Сорок пять слов

2003

2003

2003

2003

2003

2002

1998

2003

1999

2000

1998

2000

2000

2001

2001

2002

2000

Мы пошли в зимний поход с экспатами.

Экспаты были людьми странной зарубежной национальности, что не имеют постоянного пристанища и живут в московских офисах.

В метро, прежде экспатов, я увидел Жида Ваську в дурацкой шапочке и Хомяка в белоснежном ватнике. Мы сочли запасы — у меня была большая армейская фляжка, Васька припас бутылку, заткнутую газетой, а Хомяк прикупил изысканную настойку одеколона на фуа-гра в изящном флакончике.

— Зря ты оделся в белое, — сказал я, когда мы сняли пробу.

— Ничего, — ответил Хомяк. — Белый цвет, кстати, известный символ траура.

Он вообще у нас жутко догадливый. Правда, одна канадская старуха смекнула, что к чему, и отказалась идти в лес. Она потопталась у платформы да и уехала обратно — спаслась, одним словом.

Вскоре южный кореец, который руководил путешествием, поскользнулся и стукнулся головой о какой-то металлический швеллер, которые у нас обычно торчат на обочинах лесных тропинок. Он залился кровью, и две американки бросились промокать ее гигиеническими прокладками. Южного Корейца перевязали, и он стал похож на Корейца Северного, пострадавшего в боях на 38-й параллели.

Интереснее всего, что Кореец от всего этого повредился внутренностью своей головы и пошел по лесу зигзагами, постоянно меняя направление. Время от времени он ложился на снег и смотрел в холодное московское небо, а потом опять рыскал по лесу, как заяц.

Нам-то было все равно — мы смотрели на хмурый лес и черные ветки кустарника. Экспаты в ярких куртках были похожи на кисть рябины в этой белизне.

Потом сломал ногу наш француз. Он свалился в овраг и был теперь похож на карася в сметане, которого один романист сравнил с дохлыми наполеоновскими кирасирами образца 1812 года.

Я философски сказал, что французам редко везло под Москвой. Хомяк и Жид Васька со мной согласились, и мы выпили — я из фляжки, Васька из бутылки, а Хомяк из изящного флакончика. Мы решили, что француз замерзнет достаточно быстро и мучения его сами собой прекратятся.

Лес был чудесен — снег лежал на еловых лапах, им была укутана каждая веточка, и сама Россия, казалось, проступала в этом зимнем великолепии.

Внезапно мы зашли в болото. В болоте тут же утонул наш австралиец.

Мы начали смотреть, как он пускает пузыри и гонит волну. Австралиец смешно шевелил лапами — как кенгуру. Надо сказать, что он изрядно испортил вид заболоченной поляны — девственно-чистый снег обезобразился черной полыньей, и повсюду лежали грязные брызги.

Мы отвернулись и выпили — я из своей фляжки, Васька из бутылки, а Хомяк из изящного флакончика.

Южный Кореец окончательно куда-то потерялся, и мы побрели по снежной целине в арьергарде поредевшей колонны экспатов.

Перед нами открылся вид на гигантский забор, посредине которого была проделана дырка. Экспаты, будто цепочка муравьев, втянулись в нее. Тут я увидел что-то знакомое в этом заборе.

— Знаешь, Хомячок, — сказал я, — а ведь это Полк ракетного прикрытия нашей столицы Первой особой армии ПВО страны. Мои спутники понимающе закивали, и мы выпили, поменявшись напитками.

Экспаты весело валили по тропинке, щелкая фотоаппаратами. Прямо перед ними стоял памятник ракете. Ракета была довольно высокая и стояла на стартовом столе, но приваренная к нему в нескольких местах намертво, чтобы не улетела.

Внезапно впереди кто-то крикнул резко и требовательно, а потом ахнул выстрел.

Мы залегли за голубыми и светло-зелеными, похожими на сигарницы, контейнерами уже современных, годных к пуску ракет. Выстрелы умножились, как и крики.

— Зря это они так. Не нужно было им сюда ходить — сказал Васька, доставая из рюкзака мою фляжку. Я вынул из кармана его бутылку и сделал глоток. Хомяк понюхал свой флакончик, но пить не стал.

— Интересно, — сказал я в пространство, — охрана пленных будет брать?

— Да все равно, часовым едино отпуск дадут, — рассудил Хомяк. — А больше им ничего не надо.

— Тяжело жить на чужбине, — поддержал я разговор. — Не ехал бы ты, Васька, в Италию. На хрен тебе это надо, там снега вовсе нет — а у нас смотри, какая прелесть. Надо на Родине жить.

Впереди заработал пулемет, и пули как горох застучали по нашим контейнерам. Выждав, Васька высунулся и осмотрел поле битвы.

— Жаль, — заметил он, — аргентинка мне даже нравилась.

— Подруга у нее поинтереснее будет, — ответил Хомяк.

— Подруги не вижу.

Мы еще раз обменялись сосудами и, отряхнувшись, пошли дальше. Кровавый след уходил в сторону забора, но никакого движения не наблюдалось. Мы вышли в лес с другой стороны воинской части, аккуратно прикрыв дверцу со звездой.

Темнело. Дорога катилась под уклон, и там, вдали, слышался вой и рык вечерней электрички.

Вдруг из кустов на нас выскочил один из наших спутников, большой рыжий немец, и кинулся нам в ноги. Мы похлопали его по плечам, подняли и попытались дать водки. Он был совершенно цел, только все время трясся и дергал головой. Немец почему-то отказался от водки, и мы потрусили к станции вчетвером.

Платформа была горбата от наледи и слипшегося снега. Потом Хомяк лупил себя ладонями по коленкам, я набил трубку, а Васька сразу вытащил из-за пазухи флакончик с настойкой на фуа-гра. Он отхлебнул, и глаза его выпучились, как у вареного рака. Мы оглянулись на немца — он давно потерял способность реагировать на окружающее.

— Знаете, немцам под Москвой тоже не везло, — сказал я друзьям, и со мной все согласились. Ведь я слыл знатоком военной истории.

Вымахнул из-за поворота прожектор, засвистели вагоны, скрипнули тормоза.

Мы полезли в тамбур.

Наш немец замешкался, нелепо взмахнул руками и провалился в щель между вагоном и платформой. Двери сошлись, поезд дернулся и стал набирать ход. Внизу что-то чавкнуло, но скоро мир вокруг нас наполнился стуком колес, теплом электрических печей под сиденьями, и дорожными разговорами.

