С удивлением прочитал в № 10 “Знамени” за 1997 г. рецензию В. Гудковой “Мнимости в литературоведении, или Бориса Соколова Энциклопедия”. Ее автор почему-то стремится уверить читателей, что я свои диссертации защитил в “эпоху застоя”. Иначе как понять следующий пассаж: “Девальвация научного гуманитарного знания, в полной мере проявившаяся в годы застоя, когда защитить кандидатскую и даже докторскую диссертацию, породив текст определенной длины и снабдив его необходимыми и “полезными” сносками, стало делом несложным и вполне общедоступным...”? Если, тем более, ранее заботливо сообщается, что Б. Соколов “кстати” является доктором наук. Должен разочаровать В. Гудкову: обе свои диссертации я защитил не в т.н. “период застоя”. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук “Британская метаэтническая общность за пределами Британских островов” была защищена в 1986 г. в Институте этнографии АН СССР. Защита же докторской диссертации по филологии “Творческая история романа Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”” (кстати сказать, первой докторской диссертации по булгаковскому творчеству в России и СССР) состоялась в 1992 г. в Московском Государственном университете. Разумеется, никто не может запретить В. Гудковой низко оценивать свою собственную кандидатскую диссертацию “Драматургия М. А. Булгакова на советской сцене” самого что ни на есть “застойного” 1981 г. Однако почему же она совершенно произвольно перемещает даты диссертационных защит своего оппонента в пределы особо нелюбимого ею исторического периода, именуемого малоприятным словом “застой”? Объяснений может быть два. Либо В. Гудкова вообще никогда в глаза не видела моих диссертаций или их авторефератов. Но тогда получается, что она не следует собственному призыву, содержащемуся в рецензии: “изложенное на... страницах” должно быть “многократно проверено”. Либо рецензент умышленно дезинформирует тех читателей “Знамени”, у кого “застойный период” вызывает стойкие негативные эмоции.
Отчего-то В. Гудкова вознамерилась приписать мне свою собственную мысль о том, что “Елена Сергеевна (Булгакова. — Б. С.) флиртовала у ложа умирающего”, хотя даже в процитированном рецензентом отрывке из соответствующей статьи “Булгаковской энциклопедии” ясно говорится, что связь Е. Булгаковой и А. Фадеева возникла “после смерти писателя” (М. Булгакова). Отчего-то автор рецензии считает “малоубедительными” мои мысли о том, что Ленин послужил прототипом Воланда и артиста Куролесова в “Мастере и Маргарите”. При этом В. Гудкова предпочитает не цитировать приведенные в соответствующих статьях энциклопедии сведения о том, что в архиве Булгакова сохранилась газетная вырезка с мемуарами А. Шотмана о Ленине, где есть эпизод с собакой-ищейкой Треф, безуспешно искавшей вождя большевиков (в романе столь же неудачно ищет Воланда милицейский пес Тузбубен). Думаю, довольно тяжело доказать, что с текстом Шотмана Булгаков не был знаком. Умышленно не обращает внимания В. Гудкова и на данные о том, что в черновике Савва Потапович Куролесов именовался куда прозрачнее — Ильей Владимировичем Акулиновым. Не возникают ли у тебя, читатель, ассоциации с одним очень известным историческим персонажем?
Я понимаю: очень неудобно признавать, что Ленин в той или иной степени стал прототипом ряда булгаковских героев. Этот факт трудно истолковать однозначно, объяснение не лежит на поверхности. Коммунисты могут счесть, что писатель над Лениным издевался. Антикоммунисты, боюсь, заподозрят, что о связанных с Лениным персонажах говорится со слишком большой симпатией. Гораздо удобнее не бередить страсти, а сделать вид, что Ленин если и присутствовал в булгаковском творчестве, то лишь в очерках, прямо ему посвященных. И не более того. У нас ведь очень часто пытаются корректировать реальность в соответствии с укоренившимися в сознании мифами. Вот глубокоуважаемый критик Б. Сарнов до сих пор верит, несмотря на все существующие текстологические доказательства, что “Тихий Дон” написан не Шолоховым, а кем-то другим (в этом с Сарновым солидарен и весьма от него далекий идеологически Солженицын). Все дело здесь в том, чтобы еще раз подтвердить истинность пушкинского: “Гений и злодейство — две вещи несовместные”. Бесспорно, многие выступления Шолохова моих, по крайней мере, симпатий не вызывают. Одно публично выраженное сожаление об излишней мягкости приговора Синявскому и Даниэлю чего стоит! Что, однако, ничуть не мешает Шолохову быть подлинным и единственным автором “Тихого Дона”.
