Свои скворцы

Не уметь, не помнить и не знать.
Не вникать в премудрости науки.
И с конца начало начинать,
времени выламывая руки.

В нашей жизни есть какой-то прок,
что-то шебуршит у ней в серёдке,
слышится самарский говорок,
дни идут в бухгалтерской проводке.

…Дуть в мундштук, играя на трубе
и кроссворд разгадывать по клетке…
Я бы вам напомнил о себе
в третий год последней пятилетки.

Только вам уже стучат в окно,
окликают, свесившись с подножки.
А с экрана старое кино
громко пересчитывает ложки.

Опять летит страна моя в расшибе,
опять замах, опять всё та же страсть.
Лишь раскачнуться б с места этой глыбе,
а там пойдёт-покуролесит всласть.

Я устаю от пьяного задора,
от этих начинаний без конца,
“Газпрома”, “Автоваза-Автодора”...
От поисков радетеля-отца.

Нас для России оказалось мало.
Но святу месту пусту не бывать:
иноплеменник —
так всегда бывало —
ложится с сибирячкою в кровать.

* * *

Я в детстве был отъявленным лжецом:
врал о себе немыслимые вещи, от которых
немела мелкосортная шпана
спас-клепиковского детдома. Нынче
мне кажется, что в них никто не верил. Но неважно:
в июле я сбежал.
Торфяники горели. Это было страшно:
на первый взгляд как будто просто дым —
ну, стелется, ну, застревает в горле.
Но глянешь в сторону, а там в провале, в топке,
вращается неслышимый огонь.
И молча проседает вдруг дорога,
летит в разлом — ух! Искры на лету.
И смерть в лицо дохнула.
А на разъезде били цыганят.
Они кружили, бегали, вились
вокруг детины в рваной гимнастёрке,
а тот держал за шкирку на весу
задрипанного шкета. Я прошёл.
Во мне закрылось сердце для обиды.
Я разучился помнить зло и боль,
гудел внутри, как будто свежим тёсом,
который долго держит каждый звук,
но слышит сам себя. Мне было десять.
Всё начиналось с этой нищеты.

* * *

Ты вернёшься из долгой отлучки,
а в дому так отрадны полы!
И дверные прохладные ручки,
и гардины венчально белы.

Скинешь платье — и, ёжась, босою,
с щекотаньем волос на плечах,
пробежишь световой полосою,
чтобы к душу, где тюбик зачах.

И, следя за кружением слива,
будешь думать, плескаясь водой:
— Ну и что, если вправду красива?
Полюблю и умру молодой. —

И ликующе глянешь из дома,
протирая в окошке стекло,
за поля, на смещенье объёма,
на горячее в солнце село.

Пора бросать стихи. Пора в блудливой прозе
подмигивать, острить и мудрствовать вприщур,
вещая о себе и о почивших в бозе —
как водится, приврав, хотя не чересчур.

Пора бы поумнеть, да страшно с непривычки.
Опять метут снега, ночами скрип в саду.
А утром дерева стоят на перекличке
и, Господи, дрожмя-дрожат на холоду.

Недуги бытия с годами всё больнее.
Неужто так оно и поведётся впредь?
На прозу перейду. Покойней как-то с нею.
От прозы мне пока не страшно помереть.

За сутки намело почти на ползабора.
В проулке до бровей засыпаны кусты.
И этот шаткий порх божественного сора,
летящего оттуда, с высоты!

Опять гремят восторженные грозы,
опять они размером с целый дом.
И пролетают, спарившись, стрекозы.
И мошкара дымится над прудом.

Всё наконец-то сделалось понятно,
и стала жизнь осмысленно проста:
то раскачнутся солнечные пятна,
то пропитючит птица из куста.

Привычка жить рождается с годами.
А до неё — расходов на пятак:
всё веселит и всё как в новой раме —
стрекозы, грозы… Даром, просто так.

Прости мне, жизнь, за это небреженье.
Мне всё дано в конце моей поры:
плесканье, порх, качанье и скольженье…
И редкий дым бездомной мошкары.

Без нас решат литературоведы,
кому куда, когда и кто есть ху...
И наши бестолковые победы
окажутся, как прежде, на слуху.
Вон стали разновидностью наркоза,
но облегчают лишь от сих до сих
Набокова прозекторская проза
и Бродского патрицианский стих.
Простого хочется! Простого, словно время
в его раскладе возрастных полос.
Простого — чтобы вместе и со всеми,
чтоб сердце над строкой оборвалось.
Чтоб не уму, а непременно чувству,
чтоб слово не ходило королём,
учило состраданью, не искусству,
само себя разглядывая в нём.
Чтоб не казались так уныло голы,
косясь на отгремевшее “вчера”,
и катехизис петербургской школы,
и строфики голштинская муштра.

Семь книг я написал, пытаясь разобраться,
зачем я на земле. Я не был в них умней
других, писавших книги. Только я
в них не учил, как жить, — я этого не знаю.
Я там писал, как нашатырный воздух
мне достаёт дыханием до горла,
как ахает от взрывов наш карьер,
летит, пыля позёмкой, электричка
и плачет женщина счастливыми слезами,
не выдержав превратностей любви.
Короче, я писал о мелочах —
о том, что каждый знает от рожденья...
Но всё-таки зачем я на земле?
Я этого не знал и не узнаю.
Скорей всего, чтоб дописать стихи
и в тамбуре, на запотевших стёклах,
поспешным пальцем вывести кружок,
две точки и улыбку (нос не нужен),
придумать жизнь,
потом прожить её.
А женщина, что плакала от счастья,
в ней будет возвращаться, возвращаться...
И вытирать намокшие глаза.