— А все-таки подруга у этой аргентинки была очень даже ничего, — вздохнул Хомяк.

— То тебя на глистов тянет, то на свинок — не разберешь, — ответили мы Хомяку, а потом снова выпили — я остатки настойки, Хомяк — водку из бутылки, а Жид Васька опустошил мою фляжку. Он с недоверием посмотрел в ее черное нутро долгим обиженным взглядом. Пробочка на цепочке моталась у его щеки.

— Да, — сказал он печально. — Кончилось. Кстати, мой папа зовет нас в следующее воскресенье в поход на лыжах. Иностранцы какие-то будут. Девушки…

Мы согласились, что надо, конечно, съездить.

Иностранцы — очень интересный народ. Такие забавные, приятные люди.

Только часто не умеют себя поставить в чужой стране. И прозвище у них какое-то дурацкое — “экспаты”.

Однажды я попал на Яхрому — на загадочный слет эзотериков.

Меня веселила сама идея такого слета — точь-в-точь как название гипотетической книги “Популярная эзотерика”. Тиражом тысяч двадцать экземпляров. Ну, я и поехал. Заправлял всем нашим путешествием известный Вадимиваныч, отец друга моего Васьки Жида. Как-то он упирал именно на то, что там будут кришнаиты. И на то, что и сам он кришнаит в душе. Мне-то, в общем, было все равно — я не мог отличить ашрама от осанны, а осанну — от Осамы.

Но я доверял Вадимивановичу, потому как он был известен своей прозорливостью. Однажды, встретив меня в булочной и увидев, что я брею голову, Вадимиваныч сказал, что это идеально для знакомства с женщинами.

— Почему? — не понял я.

— Женщину главное — поразить. И потом — дело в шляпе.

Он оказался прав.

Женщину я тут же поразил.

Пришлось жениться.

…И вот мы отправились в путешествие.

Рядом с этим странным местом был парк экстремального спорта, построенный популярным актером. Был у него и другой основатель с насекомой фамилией Саранча — его, как саранчу, свели под корень в каких-то крутых местных разборках. Но пройдешь дальше, спустишься с холмов — и услышишь тамтамы, задымят сандалом. Местность вокруг была и впрямь как в Индии — чуть в сторону от тропы все было засрано в три слоя — точь-в-точь как на индийских улицах.

Стоял на тропе какой-то немолодой толстяк и обиженно выговаривал в трубку мобильного телефона, что не может тут найти нормального ганджа.

На краю поляны, на специальном коврике, сидел человек. Несколько подручных завязывали его узлом. Человек молча улыбался, губы его шевелились.

Вадимиваныч ходил со мной по воду. Подходы к воде тоже были ровно укрыты человеческими отходами, и в поисках нехоженых путей Вадимиваныч спрашивал бритоголовых в оранжевом: “Где река?” — “Харе Кришна”, отвечали оранжевые, и мой спутник бежал вперед, удовлетворенный ответом. И вода была здесь вполне индийской, полной мутной восточной грязи — казалось, вверх по течению жгут кого-то и заботливо подкладывают вывалившееся в погребальные костры.

Возвращаясь с полными ведрами, мы снова встретили бритоголовых. “Харе Кришна”, — приветственно кричал им Вадимиваныч. “Полтретьего” — отвечали ему.

Под навесом кормили вегетарианским и безалкогольным, чем-то непонятным и недешевым, но обсыпанным карри и корицей.

Торговали шафраном и куркумой.

Лежали там и кадильные пирамидки, что чудесно отгоняли комаров в этой влажной местности.

— Пойдем слушать Маркату, — сказал мне Вадимиваныч.

“Маркату, Маракату, Маракарату” — повторял я, силясь запомнить название, — что за маркату, куда его и с какой маракуей надо потребить — я не знал.

Мы пришли на поляну и стали озираться.

— Я нашел двух девушек, ничего себе, — вдруг, наклонившись ко мне, забормотал Вадимиваныч. Девушки действительно нашлись, и Вадимиваныч пустился с ними в пляс — в общем, правда, хороводе. Вот они неслись мимо меня — старые и малые.

Вдруг, откуда ни возьмись, в хоровод полезли старики, лапая молодые языческие тела. Это были настоящие старики — сухие, как обтянутые кожей скелеты, но при этом очень бодрые. Мои друзья как-то завидовали активности одного такого старика и ставили мне его в пример.

— Тебе бы так, — говорили они.

Но я пугался такой судьбы. Как-то было мне страшно на старости лет бегать, вскидывая сухие ноги, среди чужих девушек. Ржать и стучать копытом, как далевский мышиный жеребчик — старый, худощавый щеголь и волокита. Это был не гоголевский персонаж, что “непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными словами, подходил к той и другой дробным мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают маленькие старички-щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам. Посеменивши с довольно ловкими поворотами направо и налево, он подшаркнул тут же ножкой в виде коротенького хвостика или наподобие запятой”... Все шло как-то не так, и я тягостно думал, что мне теперь-то делать, как надобно вести себя, ибо девушки мне нравились, но уважение к старости диктовало одно: ломануться через кусты, чтобы затрещали ветки, и бежать сломя голову до своей палатки.

Чтобы не видеть этих танцев и этого ухаживания.

Но жизнь кипела вокруг. На одной поляне гуляли русские националисты, ухала и звенела музыка, пародирующая известную песню Стаса Намина о богатырях, на другую кришнаиты тащили бадью с оливковым маслом для ритуальных кушаний. Песни их были негромки, но заунывны.

Впрочем, на большой поляне музыка была отменна. И чем ближе к рассвету, тем она была лучше. Дудук дудел, сопелки сопели, ухали и рокотали барабаны. Плясала красивая девочка, с которой парень стянул майку. Прочих людей для них не существовало, а гладить друг друга без майки было не в пример удобнее.

Дымился лес ароматизированных палок. Пахли они отчего-то стиральным порошком.

Да и сам подмосковный-надмосковный лес был пропитан благовониями и запахами любви.

Под рассвет жахнул пиротехническим оргазмом салют — сдавалось, не индийского все же, а китайского происхождения.

Наутро я отправился восвояси.

На прежнем месте сидел человек, завязанный узлом. Теперь он тихо скулил.

Я прошел мимо — развязать его не было никакой возможности.

