ка я с Кремлем. И занялся политикой”.

Амбиции, следовательно, от шестого. Якобы в какой-то момент он сам поверил, что родился для миссии “усмирить необузданную Россию и сделать ее неопасной для мира”. Из выступления “лидера объединенных демократических сил” Бориса Бирюкова в лесу, в летнем палаточном лагере созданной им новой партии — партии Свободы: “кровавая гэбня”, “западный путь”, “гражданское неповиновение”, “некто Владимир Путин”, “антинародный диктатор”... и т.д.

Озвучивая основные лозунги демоппозиции, автор, естественно, остается на другой стороне баррикад (было бы странно ожидать от нее иного). Читателю демонстрируется “кухня” политического скандала, когда, например, “узницей режима” объявляют одну из региональных активисток партии Свободы Полину Шатап, и все мировые агентства трубят о помещении ее в психушку, а потом тихо выясняется, что она на самом деле душевнобольной человек и всего лишь расклейщица объявлений.

История сомнительная, но задачу дискредитации методов, которыми пользуется оппозиция, в общем, выполняет.

О своем поколении Маргарита Симоньян говорит: “Такие молодые люди, которые все самое прикольное пропустили: Советский Союз не помнят, в 90-е маленькими были, поэтому ничего особенного не заметили. Думали, что так и надо, когда вокруг все очень бедные и очень злые, полный бардак и беспросвет, все хотят уехать в Америку, а где-то рядом постоянно идет война и разные теракты. Несвободу мы тоже не помним”.

Примерно то же говорит о своем поколении Нора: “Ты понимаешь, что мы просто тупо не помним ни СССР-а вашего, ни девяностых ваших, про которые вы вечно спорите? Когда вы по телевизору свое лебединое озеро с танками смотрели, мне мама из Турции куклу Барби привезла. Настоящую! Первую в моей жизни! Как ты думаешь, что для меня было важнее — ваши танки или моя Барби? Поэтому демократия ваша, за которую вы сражались там где-то, мне, если честно, тоже по фиг”.

То, что автор и ее героиня — дети одного поколения, это понятно. Но автор, в отличие от героини, не может “тупо не помнить”, автору по определению не может быть “по фиг”. В этом и разница между сознательной и продвинутой частью поколения, к которой, безусловно, принадлежит Маргарита Симоньян, и частью несознательной, маргинальной, к каковой следует отнести героиню романа Нору.

Напрасно читатель ждет от провинциальной журналистки, стремящейся в Москву, хоть каких-нибудь проявлений интеллекта, творческих амбиций, хоть какой-то, прости Господи, духовности. Четверокурсница журфака, она не знает, кто такой Воланд. Она вообще не любит читать: “Ну и бред этот Гоголь писал. Ничего не понятно, — подумала Нора и уронила книгу на пол”. В картинной галерее ей мгновенно становится скучно. “Если честно, мне картины вообще не нравятся”. Единственные стихи, которые она помнит наизусть, — “У Лукоморья дуб зеленый”. Дура дурой.

“Про политику” ей тоже неинтересно. Работая в кремлевском пуле, она одновременно стряпает заметки для сайта демократической оппозиции (это она первой сообщила про Полину Шатап), как когда-то в провинции стряпала для патриотической газеты про акул капитализма.

“— У тебя вообще есть какие-нибудь убеждения?

— Наверное, нет. А надо?”

К чему ведет путаница с убеждениями, показано на примере друзей Норы по институту: Димка стал жертвой тоталитарной секты и покончил с собой, Педро сел за наркотики, Толик превратился в отъявленного национал-патриота. Что станет с Норой?

“Вы реально уже заколебали вашими ценностями — и либеральными, и патриотическими, и какие там еще бывают?”

Еще бывают нравственные.

“Нора привыкла поддерживать вялотекущие отношения с двумя, тремя, а то и пятью мужчинами одновременно”. Так же легко она относится к “травке”, выпивке, мату, употребляемому просто так, для связки слов.

“Прикол в том, что таких, как мы, скоро станет больше, чем таких, как вы, — сказала Нора, прикурив сигарету. — Потому что вы стареете и умираете, а мы рождаемся и растем. И скоро у нас будет нормальная страна. Без всяких ваших идей. И без вашего воровства и вашего лицемерия”. Ну-ну…

Такой вот портрет поколения. Ни одного положительного героя (если, конечно, не считать самого автора).

Тем страннее выглядит концовка романа, в которой Нора неожиданно показывает норов, отказывается бежать с олигархом в Америку и возвращается домой, в провинцию. Автор преподносит это как Поступок с большой буквы. Но давайте разберемся. Ведь это та самая девочка, без идей и принципов, любящая вкусно поесть и сладко поспать, пофигистка, по уши влюбленная в своего олигарха, к тому же беременная от него. И автор хочет, чтобы мы поверили, будто такая девочка может в одночасье бросить подаренные ей загородный дом и автомобиль, шмотки и брюлики и уехать с одним чемоданчиком? Куда, к кому? Где ее дом? Где, кстати, ее родители? Кто они? Ничего об этом не сказано. И что за причины для такого поступка?

