Александр Уланов

Борис Останин. На бреющем полете

Независимого человека трудно определить, так как он независим и относительно своих дел, своего положения. Борис Останин — одна из наиболее значимых фигур петербургской независимой литературы. Соредактор самиздатского журнала “Часы” — и редактор ряда издательств. Оператор котельной, сторож, переводчик, один из учредителей премии Андрея Белого. Петербургская культура всегда отличалась сильной рефлективной составляющей. И в книге эссе, статей, афоризмов Останина имеются два очень содержательных предисловия филолога Л. Зубовой и поэта А. Скидана, к которым трудно что-то добавить. Но тем и хорошо многообразие, что в него можно вглядываться далее и далее, пусть это порой нелегко.

Действительно, Останину присуще стремление не декларировать, но спрашивать, причем вопросы задаются с нескольких точек одновременно. Он может предложить двадцать два толкования псевдонима Набокова (В. Сирин) — а в следующей работе напомнить, что такой метод ведет к лавинообразному умножению значений (в хаосе которых уже невозможно что-либо различить) и что “ветвящаяся мысль” полностью не способна “руководить практическим действием и проводить ответственную политику”. Доля правды и в том, и в другом. Более того, видимо, только одновременное рассмотрение события с нескольких сторон и может нести какую-то долю правды, а любая односторонность ее лишается. Человек, умеющий пародировать филологию и философию, может сказать, что пришло время для новой серьезности. Такую серьезность есть смысл искать, она будет иной, чем та, в которую тянет унылая неповоротливость. И об иронии тоже лучше бы не говорить тому, кто не способен ни на что другое, кроме иронии. Упрекать мир в банальности — не менее банально. “На наш взгляд, критическое описание мира… давно уже утратило свою актуальность, и не потому, что оно неверно, а потому, что оно нереально, т.е. либо не предлагает способа преодоления банальности и цинизма, либо прячет его в долгий ящик утопии, либо проваливается из банальности мещанства в банальность терроризма, хотя задача, казалось бы, более чем проста: изгони банальность из себя”.

Работа о Кушнере ветвится в десятки примечаний. Она написана в 1979 году, но выглядит как современный гипертекст со ссылками, ведущими чуть ли не от половины слов. И в то же время разговор не распадается, но через привлечение новых и новых мотивов выходит к единому образу статичного мира, где Одиссей решил стать Пенелопой, а предметы блестят только отраженным светом. А в других текстах Останин пользуется сосредоточенностью афоризма. “Дрожит, как осиновый кол”.

Если стих (да, собственно, и любое важное и интересное событие) — это многозначность, многоголосье, то разговор о нем тоже можно разложить на голоса. Многие тексты написаны Останиным в соавторстве (с А. Драгомощенко, Б. Мартыновым, А. Кобаком, К. Козыревым и другими). Смысл возникает из диалога. Причем важно не только “что говорится”, но и “кто говорит”, “где говорит”. Действительно, у каждого утверждения свой контекст, свои оговорки, и формально одинаковые фразы могут приобрести весьма различные значения. Разговор о стихотворении Ахматовой — это и странствие по культуре, и очередь за пивом. Предметность поддерживает мысль у многих авторов художественной литературы, от Мандельштама до Бланшо, Останин переносит это и в эссеистику.

Статья “Молния и радуга” о культуре 60—80-х годов имеет подзаголовок “опыт эмблемного анализа”. Эмблемы-предметы помогают свернуть рассуждения в яркий образ — но не остановиться, а вновь разворачивать разговор, пользуясь также и ассоциациями, от этого образа идущими. “Эмблемы — своеобразные нити, на которые в ходе предварительного анализа мы нанизываем разрозненные культурные явления, с тем чтобы впоследствии расположить их в мозаичном пространстве синтеза”.

Небольшие события могут быть знаками гораздо более общих. Так, в конце 70-х годов в СССР существенно увеличилось количество и качество издаваемых энциклопедий. Можно предполагать, что это было началом “времени собирать камни”, знаком того, что культура хотя бы в какой-то степени пришла в себя после удара, и за отдельными прорывами началось спокойное освоение территорий. “Вот те особенности, которые мы считаем для 80-х существенными: энциклопедизм, историзм, интеллектуализм, цитатность, профессионализм, имперсональность, эклектика, деидеологизация, игровая ориентация, прикладные формы, теория “малых дел”, эстетизм, гедонизм…”. Путь от простого к сложному, от воли и чувства к памяти. Изменение ситуации прослеживается и по распространенным экспрессивным словам. Романтические “гениально” и “ситуация” 60-х годов сменило “как бы” 80-х. Способ высказать свою позицию, не навязывая ее собеседнику. Сигнал о бесконечности, сложности мира, о непреодолимости зазора между миром и словом — и одновременно о попытке эти бесконечность и зазор преодолеть.