Вадимиваныч как-то пригласил нас на какой-то доклад в знаменитый академический институт. Это был жутко знаменитый институт, весь он был увешан мемориальными досками в честь мертвых диссидентов. Надо сказать, что меня туда еще не сразу пустили — я мыкался по неправильным подъездам, где у меня норовили спросить документы, пока не попал в подъезд нужный, где вовсе ничего не спрашивали, где можно было бы расхитить всякий секрет, если бы все секреты не расхитили ранее совершенно официально.

Это был настоящий умирающий институт. В конференц-зале перед вымирающими стариками и старухами стоял унылый проповедник-кришнаит и комментировал не менее унылые рекламные фильмы, изготовленные самими кришнаитами на каком-то подпольном и подвальном оборудовании. Старики сидели и почесывались, отчаянье и скука сразу охватили и меня. Я подсел к Вадимиванычу, Хомяку и Жиду Ваське, что пришли туда заранее. Вадимиваныч отчего-то был с лыжными палками, Хомяк с монтировкой, а Жид Васька — с бутылкой Святой Русской Водки за Двадцать Рублей.

Я сразу понял, что семинар обещает быть интересным, хотя старики уже частью заснули, а частью уткнулись в свои блокноты с тараканьими следами формул.

На экране плясали всяко разные индусы — с той же эффективностью, с какой СССР пропагандировал свой строй в Африке. Старики, похожие на сухих птиц, время от времени просыпались и что-то спрашивали о Будде. Проповедник соглашался с ними, и голосом нищего из электрички рассказывал, что деление на касты противоречит ведическим принципам.

Повинуясь его знаку, красивая женщина дарила старичков и нас, к ним приравненных, ведической пахлавой.

Внезапно, как чертик из пробирки, как дьявол из бутылки, выскочил молодой человек и объявил, что проповедника случайно недоповесили на Нюрнбергском процессе. Это оказался Аспирант-экзорцист.

Мы переглянулись.

— Напрасно он торопится, — скорбно сказал Вадимиваныч, — нечего поперед батьки-то в пекло…

Хомяк сжал крепче монтировку, а Жид Васька отхлебнул Святой Русской Водки за Двадцать Рублей.

Я вспомнил, что совершенно случайно захватил с собой шведский разводной ключ — усладу и надежду сантехника. Аспирант-экзорсист продолжал изобличать Проповедника-кришнаита, впав в религиозный экстаз. Проповедник воспользовался этим и подкрался к нему сзади. Быстрым движением он прыгнул ему на плечи и скусил голову.

Тело Экзорциста сделало еще несколько пассов руками, обернулось к доске, провело мелом на ней непонятную черту.

— Ну, началось, — выдохнул Хомяк и поднял над головой монтировку.

Ведическая женщина поползла на четвереньках к старикам из первого ряда. Они повизгивали и поднимали ноги, как делают это в поликлинике сидящие в медицинских очередях, когда рядом появляется уборщица с мокрой шваброй. Старухи в беретках как-то натопорщились и зашипели — стало понятно, что они не на нашей стороне.

Вадимиваныч, впрочем, оказался проворнее всех — он выцелил среди профессоров и академиков молодого кришнаита и метнул в него лыжную палку. Надетый на палку кришнаит вспыхнул вонючим нефтяным пламенем и пожух, как осенний лист.

— Именем Тейяра де Шардена! — и Вадимиваныч принялся разить палкой подбегавших кришнаитов.

Хомяк лупил их по головам монтировкой, а Жид Васька прыскал им в рыла Святой Русской Водкой за Двадцать Рублей.

— Ну что, будем ждать рассвета? — спросил я друзей в минутную паузу.

— Можно и не ждать, — заметил ученый Жид Васька. — Годится любой источник полного спектра.

— Мы не знаем этого, — сурово прекратил споры Вадимиваныч. — Это объективная реальность, существующая вне нас, независимо от нас и от наших знаний о ней.

Кадавры снова пошли в бой — среди стариков и старушек оказалось действительно много предварительно укушенных залетными гостями. Я споро надел на одного портрет физика Вавилова и перекрестил обоих разводным ключом.

Вадимиваныч подобрал свою палку и теперь лихо работал обеими, будто на лыжне, а Жид Васька был похож на гладильщика из китайской прачечной. Я отламывал подлокотники от кресел и вколачивал их в академиков-оборотней, используя ключ, как молоток.

Каждый брал своим умением.

Дело-то в том, что Вадимиваныч был убежденный атеист, Жид Васька, несмотря ни на что, — католик, Хомяк — потомок муслимских уйгуров, а я держал Православную оборону.

— Кстати, — сказал Хомяк. — Мне не нравится, что ты называешь меня Хомяком. Наедине это простительно, но при людях не говори так, пожалуйста.

— Без базаров, — согласился я, — превращая в пыль какого-то зазевавшегося доктора.

— И меня не надо называть Жидом, — вмешался Жид Васька, — это мешает мне нравиться девушкам.

В этот момент престарелая девушка в беретике, на которую попала морось Настоящей Русской Водки за Двадцать Рублей, превратилась в пыль, даже не загоревшись.

Я и тут согласился — чего не сделаешь ради друзей, с которыми сражаешься спина к спине.

— Жалко, зимой у нас рассветы поздние, — сказал кто-то, тяжело дыша.

Я согласился — какие там источники света широкого спектра. У нас на Руси все проще — рассвет и никаких гвоздей.

Мы притомились. Со стороны это напоминало уборку картофеля на поле, хотя к этому нам было не привыкать. Однако и силы врага иссякли.

Только весело хохотал старичок-птица, которого доедал главный кришнаит. Мы насовали кришнаиту по самое не балуйся и оторвали его от старичка.

Старичок уполз на руках за кулису — ног у него, собственно, уже не было.

Хомяк отнял у меня разводной ключ и принялся лупить кришнаита, приговаривая:

— Почему ты не лысый, сука, почему?

Я пытался объяснить, что у кришнаитов это необязательно, но было поздно. Мы оборвали главному кришнаиту лапки, как жуку, и он издох.

Пришла охрана и робко постучала в двери — так мы поняли, что наступил рассвет.

— Нет, — заключил Вадимиваныч, — в нашей науке налицо временный кризис. Нет молодой крови в наших академических институтах.

И мы, согласившись, поехали по домам.

Жила-была на свете женщина, что храпела во сне. Она знала эту горькую тайну, и жизнь ее стала печальна. Наконец у нее появился друг. Роман длился, они медленно привыкали друг к другу, как привыкают люди, возраст которых клонится к сорока. И как-то она увидела, что он трамбует пальцем в ухе беруши.

