увидел его отец его…

В карауле, на пятые сутки, дух* 
положил сослуживцев двух.

Духа — в дисбат. Деды, как мечтали, вместе
дембельнулись. Да грузом 200.

Особистов чтоб в гости непраздно ждать,
очевидцев приказано раскидать

по частям соседним — велик ЗабВО…* *

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот вам, в жизни солдатика одного —

между “убыть” и “прибыть” в теченье суток —
приснопамятный промежуток.

С предписаньем, к сроку, в такую-то часть…
То, что видел — забыть. По пути — не пропасть.

“И не дай боже… Ох, не дай боже!..” —
пояснил замполит от себя уже.

Вышел затемно. Рыжие сопки снег
порошил. Влачил кирзу в полусне.

Холодать-голодать всяк учён салага.
Не обморозиться бы — и ладно.

А бушлат новёхонький да ушанку
сменяли у местных деды на ханку.

Хорошо хоть шинельку, видавшую виды,
хохол-каптёрщик брезгливо выдал.

От воинской чести — пилотка одна,
чтоб как бритовка, а не как манда —

краями встык, по дуге отутюжена…
Да и много ль чести солдату нужно?

Хоронхой, Усть-Кяхта, Цаган-Усун…
Ты тоску по дому, солдат, засунь

куда следует. Годика полтора
доставать не придёт пора.

От свободы нечаянной хорошо.
Как на первую сопку солдат взошёл,

постоял на бурятских семи ветрах,
выдувая из тела животный страх.

На вторую сопку солдат взошёл,
из отчаяния — в себя пришёл.

А на третьей — слышит он еле-еле,
над башкой своей, то ли звук свирели,

то ли ангел некий — поёт рассвет…
Запрокинул голову — звука нет.

Опустил опять — повторилось чудо:
нота чистая ниоткуда.

Благодарно слезились глаза от ветра.
И тогда, глотнув ледяного света,

понял он, что пение означало:
ветер дул в пилотку — она звучала!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шёл и шёл солдатик, окрест глазел.
Как предписано было, на поезд сел

где-то в Наушках. Тут бы сухой паёк
пригодился. Да только пайка-то йок.

У окна пригрелся. А вдоль окна
потянулась ссыльная сторона…

Обдавало дорожным живым теплом,
колбасой чесночною, потом, сном.

Кто-то сидя спал, кто-то пил и пел,
кто-то ложечкой о стакан звенел.

А вагон на стыках стучал, стучал…
А за стенкой младенец кричал, кричал…

И хотелось выжить — и жить, и жить…
До-слу-жить, до-слу-жить, до-слу-жить…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В городке, каком не сказать уже,
как НЗ припрятав тепла в душе,

на платформу спрыгнул на резкий холод...
К привокзальной булочной вывел голод.

Потоптавшись в такт вислоухой псине,
помянув некстати Отца и Сына

и Святаго Духа, — вошёл, потупясь.
Осознать не в силах поступка глупость,

ухватил буханку — да мимо кассы,
где кассирша с грузчиком точит лясы,

а сама на солдата косится…
Всё-то видела та кассирша!

Потому эти очи с избытком ресниц,
что в мгновение ока сумели простить,

будут долгие годы светить для него…
Проживём как-нибудь, ничего.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В вещмешок он сунул заветный хлеб
да побрёл искать примоститься где б.

Захолустный сумрачный городок.
У райкома лишь “на ура” видок.

Что сказать, если даже милиция
узкоглазая, круглолицая…

Где порожней дощатой тары склад,
сиплый голос позвал его: “Эй, солдат,

подь сюды, согрейся!” И тянет уже стакан —
редкозубый, жилистый старикан.

Озаряя лицо угольком цигарки,
восседал на ящике он по-царски.

И достал тогда солдат из мешка
хлеб ворованный. Портвешка

отхлебнул. Преломил с тем дедком горбуху —
чтоб надолго хватило духу…

А потом сам собою ходил-бродил,
всё от спячки душу будил, будил.

То, что в нём происходит, казалось,
всех живущих на свете касалось.

И хватало света в любом окне
поделиться светом со тьмой вовне,

и за каждым — длился нехитрый ужин,
за которым и он был зачем-то нужен…

Ощутив под исподним нательный крест,
отогреться входит солдат в подъезд.

И в надежде на чудо, на сладкий чаёк —
охрой крашенный жмёт звонок.

Шарк шагов… Шушуканье у “глазка”…
“Да открой, чего уж ты?.. Жаль сынка…

Может, что неладно… Открой, Петюх…”
“Дура! На хрен нам беглый дух?..”

И пролётом ниже, у батареи,
сполз солдат на кафель, с тепла дурея.

И гудела ночь за фрамугой где-то.
И моргала лампа дневного света…

И поплыл солдатик солёной зыбью,
и качало лодочку, словно зыбку…

Ничего не искал он в краю далёком.
Никогда никакой не просил он бури.
Хорошо, что солнце горит высоко.
Хорошо, что море светлей лазури.

И поднял солдатик свой парус белый…
И пилотка пела, пилотка пела…