Останин обращает внимание на то, что именно в 80-е вырос интерес к европейской интеллектуальной поэзии, такая поэзия появилась и в России (Драгомощенко, Жданов, Парщиков, Седакова). Разумеется, и в свободной культуре поворот произошел не у всех и в различной степени. Останин говорит о критике, “которой Д. Волчек подверг в “Митином журнале” творчество В. Кривулина и Е. Шварц за чрезмерную социологичность и психологичность”. (Показательно, впрочем, что Останин, отзываясь об этой критике, несомненно, одобрительно, одновременно посвятил анализу стихотворений Е. Шварц несколько глубоких работ. Почему бы любви не быть с оговорками? Может быть, перестав быть слепой, она становится только прочнее?)

Но важно, что изменилось само понимание возможностей литературы. “С 70-х годов постепенно выкристаллизовалось мнение, что поэзия (и шире — литература) не спасет мир, как не спасет его и красота, но это еще не повод от литературы и красоты отвернуться”. Чрезмерные надежды ведут только к такому же пустому разочарованию. А ясное понимание пути позволяет надеяться на то, что на нем может открыться — и знать, в каких случаях необходимы иные пути.

Отказ от демонстрации собственной персоны — это и есть уважение к личности, потому что иначе не открывается доступ к личностям других. Быть серьезным — и одновременно уметь не принимать слишком всерьез собственные и чужие дела.

Останин представляет ту часть независимой культуры, которая стремилась не к соревнованию с официозом (откуда ирония и пародия), а — к независимости, этот официоз игнорируя. Полезный опыт в ситуации нового застоя. Скромность и точность. Постороннее, промежуточное существование. Принципиальная ориентация на незавершенность. Как и в советские времена, основная часть публикуемой литературы — стилистически усредненная, облегченная. Раньше — диктат идеологии, теперь — также и рынка, но результат один: знакомство с современной интеллектуальной литературой осуществляется усилиями одиночек. Таких, как Останин. Эрудированный редактор, не любящий пустословия. Он старался и в самиздате поддерживать рефлексию, отклик, писал рецензии не только на художественные произведения, но и на критику. И, возможно, во многом именно благодаря независимости Останина, его нежеланию вписываться в какие-либо структуры премия Андрея Белого (при всех могущих быть заданными вопросах) остается одним из ориентиров для инновативной литературы.

Не молчать безмысленно и не шуметь по пустякам, слушать. “Шум является не абсолютной, а относительной характеристикой”. Для того, кто настраивается на музыку, шумом является радиопередача, в которую мы вслушиваемся. Шум — то, что мы еще не поняли (или то, что уже поняли и в чем не нуждаемся). Так что — вслушиваться и в голос пятилетнего ребенка. Истина, конечно, не глаголет устами младенца — но какая-то часть ее может быть и там, а полностью ее нигде нет. “Максим, почитай о бароне Мюнхгаузене. Нет, я лучше почитаю “Скандинавские сказания”, а то барон Митхаузен все обманывает, неправду говорит. А в сказаниях — одна правда: о богах, о том, как мир возник…”. Тут и различие литературы и мифа, и влияние книжной среды на развитие человека, и этика, и улыбка, и еще много что. Или неочевидность выделения предметов и счета в “один воробей, другой воробей, третьи два воробья…”.

Конечно, далеко не все прогнозы 1986 года подтвердились. “Можно ожидать, что могучий консерватизм Православия укрепит социальную и психологическую устойчивость, ослабит значение личных прав в пользу личных обязанностей, усилит соборное начало с его принципом уместности каждого на своем месте”. Консерватизм, в данном случае, оказался иного типа, работающий на унификацию, а не на разнообразие. Но песни Розенбаума в начале 80-х действительно предвещали нечто, напоминающее НЭП.

“Допустимо ли бытовую честность принимать за художественную правду?” — это тоже было сказано в 1991-м, до того, как “новая искренность” заполонила пространство от Москвы до Одессы.

А прежде чем упрекать кого-либо в бегстве от действительности, Останин предлагает упрекающему задуматься: такая ли уж действительность — государство, город, работа? Нет ли более значимого и реального для человека?

“Текст повышенного внимания” — так Останин определил интересную ему поэзию в предисловии к не вышедшей в свет антологии. Но так можно сказать и о его книге. Имея в виду и внимание автора к окружающему, и внимание читателя к тому, что удалось увидеть автору.