Переводные картинки

Моя дочь Таир написала мне по-русски длинную и нежную поздравительную открытку. Всю целиком — в зеркальном отражении. Я читала, глядя в зеркало.

У ребенка два родных языка: иврит и русский. У нее даже имени два — на иврите она Таир, а дома — Муся. И ладно бы два языка были просто разными, они же еще и с разных сторон! На одном из них пишут и читают слева направо, на другом — справа налево, и никто не может толком объяснить — почему так решили и как их в принципе различать. Поэтому человек пока отличается некоторой избыточной волюнтарностью в вопросе “с какой стороны писать”. Впрочем, это не только наш человек, это многие похожие на него человеки. Муся тут познакомилась и подружилась в гостях с девочкой, своей ровесницей. Расставаясь, Авигайль написала для Таир на бумажке свой телефон. Правда, пишет Авигайль довольно своеобразно, поэтому цифры были написаны справа налево, половина — наоборот, а другая половина, скажем так, на другой наоборот. Для меня это было бы серьезным препятствием к звонку по этому телефону — но Таир все прекрасно поняла, потому что она читает точно так же, как Авигайль пишет. Из чего мы заключаем, что главное — найти правильную коммуникационную нишу. А дальше уже не важно, что название книги Чуковского в этой нише машинально читается как “Нофелет”.

В честь праздника Суккот Муся увлечена строительством. Она и по жизни очень интересуется именно архитектурными, инженерными процессами — воздвигает всякие конструкции, сейчас бы сказали “инсталляции”, устраивает целые улицы и города. А в Суккот строят, естественно, шалаши. Украсив наш домашний шалаш до такой степени, что он превратился в новогоднюю елку (и только мои решительные протесты помешали поставить саму елку прямо посреди шалаша), Муся перекинулась на моих родителей — благо, в их квартире есть большой салон. Точнее, был. Сейчас в квартире моих родителей на месте салона стоит огромное размашистое строение, созданное из подушек, одеял, дивана, стульев и прочих подручных материалов. Дима утверждает, что с инженерной точки зрения все сделано абсолютно правильно и логично. “Дом бедности нашей” украшен бусами, фруктами, газовыми косынками с люрексом и павловопосадскими платками. Над входом водружен плакат, на русском языке. Шалаш на иврите — “сукка”, с ударением на второй слог. На Мусином плакате это слово было написано русскими буквами, с одним “к”. И к нему было приписано имя создателя — Таир. Я смутилась было, но Дима меня успокоил. Пишет? Пишет. По-русски? По-русски. И молодец.

Смущающие или неприятные вещи гораздо легче сказать на чужом языке. Причем чем хуже ты знаешь этот язык, тем лучше. Когда-то, еще в университете, я училась на курсах консультантов планирования семьи. Это только звучит нейтрально — “планирование семьи”, а на деле подобные консультанты общаются с людьми на весьма смущающие темы: контрацепция, отсутствие или недостаток удовольствия от секса, дефлорация, опасность заражения венерическими болезнями и т.д. Причем основная аудитория — не продвинутые взрослые люди, для которых презерватив по сакральности находится где-то между перчаткой и авоськой, а, например, подростки. Или те, кто планированием семьи первые четверо детей вообще не озадачивался, а вторые трое уже было озадачился, но не успел. И вот приходит он к тебе, чтобы ты его научил чему-нибудь. Например, чем презерватив отличается от перчатки. Или от авоськи. И при этом сам клиент краснеет, бледнеет и зеленеет, потому что тема-то скользкая, как ни крути. А тебе бледнеть и зеленеть никак нельзя, ты на работе, первое правило терапевта — ни от чего не падать в обморок. Тем более от такой мелочи, как внутриматочная спираль или венерическая болезнь. Вопрос молодой жене “бывает ли у вас вагинальный оргазм?” вы должны задавать абсолютно светским тоном, мысленно обмахиваясь веером. И мальчику-подростку про пользу онанизма нужно рассказывать легко-легко, без напряжения, как по лужайке гулять.

Но терапевты, особенно начинающие, — тоже живые люди. И на курсах подготовки консультантов нас прежде всего учили этой самой свободе — “как по лужайке гулять”. Статный седой преподаватель (основатель Школы планирования семьи в Израиле, очень видная личность) разделил студентов на две группы и каждой велел нарисовать член. Для рисования были выданы листы ватмана размером метр на полтора. А в группах, надо сказать, собрались одни девушки. Не рвались мальчики в том году в планирование семьи.