— Видишь ли, — ответил он на немой вопрос. — Ты ночью немного... сопишь.

Тогда она поняла, что это — любовь.

Был у меня приятель-анархист. Тогда хлопотливый и деятельный, он, говорят, стал спокойнее — ведь с тех пор прошла целая жизнь. А было и иное время, и в нем, этом времени, была у нас одна общая знакомая.

К этой девушке анархист часто приходил в гости. И вот однажды, наевшись борща, анархист развалился на диване и произнес:

— Хорошо у тебя, Таня. И вообще, ты мне нравишься. Что бы нам не соединиться...

— Э-э, — отвечает она. — Я уже была замужем, и мне не понравилось.

На что он ответил:

— Да кто же говорит о замужестве?!! Я имею в виду легкий необременительный роман!

Мне, надо сказать, очень понравилась эта фраза, и я долго катал ее на языке.

Завистливо щурился.

Легкий, необременительный роман…

Знавал я одну молодую женщину, что, занимаясь наукой, часто путешествовала с одной конференции на другую, с семинара на семинар. У нее был особого вида спорт — на конференциях она заводила стремительные романы и у всех мужчин, с которыми переспала, отбирала бейджики.

Попав к ней в дом, я поразился разнообразию ее коллекции.

Создавалось впечатление, что с некоторыми докладчиками она спала исключительно ради пополнения собрания. Мускулы и деньги пасовали перед бликами пластика, логотипами и разнообразием шрифтов.

Очень странное впечатление производила эта стена между двумя шкафами. Как бабочки, приколотые и распятые, жили там разноцветные прямоугольники — символы мужского достоинства и успеха.

И это меня сразу насторожило.

Сейчас как-то принято считать, что книги ничему не учат. Может, их просто стало много. А вот в мое время говорили иначе, говорили: “В книжках дурному не научат, плохого не скажут, гадости не напечатают”.

Нынче всякий книжный магазин — не просто книжный. В одном наливают кофе и пахнет тушеной капустой, в другом шелестят топографическими картами и пускают зайчики компакт-дисками. В третьем ноутбуки отвоевали место у обычных книг.

Но самое страшное — не это. Самое страшное происходит, когда в книге рекомендуют написать или нарисовать что-то прямо на страницах. Старый мир треснул вовсе не тогда, когда по московским улицам начали кататься на танках. Все началось с того, что в книгах разрешили рисовать. И это было покушение на святое — добавить свое к печатной санкционированной истине.

А ведь было время, когда книги учили нас жизни.

Была среди них одна, случайным образом попавшая мне в руки. Я вынул ее из кучи других книг, списанных из университетской библиотеки. Она, собственно, и называлась: “В.Г. Архангельский и В.А. Кондратьев. Студенту об организации труда и быта”.

В этой книжке, которая может быть предоставлена любому желающему студенту для сверки своего быта и труда с образцом, было много чего интересного. Был там и фантастический распорядок жизни, и расписанные по таблицам калории, и комната общежития с крахмальной скатертью и ребристым графином.

Там был распорядок угрюмой жизни страны с запоздалым сексуальным развитием. Однако была там — нет, не глава, а абзац — про то, что называется это.

Самое главное, что в этой книге на странице девяносто пятой значилось: “Можно считать, что лучшим периодом для начала половой жизни является время окончания вуза”.

А вот не ха-ха-ха, а я так и сделал.

Был у меня в жизни человек, которого я за глаза звал “мой несостоявшийся тесть”. Впрочем, ему это, наверное, было бы неприятно услышать, поэтому я расскажу лишь об истории термина, будучи уверен в том, что он это не прочитает.

Однажды я работал на каком-то книжном мероприятии, и он пришел ко мне в гости. Я что-то объяснил ему, и вот он ушел.

Приятель мой, Александр Феликсович, с удивлением спросил, кто это.

— Видишь ли, — отвечал я. — Это мой несостоявшийся тесть.

И рассказал ему мою историю. Александр Феликсович выслушал меня и заметил:

— Ты зря называешь его несостоявшимся. Судя по твоему к нему отношению, он-то как раз состоявшийся — просто между вами отсутствует промежуточное звено.

И правда, промежуточное звено было устроено, счастливо и жило в другой стране. С моей стороны было нечестно примазываться к этой жизни, поскольку настоящий тесть все-таки был.

Иногда мы с несостоявшимся тестем перемещались по городу вместе, тряся вениками, ворочали шайки в общественных банях. Жизнь длилась — лишенная промежуточного звена, будто недоказанная теория эволюции.

Но история моей первой любви скорбная.

Поэтому о ней нужно рассказывать весело.

В том доме жила, помимо прочих уважаемых людей, не менее уважаемая пожилая женщина — Мэри Моисеевна. Мэри Моисеевна была очень странная женщина.

Во-первых, она была Мэри, а не Мария, во-вторых, она была еврейка из старой, дореволюционной Риги. Еврей в Риге был не совсем еврей. Про эту породу Виктор Шкловский сказал: “Они не русские и не немки, они сыворотка из-под простокваши”.

Как-то Мэри Моисеевна решила поделиться со мной дневными наблюдениями:

— Вы знаете, Владимир Сергеевич, иду я мимо булочной и вижу — какой-то молодой человек лежит пьяный в луже. Думала — вы. А присмотрелась — не вы...

В этой огромной разветвленной семье была другая специальная старушка, что занималась хранением геральдических знаков. Она рисовала огромное генеалогическое древо, к которому что ни день, то прирастала новая веточка.

Прошло несколько лет, и она подступила ко мне с очевидным вопросом:

— Володя, как вас вписать в наше древо?

Я мрачно ответил:

— Впишите меня карандашом.

И, как всякая острота, эта фраза оказалась отвратительно пророческой.

Писатель Смуров пришел ко мне, и мы начали вспоминать прошлое. Вспоминали “Блок-хауз” — странное место, выселяемый и так и не выселенный дом с огромным количеством случайных и неслучайных постояльцев. Там можно было встретить очень странных людей.

Например, в седьмом часу утра на полу в коридоре обнаруживались два капитана, один флотский, другой армейский. Они спали, будто в строю, держа в левых руках фуражки — один черную, другой зеленую.

