Елена Сафронова

Эдуард Кочергин. Крещенные крестами. Записки на коленках

Эдуард Кочергин, театральный художник по основной специальности, в литературе известен как автор “Ангеловой куклы” (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2006; “Вита Нова”, 2009), которую Алексей Балакин в журнале “Критическая масса” (“Рассказы рисовального человека”, № 4, 2006) характеризует как книгу “не написанную, а рассказанную”. Ибо “рассказ для Кочергина — это… прежде всего история, которая рассказывается”. Манеру устного рассказа, сохраненную на бумаге в первозданной непосредственности и живости, А. Балакин считал главным достоинством Эдуарда Кочергина. С коим не грех войти в литературу.

Соглашусь с коллегой. Жанр второй книги Эдуарда Кочергина — “Крещенные крестами” — было бы непросто определить без концепции “простодушного рассказа”. Почему-то “Крещенные крестами”, если задуматься о процессе их литературного рождения, навевают ассоциацию: корреспондент пришел в гости к немолодому человеку с насыщенной биографией, тот разложил по столу вещественные свидетельства бурной своей жизни — географические и игральные (самодельные!) карты, фотографии, профиль Сталина из медной проволоки. Нажат “пуск” на диктофоне — и полился рассказ. Интервьюируемый ведет устное повествование, плавно и без изысков, по хронологии, текущее от начальной точки странствий к их финалу. То, о чем он говорит, так привлекательно и так чудовищно, что у слушателя в голове фиксируется непозволительный оксюморон: “ужасно интересно!” — и он не смеет направлять речь своего героя, перебивать ее вопросами либо уточнениями. В этом и нет нужды — рассказчик не скрывает ничего. А по ходу действия предлагает рассмотреть и потрогать “сувениры”, немых свидетелей описываемых событий… И в таком согласии они сидят — один говорит, другой слушает — пока не кончается история. Лишь тогда выключается диктофон. Оба стирают со лба пот и переводят дыхание. Обоим ясно, что точка в истории, которая только кажется “давней”, “быльем поросшей”, до сих пор не поставлена. Слушателю нет-нет да и померещится в благообразном облике почтенного художника исхудалое лицо беглого детдомовца, хищный блеск в голодных глазах, сжатый от отчаяния рот… И вместе с тем формальная точка в повести — достигнута. Линейное развитие текста пришло к завершению, а блок нужной информации предложен миру.

В какую литературную форму развернулась информация? Мемуары (ведь главного героя “записок” зовут Эдуард Кочергин!)? Ретроспектива? Биографические заметки? Путевые очерки? Эдуард Кочергин словно бы сжалился над критиками, что будут ломать головы над идентификацией его нового творения, и предпослал его изданию подзаголовок: “Записки на коленках”. И предисловие, в свою очередь, к подзаголовку:

“Во-первых, все события записывались по случаю, на коленках, в малые блокноты, в любых местах, где заставала жизнь и где возникало время редкой незанятости…

Во-вторых, это записки про времена, когда вся страна была поставлена системой на колени.

В-третьих, это фрагментарные воспоминания пацанка, которому досталось прожить под победоносные марши в бушующей совдепии… немалое количество лет.

Но вместе с тем, это — просто записки, не претендующие на философские, социальные или какие другие высокие выводы. Это — записки на коленках”.

Думаю, в предисловии не стоит искать авторского кокетства, призванного исподволь указать на “высокие выводы” либо литературный прорыв дальнейшего сочинения. Эдуард Кочергин действительно отрекся от претензий на “вклад в литературу” или “расшифровку социальных загадок”. Чуть ли не единственная апелляция к распространенным литературным приемам — “Записки на…” — вместо “коленок” можно с тем же успехом поставить “манжеты”, “поля”, “поля души” и даже совсем свежие по времени возникновения, но прототипические “шлепанцы”. Чуть ли не единственные сугубо литературные детали его книги — каламбур про вышеупомянутые “коленки” и языковое новшество “пацанок”, заимствованное, судя по всему, из сплава фени и протокола, на котором говорили в детских специализированных учреждениях СССР после Великой Отечественной войны. Все остальное в книге — констатация фактов, и автор не хочет давать фактам личной оценки, глобально охарактеризовать суть воспоминаний.