Девушки стушевались. Одно дело — читать статьи о влиянии гормонов на центральную нервную систему, и совсем другое — прилюдно рисовать интим. В нашей группе за фломастер взялась крупная и решительная Адасса. Начала она где-то с шеи. Очень реалистично изобразила грудную клетку, спустилась ниже, дошла до пупка, начертила волосяную дорожку вниз и застряла. Дальнейшее казалось ей очевидным без всякого рисования. Девчонки хихикали, мялись и поглядывали на вторую группу, которая шепотом спорила, считать ли яйца частью члена.

— Во-о-от, — расхаживал между группами довольный преподаватель, — именно так и чувствуют себя приходящие к вам пациенты. Запомните это ощущение, оно вам еще пригодится.

Ощущение пригождалось прямо на глазах. Работа буксовала. Бурно обсуждали размеры: стоит ли основываться на личных наблюдениях или это вкусовщина? Адасса устала от острых ощущений, и фломастер достался мне. Я, в принципе, сносно рисую, особенно если с симпатией отношусь к предмету. Тем более когда вокруг стоит такое количество консультантов. Мне удалось довольно правдоподобно нарисовать все, что нужно, придать элегантную округлость круглым частям, изящную удлиненность — длинным, с шиком оттенить паховую область и поставить эффектную точку в виде аккуратного шва от обрезания. Главное было не смотреть по сторонам. Я не смотрела. Через пять минут работа была водружена на стенд и продемонстрирована аудитории.

Аудитория притихла. Адасса, как я уже сказала, начала с шеи — то есть изобразила мужское тело практически целиком. А пространственное мышление никогда не было моей сильной стороной, к тому же я формалист: сказали “половые органы”, будут вам половые органы. И они действительно были. Размером с две трети ватманского листа. Мужчина, которого родили мы с Адассой, вряд ли был импотентом, но ходить бы ему пришлось на трех ногах.

Кое-кто начал уважительно поглядывать на мое обручальное кольцо. Преподаватель интеллигентно сделал вид, что видал он и не такие члены, и объявил следующее задание: написать под рисунком, крупными буквами, как можно больше слов, которыми ЭТО можно назвать. “Это”, по правде говоря, правильнее всего было бы назвать “пожарный шланг”, но мы же терапевты. Поэтому группа, вздохнув, взялась за дело. Список получился довольно длинным. Особенной популярностью у девушек пользовалась персидская поэзия.

— Так, — сказал преподаватель, — а теперь читаем это вслух. По очереди. Адасса, начинай.

Адасса взяла в руки лист бумаги, встала и откашлялась, как диктор перед микрофоном. Тон у нее тоже был такой... дикторский. Отстраненный. Мол, что это мне тут написали. “Член”, — громко сказала Адасса, тщательно артикулируя. Преподаватель кивнул. “Мужской член, — продолжила Адасса. — Половой член”.

Тут она покраснела до корней волос и нырнула в список с решимостью человека, которому нечего терять. Легко расправилась с персидской поэзией. Прочла то, как называют предмет разговора маленькие мальчики, потом большие, но воспитанные мальчики, и, наконец, не очень воспитанные мальчики. На этом слова, которые хоть как-то можно произносить на людях, кончились.

— Ну? — подбодрил преподаватель. — Что там дальше?

Дальше там было слово, которое пишут на стенках туалета наиболее грамотные из малолетних преступников. Его предложила внести в список тихая Сара в длинной юбке. Адасса сглотнула и прочла. Шепотом.

— Громче! — потребовал преподаватель.

Адасса фыркнула и прочла слово громче.

— Еще громче! — преподаватель был недоволен.

Девушка разозлилась и заорала во все горло.

Класс заржал. Преподаватель усмехнулся.

— Смеетесь? Молодцы. Давайте хором.

А теперь представьте себе. Небольшой филиал университетской больницы — поликлиника, несколько кабинетов, библиотека, лекционные залы. В коридорах сидят люди в удобных креслах, листают просветительские брошюры “Влияние СПИДа на историю двадцатого столетия”. И поверх несется вопль двадцати женских глоток, скандирующих “хер! хер! хер!!!”. После такого, по-моему, можно не только мгновенно вылечиться от невротической импотенции, но и навсегда ее приобрести.

Нас еще долго муштровали. Вслед за мужскими половыми органами пошли, как легко догадаться, женские. Их сложнее правдоподобно нарисовать, но зато для них существует множество интересных эвфемизмов. По поводу эвфемизмов преподаватель был неласков.

— Вы поймите, — он ритмично прохаживался по кабинету, — приходящие к вам подростки не будут говорить ни о нефритовых столбах, ни о пещерах наслаждений. Их будет занимать исключительно желание провалиться сквозь пол. И только от вас зависит, вынесут ли они из вашей встречи что-нибудь, помимо фрустрации, что провалиться им не удалось.