Среди загадочной творческой интеллигенции, которая потом понастроила себе домов по Рублевскому шоссе, там жил и экскаваторщик, который ничего не умел в жизни, кроме как работать на экскаваторе и пить портвейн. Иногда он зашивался, но все равно по инерции продолжал покупать портвейн, и в продолжение того месяца, пока экскаваторщик не пил, его комната уставлялась бутылками с портвейном. И когда уже не было места, куда его ставить, он начинал ходить по комнатам, говоря:

— Давай пойдем ко мне, выпьем, а если со мной что-нибудь случится, позвонишь в “скорую помощь”?

Все, естественно, отказывались, но он находил кого-то, и все начиналось снова.

Смуров прервал воспоминания о портвейне и начал рассказывать про своего знакомого, что после очередного диспута о Бахтине отправился восвояси из гостеприимного дома.

Этот молодой человек шел, загребая ногами, похмельный звон бился у него в голове. Он повернул к бульвару и в этот момент увидел несказанной красоты девушку, что шла мимо него к троллейбусной остановке.

В этот момент он понял, что это девушка его мечты.

В этот момент он понял, что ему необходимо ее догнать — как и зачем, он не знал.

Мимо, подъезжая к остановке, прокатила серая туша троллейбуса.

Бессмысленный молодой человек криво побежал вперед и вбок. Ноги после трехдневных разговоров о Бахтине не слушались, сердце рвалось наружу, но смуровский приятель не сдавался. Он в последний момент вскочил в троллейбус, и тягучие складчатые двери, закрывшись, вбросили его на заднюю площадку. Прямо перед красавицей.

И тут молодой человек понял, как он отвратителен. Отдуваясь, как жаба, он стоял перед небесной мечтой в своем мятом костюме. Трехдневная щетина и перегар дополняли образ обольстителя. Молодой человек понял также, что он должен подойти к прекрасной незнакомке и сказать, что любовь наполнила его сердце.

После этого ему хлестнут по небритой морде, но дело будет сделано. Долг перед судьбой будет выполнен, и тогда можно сойти на следующей остановке и побрести арбатскими переулками к обрыдлому жилью.

Он качнулся и ухватился за поручень. Сделал шаг вперед и открыл рот.

Девушка посмотрела на него ласково и произнесла:

— Вы знаете, вы мне очень понравились. Вы та-а-ак бежали…

В тот день он проехал все мыслимые остановки.

Начался спорый московский роман. Дни шли за днями, встречи были часты и целомудренны. Молодой человек ходил с девушкой своей мечты по московскому асфальту, держа под мышкой томики Мандельштама и Цветаевой. Он тыкал пальцем и произносил приличествующие речи. Часовые любви тогда еще не проверяли документы на каждом шагу, а просто пялились на эту пару. Девушка действительно была эффектна — хорошо, по тогдашним меркам одетая, она была выше своего спутника на полголовы.

Гуляния их, правда, были странны — она то и дело оставляла героя на лавочке и исчезала на час-другой, потом возвращалась, и они шли куда-то снова. Она никогда не давала номер своего телефона и не звала домой. Время от времени она исчезала на неделю и внезапно появлялась как ночной автомобиль на шоссе.

И вдруг она пропала совсем. Молодой человек еще некоторое время кружил по Москве наподобие диплодока, голова которого уже откушена, но тело об этом еще не знает.

Прошло несколько лет. Он остепенился и работал клерком в каком-то офисе. Как-то на корпоративной пьянке, слово за слово, он разговорился с начальником службы безопасности компании, бывшим следователем. Непонятным образом извилистый разговор привел клерка и главного охранника к таинственной незнакомке. Молодой человек не подал виду, что догадался, о ком идет речь. А бывший следователь рассказывал ему о знаменитой проститутке, обслуживавшей какую-то из кавказских мафий.

— Теперь ему стала ясна и скрытность, и странные отлучки, — так, вздохнув, закончил Смуров свой рассказ.

Я понял все, и, открыв потайной ящик в книжном шкафу, достал для него спрятанную бутылку водки.

Когда я был маленьким и мое школьное время плавно текло от сентября к маю, то я очень любил читать журнал “Юность”. Там было много чего интересного: коммунистический поэт Коротич и коммунистический роман писателя Аксенова “Коллеги”. Там писали про Бабий Яр, Савва Бродский иллюстрировал Васильева, а бабушка Луизы Ложкиной давала жизненные советы. Бабушку звали Галка Галкина, и известно было, что за нее одно время писал Григорий Горин.

Потом там напечатали повесть “Вам и не снилось”, под влиянием которой были вылиты озера слез, и школьники со своими заплаканными глазами все как-то не заметили, что появился роман “Курьер”. Потом начали, как упавшие монеты, звеня и подпрыгивая, кружиться на асфальте брейк-дансеры; вылетел с трассы, ломая своим “Москвичом” кусты, Виктор Цой, и пришли перемены, которых все хотели, но которые никому не понравились.

Но советские писатели, даже те, что печатались не в настоящих “толстых” литературных журналах, а в “Юности”, были долго в цене. У меня был приятель, который очень хотел стать советским писателем. А ведь советских писателей не только посылали в дома творчества, они не только жрали вдосталь на встречах с читателями. Они не только многозначительно говорили “Коктебель” и “Переделкино”, они ведь еще со значением произносили совершенно неприличное слово “Дубулты”.

Они говорили еще: “А в июньской “Юности” у меня выходит забавная вещица”…

И после этих слов все понимали, что перед ними не просто инженер, а инженер человеческих душ.

Так вот, мой приятель заранее был готов все подписать и исключить кого-нибудь из творческого союза впрок или задним числом, чтобы стать советским писателем. Но нельзя войти в одно и то же писательское дважды, и спустя много лет, вспомнив все это, мы просто выпили с ним водки на природе — водка и природа были уже совершенно капиталистические.