Стиль “простодушного рассказа” Эдуарда Кочергина столь прост, что трудно защитить его от упреков в нарочитой нелитературности, в “протокольности”. Если только не призвать на помощь великого философа-постструктуралиста и семиотика Ролана Барта: “…ныне <письмо> пришло к конечной точке своей метаморфозы — к исчезновению: в тех нейтральных типах письма, которые мы назовем здесь “нулевой степенью письма”, нетрудно различить, с одной стороны, порыв к отрицанию, а с другой — бессилие осуществить его на практике, словно Литература, которая вот уже в течение столетия пытается превратить свой лик в форму, лишенную всяких черт наследственности, обретает таким путем большую чистоту, чем та, которую способно ей придать отсутствие всяких знаков, позволяя наконец сбыться Орфеевой мечте: появлению писателя без Литературы. Белое письмо, например письмо Камю, Бланшо, Кейроля, или же разговорное письмо Камю — это последний эпизод Страстей письма, шаг за шагом сопровождающих процесс раскола буржуазного сознания…” (Ролан Барт, из книги “Нулевая степень письма”).

Второй раз, второй своей книгой, Эдуард Кочергин доказал, что “писатель без литературы” (если считать последней всякое проявление игры, мистификации, вымысла и тому подобного) способен создать произведение мощное, значительное, дающее сильный общественный и культурный резонанс.

В чем же секрет силы такого писательского послания?

Наверное, каждый читавший Кочергина знает свой ответ на этот вопрос. Мой — не будет литературоведческим, скорее, публицистическим. Мне кажется, что книга “Крещенные крестами” “проста, как правда”, ибо правдой и является. Жесткая, почти безэмоциональная манера изложения подчеркивает это — правда не нуждается в “финтифлюшках” (таков, на мой взгляд, социальный смысл “писателя без литературы”). Уместно было бы даже говорить о ней как об историческом источнике, как о свидетельстве очевидца о том, что в общем новостью уже не является, но в частностях никак не исчерпывается — об эпохе репрессий и гонений государства на собственных граждан. Историзм книги Кочергина заявлен с предисловия:

“Крещенные крестами — старинное выражение сидельцев знаменитых русских тюрем-крестов, некогда бывшее паролем воров в законе, в соседи к которым в сталинские годы сажали политических”.

А выдержан вплоть до послесловия, которое содержит карты советских железных дорог, которые в “собачьем ящике” исколесил юный Кочергин, фото — портреты рассказчика, членов его семьи, жанровые сценки — и… официальные песни той эпохи. Словно бы, отдохнув и перекурив после долгого рассказа, человек спохватился, что нет прощального жеста, попросил включить диктофон и напел:

“От края до края, по горным вершинам, / Где вольный орел совершает полет, / О Сталине мудром, родном и любимом / Прекрасную песню слагает народ…”.

Малолетний Эдуард Кочергин (не обтекаемый “лирический герой”, а человек из плоти и крови) не был “крещен крестами” в полном смысле слова. Крестили таким образом его родителей — “матку Броню”, этническую польку, за “шпионаж”, а отца Степана — “за кибернетику”. Об отце сказано лапидарно на первой странице книги: “Отца Степана арестовали за кибернетику, и мать выкинула меня на два месяца раньше”. Больше к судьбе отца Эдуард Кочергин не возвращается — допускаю, что ему ничего не удалось узнать о нем, ведь, согласно официальной версии, что сегодня вновь в силе, в СССР никогда не было гонений на кибернетику! А сына арестованных отправили в “детприемник” — специализированное детское учреждение, где социальных сирот, виновных априори в грехах своих родителей, перевоспитывали в полноценных советских граждан. То, что детприемники условиями содержания и обращением с их насельниками весьма напоминали тюрьмы, вероятно, было обязательной мерой искупления… Первый детприемник Эдуарда размещался в Отдаленном Месте Ссыльных Каторжников (Омске). Ему пришлось повидать несколько подобных учреждений. Потому что парнишка бежал из детприемника и шесть лет добирался в родной Питер, сам не зная, зачем — но, чудом оказавшись там, встретил мать, отбывшую “десятку” за шпионаж… Язык не поворачивается назвать воссоединение матери и сына “хеппи-эндом”. Это не меньше, чем Милость Божия.

В наши дни так часты попытки “реабилитировать” генералиссимуса И.В. Сталина и проводимую им внутреннюю политику Советского государства (несмотря на то, что еще не реабилитированы все жертвы репрессий его имени). Статьи в защиту Сталина рассеяны по Сети (взять хотя бы портал “Сталинизм.ру”: http://stalinism.ru) и по солидным “бумажным” изданиям. На их фоне безыскусный рассказ мальчика, ставшего жертвой этой политики, кажется немалым гражданским мужеством. Мужество и правдивость — два козыря, с которыми Эдуард Кочергин вошел в литературу.