Серафимополь

Универсальный предмет, — к уху прикладываю
Толщею зеленоватого дна! —
И слышу, как за стеной скандал раскладывает
Вепска твоя весна;

А то — опущу поплавок с фитилём его
В елей, в дно,
И вот — лампада гранёная, —
Неимоверное, но — самое пылающее оно.

Чиррк — чадит, трещит, но горит, даже если
Икон лики темны!..
Гранёный стакан, цилиндрическое веры место,
Укрывище милосердия и весны!

(Двадцать граней насчитал — правильно, скульптор-мать? —
Нет, так собьюсь!.. переверну, начну опять).

Да и спирт ли сырец там пылает, елей ли, — о не гася
Прими: Твоя от Твоих Тебе приносяще
О всех и за вся.

По всей стране — мегатонны снега,
тают, топят, стада, груды…
Ах Питер, альфа моя и омега!
Утонуть бы туда — отсюда.

Как льдяной морж, поплыть бы, фыркая утопающей головой,
на Васильевский через Строителей (бывш. Биржевой).

Но пред тем поглядеть бы, как на Петроградке,
среди призраков покинутых заводов,

плывут твои фантомные финноугорские утки,
крячат языками вяйнямейненовских переводов

с голодаевского.

Вы видывали дев иных,
Но Мэгги — лучшая их них,
Ей Гэльская в единый взмах
Вся рукоплещет лига:

“На девять огненных восьмых,
На девять медленных восьмых,
Ведь это слип, ведь это — ах! —
Слип-жига!”

Она красивей всех подряд.
“Ах, как же Мэгги хороша!” —
Все расхвалить её спешат,

С иголочки на ней наряд.
Но разглядел я вдалеке:
Вон — дырка на её чулке.

Она танцует свысока,
То руки утвердив в бока,
То их купая в ветерке,

И ножкой— памс!
Другою — трампс! —
И взоры всех — в её руке,
В победно сжатом кулачке!

А я — в сторонке я сижу,
На что, на что, на что гляжу? —
На дырку на её чулке.

Я не был с ней накоротке
(Словами Мэгги промолчит,
О чём мне танцем говорит:

Она, уж верьте, такова!) —
Но эти я прочту слова
Сквозь дырку на её чулке.

Ах, в этой дырке белизна
Плывёт, как белая луна,
Что ночью светит для двоих!

И под волшебною луной
Плывёт в родимой стороне,
В морях, зелёный остров мой,

И расцветает остролист,
И Патрик заклинает змей,

И, чист, ручей бурлит, речист,
Чей говорок вплетал я в стих,

И дети призрачной Дану
Пасут быков из Куальгнэ,

И юность, в сладостной тоске,
И поцелуй, что не рискну —

О нет, вовеки не рискну! —
Вовеки приложить я к ней,

К волшебной дырке на чулке!

Склад двухколенный, скорый темп, —
Ни взгляда в сторону мою! —

А я над бездной, между тем,
И плачу, бедный, и пою,

И сердце падает в пике,
Я провожу его — адью! —
Лети же в дырку на чулке!

А вслед за сердцем — жизнь моя,
Ползут, плывут её края,
Напропалую и не в такт,

Теряет петли жизнь моя,
Как дырка на её чулке,

Бесстрашно, бесшабашно так,
Как дырка на чулке.

Не всяк невидящий — блажен.
Не всякий жаждущий — напьёся,

Когда тысячелетний плен,
Чтобы закончиться, начнёся.

Но ты — узнаешь ли Меня
В соитии вина и хлеба,

В смиреньи смерти и огня,
Фома, попавший пальцем в Небо?

При корнях дерева — давно лежит секира;
При корнях ржи — отточен, серп…

На глас шестый — звучи, звучи, стихира:
“Немотствуй, кайся, смерд!..”

Вы, грешные, родимые, больные!
В моё предстательство — о, вера как глупа:

Я в вашем снопе — только колос, выю
Склоняющий пред посвистом серпа.

2012 на часах
зимы.

Евксинский Понт стеклянной гладью стал,
и впору

учинить соревнованье в беге
до самой Каппадокии, — но нет
на улочках твоих ни одного
точильщика, чтоб наточить коньки,

Серафимополь! зимняя столица,
приют умерших шестипалых конькобежцев.

Да и размер конькового ботинка,
увенчанного ржавою снегуркой,
давно не тот,

хромой Гефест, паралимпиец-бог.

маленьких новобранцев двадцать первого века
воспитанных матерями-одиночками
жизнь вынуждает стать мужчинами

обвязаться ответственностью как гранатами
встать из окопа выбраться
идти в бой лечь на дзот
под лязгающие мерно
равнодушные траки

видишь: армия дезертиров валит
наступает в собственный тыл

смяв беспощадный заградотряд
категорического императива
с его звёздными пулемётами

я вчера
не пришёл в себя

где же ты, сволочь! пошёл искать

и что вы думаете? поймал
себя на мысли

мысль-то ладно: завизжала
прикрылась убежала

а с собой-то что делать

так и стоим сжав кулаки
вне себя