“— Скажи честно, это ты его заказал?.. Ты убил его или не убил?”

(Речь идет о старой истории с директором совхоза “Южные вежды”).

Ответ на этот вопрос она прекрасно знала еще там, в Сочи, и это не помешало ей полюбить Бирюкова и поехать за ним в Москву.

Вдруг она оказывается патриоткой и не желает покидать Родину.

“— Мне Россия не по фиг. Вот ее — я люблю. И порву за нее кого хочешь”.

Все это очень прямолинейно и как-то неубедительно.

Но может быть, автору хотелось в чем-то главном реабилитировать свое поколение, сказать, что не такие уж они пофигисты, и, хотя не помнят “СССР-а”, есть и для них что-то святое и главное?

Из эпилога узнаем, что дома Нора родила дочку, “и все у них хорошо”.

Пафос романа сводится, следовательно, к тому, что не надо, девочки, стремиться в Москву, ничего там хорошего нет, в этой хваленой Москве. И в Америку не надо, живите себе в провинции, “в светлой деревне, заваленной фейхоа и хурмой, в глухой провинции у моря”…

Из интервью Маргариты Симоньян, помещенного в конце книги:

“— О чем вы сейчас мечтаете?

— Когда-нибудь вернуться домой, на юг, нарожать детей, открыть маленький собственный ресторанчик, жарить там хачапури и писать книги”.

Ох, не верю.

Ни в добровольное возвращение героини из Москвы в “глухую провинцию у моря” (это Сочи-то?).

Ни в то, что “все у нее хорошо” (с чего бы?).

Ни в желание автора жарить хачапури вместо того, чтобы руководить столичным телеканалом.

Однажды уехавшие никогда не возвращаются.

Напоследок о художественных достоинствах книги.

Никаких специальных литературных приемов в ней нет, если не считать таковыми многочисленные эпиграфы. От “Путин тоже любит Сочи” и “У нас на Кавказе все горы — Казбеки, все реки — нарзаны, все мужчины — тарзаны” до сакраментального “Смотри — вот жизнь идет, смотри — проходит, смотри — прошла…”, принадлежащего перу самого Натана Дубовицкого (его же отзыв на задней стороне обложки). Лично мне все эти эпиграфы кажутся излишними. Лучше бы дать каждой главе свой заголовок.

Зато язык романа заслуживает всяческого внимания. Он цветист, полифоничен, экспрессивен, довольно точно передает и акцент, и интонацию. Любит Маргарита Симоньян “поиграть” в созвучия, особенно почему-то неравнодушна она к звуку “ж”: “жирный жук с обиженной рожицей” (про мэра города Сочи). “Белокожая женщина, нежная, сложная, гуляла по пляжу, скучая по мужу” (с этой жужжащей фразы роман начинается).

Отдельные куски текста напоминают фонетические упражнения:

“…немытые немки, разжиревшие парижанки, поляки-политики, рой русских русоволосых русалок… зажатые азиаты за трапезой… индийские дети-индиго… собирались арабы у баров… ленивый ливанец шуршал лавашом шаурмы”.

Нетрудно догадаться, что автор пишет стихи.

А вот и рифмованная проза: “Начальник отдела Проказов, страдающий псориазом, увидел ту тетю Азу… Тут тете Азе позвонил муж, дребезжа, куда, мол, она подевала ключи от его гаража… Муж стал звонить по баракам, в том числе сыну от первого брака…”

Молодец она сделала! — как выражается в романе армянская подруга Алины Лиана (и тут звуковая игра). Если бы еще все эти игры не мешали смыслу! Ну где она видела немытых немок и шуршащую шаурму?

Местами вкус и чувство языка автору и вовсе изменяют.

“Майор и его дети радовались, как дети”.

“Софочка — девушка с необозримой грудью — обозревала обзоры”.

“Как роскошные голые белые женщины в креслах, развалились бутоны магнолий”.

Возможно, кому-то вся эта “красота” и понравится. Но есть конструкции, с которыми автор уж точно перемудрила:

“Борис в последнюю секунду успел утопить собственный тормоз в собственный пол, и со скрежетом остановил себя в сантиметре от того, чтобы подхватить Нору на руки”.

А еще: “пару шлепанец” вместо “пару шлепанцев”, “простынь” вместо “простыня”, “карикатуры себя”, “чем-то владелица”, “заснула обратно”, “долетели за меньше часа”, и особенно мило: “слегка грамотные писатели”.

И как быть с десницей в одном из эпиграфов, которая явно должна была быть зеницей, — “Береги пшеницу, как ока десницу”?

А впрочем, простим автору. Во-первых, это все-таки издержки языкового творчества, стремления писать ярко и выразительно. А во-вторых, такое небрежное, с нарочитыми ошибками письмо, не подчиняющийся никаким правилам язык блогов и форумов — характерный признак этого поколения.

“Зачем мне как журналисту нужен СРЯ?” — спрашивает один из героев книги.

Действительно, зачем? (СРЯ — это современный русский язык).