В. Гудкова спешит причислить меня к представителям некоего “паралитературоведения”, ничего общего с наукой не имеющего. Должен заметить, что в таком случае круг “паралитературоведов” окажется необычайно широк. Очевидно, сюда надо отнести членов научного совета филфака МГУ, одобривших мою диссертацию не в какие-то там “застойные годы”, а в самый разгар рыночных реформ. Приверженцем “паралитературоведения” придется считать и, по признанию В. Гудковой, “авторитетного” для нее А. Смелянского, приславшего вполне благоприятный отзыв на автореферат моей диссертации... Есть опасение, что в конце концов к представителям “истинного литературоведения” придется отнести одного только автора рецензии.
На мой взгляд, сама В. Гудкова с полным правом может претендовать на лавры основательницы одной околонаучной дисциплины, которую следовало бы назвать “паратекстологией”. Речь идет о ее публикации переписки Булгакова и П. Попова в № 2 журнала “Новый мир” за 1987 г. Слов нет, на заре перестройки (да и сейчас) не всегда можно было сверить публикации с архивными первоисточниками, поправить все замеченные в процессе набора опечатки и ошибки. Но почему В. Гудковой пришла фантазия в булгаковское письмо Попову от 5 октября 1936 г. включить обширный фрагмент из датированного тем же числом булгаковского письма Я. Леонтьеву, остается загадкой и сегодня. Она сама никак ее не прояснила в вышедшем в 1990 г. 5-м томе Собрания сочинений Булгакова в 5 томах, где поместила избранные письма писателя, в том числе упомянутое письмо Попову, но уже без злополучного “леонтьевского” фрагмента. Традицию достойно продолжила высокочтимая В. Гудковой М. Чудакова при публикации повести “Собачье сердце” в № 6 журнала “Знамя” за 1987 г. Покойный В. Лакшин рассказывал мне историю этой публикации. Инициатором был он. Взял одно из западных изданий повести, поправил очевидные опечатки (не претендуя на подготовку текста), заслал в набор и укатил в очередную загранпоездку (как помнится, в Италию). В его отсутствие Чудакова сумела убедить тогдашнего ответственного секретаря редколлегии допустить ее к корректуре, сделать подготовителем текста и снабдить публикацию ее же послесловием наряду с лакшинским предисловием. Чудакова настояла на внесении четырех исправлений в набранный текст, будто бы по архивным рукописям (не указав, каким: ведь сохранилось несколько редакций повести). Когда вносили эти исправления, дополнительно сделали две ошибки, которые так и остались в опубликованном тексте. В. Гудкова во 2-м томе булгаковского 5-томника, публикуя “Собачье сердце” по архивным рукописям (машинописям), предпочитает вообще ничего не говорить о текстологии чудаковской публикации, чтобы не пришлось писать, что ни к одному из архивных источников она на самом деле не восходит.
Беда в том, что у нас отношение рецензента к книге или публикации в подавляющем большинстве случаев определяется его отношением к личности автора. Если автор, по мнению рецензента, достойный человек, то и книга у него замечательная. А если, наоборот, несимпатичный, то и книжка никудышная. Подобный подход особенно укоренился в советский период, хотя, думается, был распространен, пусть не в той мере, и в дореволюционной России. Он откровенно мифологичен и по сути тоталитарен. В посттоталитарной России, оказывается, такие рецензии успешно существуют и пользуются спросом. Текст рецензируемого произведения в этом случае скорее мешает. Поэтому от него надо как можно скорее уйти, погрузившись в общие рассуждения, будто бы с ним связанные. Рецензия В. Гудковой как раз и представляет собой образец мифологической рецензии.