А выпив водки, я поехал по делу как раз в журнал “Юность”. Какое это было дело, я все равно не расскажу, но вдруг оказалось, что журнал празднует свое пятидесятилетие. Приехала телевизионная бригада и стучала штативом о стены. Стены в этом обшарпанном помещении были, кстати, примечательные — “Юность” давно покинула свое старое место на площади Маяковского. Журнал переселился в странный дом на Первой Тверской-Ямской. В этом доме был странный лифт, будто придуманный братьями-фантастами: попробуешь выйти этажом раньше — перед тобой будет кирпичная стена. Сунешься на другой — охранник рвет кобуру с пояса. А наверху не так давно был какой-то банк, и лифт вел прямо в кабинет директора — чтобы бежать от злых гостей, если дело запахнет жареным. Однако, говорят, банкира застрелили просто так, не дав поездить вверх-вниз, конторы поменялись местами десять раз, скоро дом стал напоминать одно место из романа, который был написан одним из любимых авторов этого журнала. В этом романе перед героями стоял ничем не примечательный домик в четыре окна, от тротуара до крыши покрытый светящимися и несветящимися вывесками. Вывески гласили: “Уроки игры на скрипке!”, “Европейская, японская, окинавская и индийская кухня!”, “Филателист, стой! Здесь самые редкие марки!”, “Секреты вечной молодости!”, “Гадаем по руке!”, “Бокс, дзю-до, каратэ!”, “Сувениры на любой вкус!”, “Продажа кактусов, раковин и камней!”, “Певчие птицы и меха!”, “Парижская косметика, лондонские запонки, носки из Чикаго!”, “Подводные зажигалки и инфракрасные очки!”. А между гирляндой чикагских носков и чучелом филина на освещенной витрине этого обычного московского домика помещалась маленькая, с почтовую открытку, эмалированная табличка: “Юность”.

Итак, журнал все еще существовал и дожил до своего полувекового юбилея. В лабиринт странных комнат старинного дома пришли несколько печальных человек, имитируя заседание редколлегии. Они сидели перед камерой, переговариваясь тихо, как на похоронах.

— Присоединяйся, — предложил мне мой давний знакомец.

Я сел вместе со всеми за стол, и снова повисла неловкая пауза.

— Ну что же вы, говорите что-нибудь, — сказала телевизионная девушка.

Тогда я вспомнил своего приятеля, желавшего стать советским писателем. Я достал из сумки свой счет из телефонной компании, и, притворившись, что передо мной не вереницы цифр, а буквы, сурово сказал в пространство:

— Да, плохо еще мы работаем с молодыми авторами...

И все наладилось, а время потекло вспять.

Началось все с того, что давным-давно я понял — наиболее эротогенными местами во всяких клубах являются площадки перед туалетами. Что происходит внутри на фоне фаянса и унылой кафельной плитки — понятно и неинтересно. Недаром там всегда висит злобный автомат по продаже сантехнической резины. Но главное закладывается, вопреки физиологии, именно вне, а не внутри.

Продолжая исследования, я выяснил, что наиболее эротогенными местами в частных квартирах стали ванные. Сразу после каких-то новогодних праздников все мои знакомые поделились на тех, у кого был секс в эту новогоднюю ночь, и тех, у кого его не было. Только я хотел сочинить по этому поводу moralitе?, как вдруг мне позвонила некая барышня, которая, как оказалось, принадлежит к третьей категории. Она не была уверена в том, случилось ли с ней это, или же нет.

С тревогой ожидал я следующих звонков, поскольку неуверенные превратились из маргиналов в правящую партию.

Ванная в этих историях превращалась в символ эпистемологической неуверенности. Эта неуверенность усугубляется тем, что ванная — одна из немногих комнат, в которых свет включается (и выключается) извне.

Мой приятель, неуверенно вспоминая собственную роль Деда Мороза, окончившуюся поздравлением хозяйки, что цеплялась за занавеску и ванный шкафчик, размышлял так: “Дело в том, что в советских домах туалет невелик и часто неважно пахнет. Ванная не в пример лучше. К тому же в ней, кроме дыры (эвфемизм) есть и кран, который...”

К черту, к черту, подумал я и перестал его слушать.

Очередная моя собеседница оказалась членом партии уверенных. Она-то занималась в новогоднюю ночь натуральным сексусом, а не каким-то петтингом-митингом. Но именно в ванной, и начала хвастать этим. Что-то было космическое, говорила она, два тела и…

Я сказал ей, что этот рассказ напоминает описание византийской цистерны в Стамбуле. Есть там такая подземная цистерна для питьевой воды, иначе называемая Йребатан-сарай — подземный дворец.

Цистерна эта многократно описана. В действительности Йребатан-сарай был отчасти похож на огромную ванную. Только в этой ванной, в черной воде под пешеходными мостками, жили какие-то жутковатые рыбы. Беззвучно шевеля плавниками, проплывали эти рыбы по своим сумрачным делам. Когда я был в Йребатан-сарае, там шла выставка каких-то модных стамбульских художников. Страшноватая электронная музыка сопровождения подчеркивала нереальность места — отъединенность от зноя наверху, от истории по сторонам. Была лишь причастность к жутковатым мультфильмам-хентай, герои которых двигались по стенам и напольной воде. Эти герои были какими-то психоделическими трупаками, мечтой некрореализма, подсвеченной жутковатым светом. Прямо в эти картины, что проецировали в пол хитроумные аппараты под потолком, капала с потолка вода.

Немногочисленные посетители, шарахаясь от изображений, шлепали по мокрому настилу.

И вот моя знакомая, выплескивая вновь переживаемое удовольствие в телефонную трубку, сказала:

— Представляешь, все было как в твоем рассказе. Темно, потому что кто-то, проходя по коридору, выключил свет, плеск воды и какие-то существа плавают под ногами.

Оказалось, что в ванной было замочено белье. Трусы и носки плыли куда-то по своим бельевым делам.

И это придавало уверенность в правильности происходившего.

Один мой приятель вступал в Союз журналистов вместе со мной. Членский билет был закатанной в пластик карточкой размером в две пачки сигарет. На лицевой стороне — фотография и все такое.

Приятель меня и спрашивает: а можно мне ее так на себя присобачить, чтобы она на шее или на одежде болталась?

— Запросто, — отвечаю. — Возьми дырокол, аккуратно пробей в уголке дырочку, просунь туда крокодильчик и вешай куда тебе любо.

Товарищ мой крепко отметил свое вступление. Наутро я позвонил ему совсем по другому делу. Отвечал он мне как-то хмуро, а потом поинтересовался, в каком режиме работает секретариат.

Я спросил, что случилось.

Оказывается, мой товарищ, вернувшись домой и найдя дырокол, в середине ночи приступил к усовершенствованию своего удостоверения. Только начал он пробивать дырки и не смог остановиться. Пробил штук двадцать этих дырок, граждане судьи, и все — в своей фотокарточке.

Эта поучительная история случилась давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще. И произошла она за далеким Полярным кругом. Там, понятное дело, ночь длится полгода, а когда день полгода подряд, то и спать неловко. Да и внешних факторов, чтобы отличить время суток, кроме радио, нет.