Мы читали, каждая вслух, те списки, которые сами же и написали. Разбивали на отдельные слова и составляли предложения и маленькие рассказы. Разыгрывали сценки. В процессе выяснилось, что лучше всех Ужасные Слова читаю я. Легко, не сбиваясь и не краснея. Девочки переглядывались. После истории с трехногим мужчиной за мной закрепилась репутация крайне раскованного человека.

Мне действительно было совсем не сложно. Я к тому моменту просто еще не знала на иврите всех этих слов.

Но преподаватель не зря столько лет занимался планированием семьи.

— Вики, — спросил он вкрадчиво, — какой у тебя родной язык?

“Попала”, — подумала я.

— Русский.

— О, я знаю, это очень богатый язык. Переведи нам, пожалуйста, все эти слова на русский. И зачитай.

Иврит — крайне культурный язык в смысле мата. В смысле мата на иврите и слов почти нет, разве что арабские заимствования (они-то и вызывали наибольшие сложности у моих коллег). Но русский-то в заимствованиях не нуждается!

Упражнение далось мне с большим трудом, даром что русского в группе никто не понимал. Меня тоже “погоняли” по тембрам голоса, выразительности и артикуляции. Хорошо хоть не предложили выйти покричать в коридоре. Больше всего я боялась, что преподаватель попросит меня научить группу наиболее употребимому русскому слову, и группа будет это дело скандировать хором. Сложно было представить строгие своды нашей маленькой богадельни, под которыми с моей легкой руки звонко разносится русское слово, удачно рифмующееся со словом “буй”…

Система оказалась вполне эффективной. Люди, окончившие эти курсы консультантов планирования семьи, отличаются от окружающих полным отсутствием блеска в глазах при слове “член”. Мы действительно можем поговорить с кем угодно о чем угодно, хоть с подростком о дефлорации, хоть с ветераном об онанизме. Я в свое время проводила уроки полового воспитания в восьмом классе, а потом полировала это дело еще и десятым. Классная руководительница десятого класса присутствовала в качестве неофициального лица, сидя на подоконнике. В особо острые моменты она ныряла за занавеску. Я ее хорошо понимала — уроки-то шли на иврите. А вот как раз незадолго до этого я начала работать еще и по-русски. Мне, конечно, пригодились уроки основателя Школы планирования семьи, но систему языковых барьеров пришлось рушить заново. Прошло это довольно быстро, но какое-то время я все рвалась перейти на иврит.

Буй. Куй. Дуй. Пой. Малахай. Хотите избавиться от смущения на заданную тему — нарисуйте несколько выразительных картинок и расскажите кому-нибудь, что там изображено. В деталях расскажите, не жалея красок. Можно маме, можно маме мужа. А лучше всего — какому-нибудь восьмому классу. Восьмые классы любое смущение снимают, как рукой.

За много лет даже до курсов планирования семьи, еще в нашем собственном восьмом классе, мы с Катькой Тимофеевой и Ритой Коваленко затрепались в туалете по поводу непростой женской жизни Катьки и Риты. У меня на тот момент не было никакой женской жизни, зато был хорошо подвешенный язык и, видимо, уже тогда проявлявшаяся тяга к психологии — короче, я гадала им на картах. А по кодексу восьмого класса гадание на картах ни в коем случае нельзя прерывать. Что-то там туманное: то ли не сбудется, то ли, наоборот, сбудется — в общем, все восьмые классы ушли на экскурсию на соседний хлебозавод, а мы опоздали. И ладно бы просто опоздали, но, во-первых, мы не знали, где точно находится хлебозавод, а во-вторых, классы сопровождала сама директор. Которая наверняка бы не одобрила появления стремящихся к знаниям нас прямо в середине экскурсии. Прогулять тоже было неудобно: директор вела математику, и мы с ней в тот день уже встречались. Восьмой класс советской школы был довольно формальным учреждением. Мы пошли наверх, к нашей любимой классной руководительнице Ариадне Аркадьевне в класс машинописи, где прилежно стучали по клавишам девятиклассницы. Просить, чтобы Ариадна нас выручила. Она могла.

Но ей тоже надо было как-то объяснить, почему мы опоздали. Ариадна была большим нашим другом и человеком прогрессивных взглядов, но ведь учитель. Строгий, без панибратства. Поэтому фраза “мы гадали на картах и наплевали на звонок” показалась нам чересчур фривольной. Мы решили сказать, что пошли в туалет, а когда вышли оттуда, уже, типа, опа. Все ушли. Зачем нам понадобилось идти в туалет втроем и почему это заняло столько времени, оставалось неясным. Но главным образом оставалось неясным, как именно объяснить все это классному руководителю. Мы решили объясняться по-английски. Преподаватель у нас — “англичанка”, а тема-то скользкая, как ни крути.