Но в этом месте находились ответственные люди, что берегли покой и спокойный сон нашей Родины. Им шутить со временем не приходилось, поэтому они два раза в сутки получали по радио сигнал сверки — мигала лампочка, туда и сюда отправляли группу цифр.

Но как-то раз северные военнослужащие люди бодро отметили День всех советских военнослужащих людей, в результате чего что-то сместилось в их рассудке. Они устроили утреннюю поверку в девять вечера, погнали личный состав в наряды и двое суток жили во времени, отличающемся от обычного на двенадцать часов.

Впрочем, электронных часов тогда не было. А стрелочные командирские показывают одну и ту же истину: солдат спит, служба идет.

На вторые сутки к ним пришел кораблик с едой и всякими штуками. А его никто не встретил. Можно представить себе у Копполы такой сюжет — плывут апокалиптические американцы на лодочке, а никто не стреляет. Приплывают, а там никого нет. Нигде никого нет.

И сумасшедшего полковника, и вьетконговцев.

И марихуаны нет.

Ничего-ничего.

И никого.

Одна ночь.

И спит только на причале блохастая собака. Впрочем, это уже фантастика, поскольку в Полярную ночь на причале может лежать только обледенелая собака с обледеневшими блохами.

Да. Но тут было немного иначе.

Он был бывший летчик-истребитель, переделавший себя в литературоведа.

Мне нравились в нем разные мелочи — например, фраза, которую он всегда произносил на вводной лекции: “Вот список тех книг, которые вам стоит подержать в руках”. Я ее украл и использовал уже на своих лекциях.

Я летчику благодарен — во-первых, он был правильный преподаватель, а во-вторых, он никогда не обманывал стилистических ожиданий. Как-то, придя к себе на службу, я увидел на общем столе аккуратно расстеленную газету, которую мы делали. На газете лежали бородинский хлеб, бутылка водки, несколько пупырчатых огурцов и маринованный чеснок. И я сразу догадался, кто это заглянул на огонек.

Одна женщина как-то попросила его закурить.

— Не курю, но сигареты есть, — сказал он, привставая.

Я восхитился такой предусмотрительностью.

У него было несколько умственных привычек: не любил он коммунистов и носил этот антикоммунизм, как линейку в кармане брюк, то и дело вынимая и прикладывая к различным предметам. За коммунистами попали под раздачу гомосексуалисты.

Когда-то я учился у него и, комментируя какую-то мою работу, он написал сверху — “шкловщина”, а потом добавил: “кончить не могли”.

Впрочем, человек он был основательный — и мне понравилось как-то, что он спросил меня: “А вы, Володя, мне все сдали? Все? Отлично, значит, мы с вами можем пить”, — это был очень правильный путь преподавательской субординации, которой я потом следовал.

Мы встретились с ним посреди Европы, и, купив какой-то неважной 32-градусной немецкой водки, пришли в гости к одной женщине, что говорила про меня: “Вас, Володя, удобно перебивать — ваши рассказы плавны и нарративны”. Она что-то делала на чужбине, а дома осталось научное издательство, где все было сосредоточено в одной квартире, и надо было встать рано, чтобы успеть почистить зубы. Детство ее было непростым и прошло на Целине — до смерти, говорила она, буду помнить, как подбирала огрызки от яблок у Целиноградской больницы.

А теперь у нее был русский вечер и на гриле жарились сосиски.

Мы сидели посреди чужой страны и чувствовали себя персонажами сразу нескольких романов начала двадцатого века. Век двадцатый, впрочем, уже закатывался под нули.

Летчик говорил о том, что у немецких женщин особенно хороши колени.

— Коленки у них замечательны, — говорил он, а внизу на улице бушевал третий мир, чадра за чадрой, хохотали французские студентки-негритянки с точеными лодыжками. Впрочем, и у нас понеслось.

Летчик-литературовед говорил, обняв теряющую сознание славистку:

— Ис-с-с-стребитель заходит на посадочную глис-с-саду...

И при этом водил плоской ладонью мимо стаканов на столе, изображая самолет. Славистка была ни жива, ни мертва, а что-то вроде сбитого над морем пилота. Да и остальные немцы скоро легли, как в сорок третьем. И вот мы сидели вдвоем, и он говорил, зажав стакан:

— Ну что, разведка?

— Ну что, авиация? — отвечал я.

Мы заговорили о Кампучии: он не то бомбил ее, не то восстанавливал. Оказалось, что Запад привез туда калькуляторы и плееры по бросовой цене, а то и бесплатно. Калькуляторы на солнечной тяге и плееры, которые тут же заголосили местные песни, окончательно похоронили местную письменность и довершили дело Пол Пота.

Итак, ночь катилась по земле, как в фильме Джармуша.

— А у нас в разведке, — сказал я любовно.

— А у нас в авиации, — ответил летчик, — когда истребитель заходит на посадочную глис-с-саду...

Он пощупал рукой воздух, но молодая славистка куда-то делась.

На следующий день мы поехали в Амстердам.

Мы шли по набережной какого-то канала, как Пат и Паташон, как Толстый и Тонкий, и он, взмахивая руками, пенял голубым. Как на беду, в Амстердаме был день гей-парада, и, увлекшись, мы прошли сквозь толпу зевак, как нож сквозь масло.

— Погодите, — наконец произнес я. — Не хотел бы вас прерывать, но вы поглядите вокруг.

А вокруг плыли платформы с целующимися мужчинами. Трясли хвостами какие-то упыри, раскрашенные женщины вращали своими шарнирными телами.

И тогда я увидел, как по-настоящему, не в кино, а в жизни, выглядит лицо летчика-истребителя, который вдруг осознал, что двигатель его самолета заглох, а рычаг катапульты заело.

Да и куда там было катапультироваться? До своих не дотянешь.

Давным-давно, когда вода была мокрее и сахар слаще, я поехал по делам в знаменитый город на берегу Тибра. Там жил известный промышленник, что встретил меня в аэропорту на расписной, под палех, тройке. Лошадки резво бежали по автостраде, а карабинеры только ломали форменные ушанки, кланяясь в пояс.

Промышленный человек рассказал мне многое об этом прекрасном городе. Да что там! Он открыл мне приметы жизни, несколько способов определения времени без часов, а также гадание на прошлое по цветам.

Этот промышленник купил замок на Канарах и даже рассказал о соседях. Например, он настороженно относился к немцу-пенсионеру, что жил рядом в своем пряничном домике. Немолодой немец, выращивает розы...