Говорить взялась Катька. Английский она знала на твердую четверку. Слово “туалет” в твердую четверку не входило. В мою блестящую пятерку оно, впрочем, тоже не входило. Решили отыскать словарь.

Восьмой класс, восемьдесят восьмой год, ни тебе Интернета, ни тебе мобильных телефонов (“Алло, папа? Привет, ты не помнишь случайно, как по-английски будет “туалет”?”), одни только бумажные словари — и те все по кабинетам. А в кабинетах идут уроки. То есть вломиться посреди урока в кабинет, допустим, завуча Элеоноры Павловны и попросить у нее на минутку словарь английского языка — это лучше сразу повесить на себя табличку “я покойник” и прямо с ней идти на хлебозавод. Поэтому нас осенила гениальная идея: словарь надо просить у Ариадны. В самом деле, ну у кого еще.

Мы постучались в кабинет машинописи (обучение там было менее формальным, чем на других уроках, да и не происходило на машинописи ничего сакрального, просто девочки по четыре часа кряду сидели и печатали, поэтому на такой урок можно было войти), нашли Ариадну и деловито, без лишних объяснений, попросили у нее русско-английский словарь. Она заинтересовалась и словарь дала. Как сейчас помню — Мюллера, зеленый такой. Мы стали его поспешно листать под пристальным учительским взглядом (напоминаю — весь класс с директором на хлебозаводе). Нашли слово “туалет”.

— О! — обрадованно завопила Катька, перекрывая треск двадцати пишущих машинок, — lavatory! Lavatory, вот!

— Lavatory, — интерес Ариадны рос на глазах, — да. И что?

— You see, we went to... туда, — вдруг смутившись, продолжила Катька.

— To the lavatory, — понятливо уточнила Ариадна.

— To the lavatory, — кивнула Катька. И замолчала.

Видимо, в процессе поиска слова она забыла, для чего нам все это было нужно. К счастью, за ней стояла менее впечатлительная Рита Коваленко. Которая вообще была против всей этой затеи, а считала, что, раз уж так получилось, надо мирно продолжить гадать на картах без всякого хлебозавода. Если же нам так приспичило идти признаваться, лучше делать это без всякого английского языка.

— Экскурсия ушла, — печально сказала Рита. От переизбытка печали это получилось у нее даже торжественно. Будто она сообщала классному руководителю об отбытии делегации инопланетян.

— Ушла, да. — Ариадна, кажется, откровенно забавлялась.

— And we went to the lavatory, — снова встряла Катька, решившая во что бы то ни стало употребить приобретенное знание во благо.

— Понимаю, — девочки-машинистки все до одной прекратили печатать и тоже с интересом слушали. — И что же?

— Поэтому, — мужественно продолжила Рита, — мы до сих пор... до сих пор еще...

И тут я больше не смогла молчать и закончила фразу:

— ...там сидим.

От экскурсии отсмеявшаяся Ариадна освободила нас одним махом, сообщив, что ей как раз нужна помощь в подсобке кабинета машинописи — перебрать учебный каталог. Мы сидели над каталогом, трепались, грызли какое-то печенье из большой коробки и, кажется, были счастливы. А может быть, и нет.

Через год, в девятом, я напишу свое первое в жизни любовное письмо — целиком по-французски. Текст письма, вычурный и нелепый, придется полностью списать из Льва Толстого, потому что французского я не знаю. Как и мой адресат. Он не поймет ни слова, на что я, собственно, и рассчитываю, потому что “сказать” и “быть понятым” — две совершенно разные цели, и меня на тот момент захватит только первая. До второй, веселым эхом летающей в академических коридорах маленького университета в Иерусалиме, будет еще очень далеко.

А недавно мы с Мусей ездили к морю. На море, кстати, в полной мере проявляется таирский талант архитектора: если на нее находит подходящее настроение, она может несколько часов упоенно и в полном одиночестве строить песочные города. С бассейнами, коридорами, стенами, озерами и морями — впрочем, кто из нас этого не делал. Если предложить Таир помочь, она с радостью согласится. Если нет, будет так же радостно творить одна.

И вот я иду по песку (настало время предупреждать, что через пятнадцать минут мы начнем собираться домой) и наблюдаю.

Южный пляж. Горячее солнце стоит над разноцветными головами. Переливается теплое море, блестят загорелые торсы, сияет вода, ноги тонут в горячем песке. Возле кромки воды сосредоточенно возится девочка с веснушками и медовыми волосами. На девочке — яркий розово-сиреневый купальник, у нее золотистая загорелая кожа и песок, кажется, даже на лбу. Девочка строит песочную стену, смахивает с верхней губы капли соленой морской воды и монотонно напевает:

— Ма-аленькой... е-олочке... хо-лод-но зимо-о-ой...