— Минимум три трупа, минимум!.. — говорил мне знаменитый промышленник. — Если человек разводит с любовью цветочки в таком возрасте, то, уж будьте покойны, понятно каково его прошлое!

Тут я осекся, потому что только собирался рассказать о том, как с годами полюбил овощи и, будь моя воля, разводил бы тыквы.

Потом мы пошли гулять и завернули в музей одного итальянского писателя, знаменитого романами о смертоносном параболоиде, мучительном хождении между белыми и красными бригадами, а также первой биографией деревянного человечка.

Музей располагался в доме отчима писателя.

Мы ступили за забор, и кассир сразу же вынес нам на подносе деньги, от которых мой Вергилий брезгливо отказался.

Я еще не подозревал, что меня ждет.

Оказывается, живущий там же, внутри мемориального дома, старичок-директор придумал остроумный ход. При приближении школьных экскурсий или дорогих гостей директор наряжался Пиноккио. В этот раз детей не было, и аттракцион показали мне.

Из-за кустов выпрыгнул сухоногий человечек в полосатом колпачке и с длинным носом.

Я вскрикнул и осел…

Потом я нервно курил полчаса, чтобы успокоиться.

Детям, кажется, курить не давали, и как они компенсировали свой ужас, мне неизвестно.

История эта тем хороша, что имеет свою драматургию, а еще имеет она и важный посыл: и то верно, каков престарелый Пиноккио? Пиноккио-старичок?

Всякий испугается, встретив дряхлую Мальвину, пенсионера Пьеро и Артемона, подволакивающего задние лапы.

Впрочем, недавно я получил письмо от знаменитого промышленника. Он писал, что Старичка-директора уволили. Он по-прежнему бродит в окрестностях в размокшем колпаке с кисточкой, стуча древесными башмаками.

Музей возглавили эффективные культурологи, поклонники Барта и Дерриды. Уже сгорел флигель и бухгалтерия в конюшне.

В одном губернском городе сопредельной страны я нашел музей сексуальных культур. Шел себе по улице — смотрю: вывеска. Музей, типа. Культур-мультур.

Я прошел во двор, пробрался между гаражами, обогнул лужу. Поднялся на крыльцо, подергал ручку. Заперто. Потом, разговаривая с местными жителями, вспомнил об этом музее.

— Сходи, — говорят, — все равно сходи. Интересно там. Мы тоже несколько раз ходили — повезло с третьего. Там с расписанием сложнее, чем с менструальным циклом.

Ну и пошел. Взял, правда, с собой одного своего коллегу с его походно-полевой женой. Принялись мы смотреть на фотографии трахающихся лис, которые были сцеплены как тяни-толкай и затравленно смотрели в объектив. Черепах на этих фотографиях вытягивал голову и кусал свою товарку за вываленную бессильно шею. Пингвины были как всегда комичны, змеи сворачивались в абстрактный клубок проволоки. Неизвестно кто, розовый и пупырчатый, жил под водой и, видать, тоже спаривался.

Впрочем, возможно, он просто занимался онанизмом.

Рядом стояла скульптура ракетчицы — девушка обнимала аэродинамический предмет с нее ростом, к которому больше подходило название “девичья мечта”.

Японцы выдрючивались, китайцы выкобенивались, Запад выделывался. Славяне до поры хранили гордое молчание, но потом я обнаружил в отдельном зале незалежный магический амулет — какой-то украинский трехчлен. Был он не очень велик, но зато внушителен — трехглавый хрен, найденный на раскопках где-то под Днепропетровском. Я сравнил его с государственным гербом на гривне и побрел дальше — мимо техногенных существ Хаджиме Сароямы и плейбойских чулок Оливии де Бернардье. Че я там не видел — как украинский волк парит бабушку? Как внучка спрашивает старуху: “Отчего у тебя бабушка, такие большие глаза?” Че, не видел я акварельной порнографии девятнадцатого века — в кружевах и комканых нижних юбках?

Тем более коллега мой, ухватив свою барышню за руку, растворился в темноте. Он нашел правильное решение, а мне грозила судьба подводного жителя.

Нечего мне было делать в этом музее, не по чину я там был, а уж как пугала меня висевшая надо всеми этими экспонатами надувная резиновая баба — с раскрытым от ужаса ртом.

Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще и зазвенел над страной на своей тонкой, чистой как слеза ноте горбачевский указ, в столице таксисты предлагали побаловаться “чайком” и “водичкой”. Чайком был коньячок, а “водичкой” — известно что. Причем особо осторожные люди за рулем разливали его в нарзанные бутылки — стеклянные. Прочих еще не придумали.

Я тогда ехал на романтическое свидание, и любимая попросила меня привести лечебной водички — без кавычек. Степень интимности наших отношений уже была такова, что она могла признаться, что у нее болит живот.

Подъезжая к ее дому, я попросил таксиста притормозить:

— Секунду, — говорю. — Я тут знаю одно место... Мне водички купить надо.

— Да у меня есть — улыбается он мне. И показывает бутылку.

— Странная она какая-то...

— Нормальная, парень! Вон, смотри, пузырьки... — и он покрутил бутылкой перед носом, предъявляя тонкую цепочку извивающихся немногочисленных пузырьков.

Это меня совершенно не насторожило, и я расплатился. Не глядя, запихнул сдачу в карман, и стал подниматься к своей барышне.

Первое вино, что я пил, был восхитительный напиток “Золотая осень”. Нет, не та “Золотая осень”, что делает ликеро-водочный завод “Кристалл”. Правильная, настоящая “Золотая осень” была плодово-ягодным вином по цене один рубль двадцать семь копеек за бутылку.

На этикетке этого замечательного вина в качестве бордюра были изображены последовательно яблоки, груши, виноград, дыни, арбузы и, кажется, даже картошка. Это был список ингредиентов. В середине этикетки был нарисован пахотный клин и трактор ДТ-75 — становилось понятно, что для вкуса туда добавляли и дизельное топливо.

Так вот, мы набрали восемьдесят копеек, взяли несколько пустых бутылок и в результате сложной счетной операции стали владельцами зеленого сосуда. Отошли в лесополосу и выпили.

Один мой товарищ как-то сразу стал нехорош. Другой оказался крепче, но очень переживал, что его поведение может не одобрить бабушка. Он держал себя в руках и даже попал ключом в замочную скважину. На пороге стояла бабушка. Он показал ей проездной на метро и вошел в дом.

Я же, шагая домой, понял, что нашел правильную дорогу в жизни.