Рассказы бывшего студента

До поступления в институт я поработал на заводе художником-оформителем, или, как тогда выражались, шрифтовиком. В задачи шрифтовика входило создание лозунгов, стенгазет, стендов, одним словом, наглядной агитации. В моем военном билете горделиво значится: “Гражданская специальность — художник”. И этот же сомнительный факт я указал в своей институтской анкете под графой: “О себе дополнительно хочу сообщить следующее”.

Очевидно, этот последний пункт попался на глаза институтскому деятелю, распределявшему трудовые повинности в начале учебного года. Потому что в первых числах сентября, когда весь институт подался на картошку, меня пригласили к проректору по какой-то работе с предложением возглавить бригаду художников в канун очередного юбилея Л.Н. Толстого, имя которого носил данный вуз. Он, как известно, и сейчас продолжает носить имя этого писателя, только вместо узкогубой абревиатуры ТГПИ, получил гукающее ТГПУ, которое пугающе смахивает на ГПУ.

Сейчас меня не удивило бы, если бы именем Толстого назвали атомный ракетный крейсер, бордель или водку, но тогда, признаюсь, коробило, что эта цитадель советской идеологии носит имя великого пацифиста-анархиста. И мне порой казалось, что памятник Льву Николаевичу рано или поздно не выдержит всей той брехни, которой нас пичкали в этих стенах, встанет со своего кресла, плюнет и уйдет куда-нибудь пешком. Как он, собственно, и поступил в реальной жизни.

Мне было неловко выступать в роли прораба художников, поскольку все парни в нашей бригаде были старше и опытнее меня. Но их, напротив, устраивало то, что я периодически спускаюсь в кабинет проректора по такой-то работе, получаю у него задание, а затем мы продолжаем беспрепятственно заниматься в отведенной нам келье своими делами, а именно — пить портвейн и играть в рулетку. Таким образом, от моих подчиненных требовалось быстро выполнить задание начальства, а от меня — относительно ровно спуститься в кабинет проректора и, не оскверняя его своим перегаром, выслушать очередное ценное указание (ЦУ).

Задание моему коллективу заключалось в следующем. На первом этаже нашего корпуса располагался буфет, отделенный от коридора стеклянной стенкой. И охреневшие от занятий студенты периодически пытались вломиться в буфет сквозь эту стену, получая травмы лбов и, что самое печальное, производя порчу дорогостоящего стекла. Во избежание подобных случаев нам было предложено нанести на стекло буфета какой-нибудь декоративный рисунок. Что и было выполнено при помощи трафарета одним из братьев Карташовых. Рисунок представлял собою нечто вроде маски или какой-то древнегреческой хари и находился точно в том месте, куда обычно врезались морды рассеянных студентов. Не берусь судить о художественных достоинствах того произведения, но столкновения студентов и стекла временно прекратились.

В день создания антиударной фрески нашу келью посетил новый ректор ТГПИ, фамилия которого улетучилась из моей памяти. Ректор демократично пожал нам руки и тут же приказал своей подручной выписать всем по повышенной стипендии в сумме 46 рублей, независимо от академических успехов. Этот наполеоновский жест ректора произвел на меня глубочайшее впечатление. Хотя бы потому, что это был первый и последний случай получения мною государственной субсидии — будь то повышенная, заниженная, ленинская или буржуинская.

Второе и последнее задание нашему творческому коллективу заключалось в создании лозунга: “Привет участникам Толстовских чтений!”, который предполагалось водрузить на лестничной площадке, по пути в конференц-зал. И здесь уже мне предстояло блеснуть своим мастерством шрифтовика, заимствованным у одного заводского электрика-самородка. Я взял раму от каких-то предыдущих бдений, сорвал с нее гнилой кумач, натянул сверху новый и стал размечать по нему буквы при помощи нитки и мелка.

За этим занятием застал меня еще один шрифтовик — невероятно древний, двадцатисемилетний первокурсник по прозвищу Пипи?са. До поступления в институт этот Пиписа успел пройти тернистый жизненный путь, включающий службу в армии, подготовительное отделение института (ПО), женитьбу по залету, работу, и в частности, работу шрифтовика. В отличие от меня, Пиписа обладал твердой рукой и точным глазомером. Без всякой разметки и без единой помарки он нафигачил очень ровный и красивый лозунг: “Привет участникам Толстовских чтений!”. После чего разнесся слух о выдаче стипендии. И временная праздность вкупе с шальными, невыстраданными деньгами сыграла с нами дурную шутку.

Сначала кто-то принес дипломат с портвейном, в который, помнится, вмещалось до пяти бутылок этого бодрящего напитка. Затем появился магнитофон “Маяк-203”, арендованный за стакан портвейна у коррумпированного начальника лингофонного кабинета Николая Петровича. И наконец, откуда-то явилась рулетка. Пошла, как сказал бы Пушкин, адская игра, и пробка не раз ударяла в потолок.

Немного о рулетке. Эта игрушка и сегодня имеется в ассортименте детских магазинов. Она изготовлена из пластмассы и, кроме размера, ничем не отличается от тех устройств, которыми оснащены игорные дома Монте-Карло и Лас-Вегаса. То есть при помощи такой детской игрушки человек азартный очень легко может проиграть все свои сбережения, машину, дом и жену — если все это у него имеется. А уж после этого рехнуться, как Германн.

Итак, идет адская игра, кто-то уже метнулся в магазин за третьим дипломатом портвейна и вторым сырком, дым стоит коромыслом, до самого слета участников толстовских бдений доносится какофонический грохот Клиффа Ричарда “Devil Woman” (“Женщина-черт”), и в этот момент на пороге нашей кельи возникает рафинированный проректор по такой-то части, зачарованный вакхическими звуками свободного творчества.

Тем временем шарик метал некто Поплавский, студент с окладистой, не по годам, раввинской бородой. И на глазах у проректора по такой-то части некто Поплавский всей своей бородой, всеми своими очками и всем своим вдумчивым носом курировал магическое верчение шарика, как бы пытаясь внушить ему нужное направление. Я, как руководитель коллектива, смягчил музыку. И в тишине, нарушаемой лишь звяком шарика, прозвучал праведный голос проректора:

— Это что, Монте-Карло?

— Скорее уж Пляс Пигаль, — пробормотал Поплавский, который обучался на французском отделении факультета иностранных языков.

К счастью, в келье на тот момент не находилось ни одной бутылки. Новую партию полных еще не принесли, а порожние успел эвакуировать кто-то из предусмотрительных моих товарищей. Но в пепельнице под носом Поплавского проректор мигом узрел компромат. Он двумя брезгливыми пальцами извлек пакость из пепельницы, приблизил к мощным очкам Поплавского и спросил:

— Это что?

— Это пробка, — был ответ.

— Я вижу, что пробка, но что написано на этой пробке? — допытывался проректор.

— “Винпром”, — прочел Поплавский.

— “Винпром”! — эхом отозвался проректор по своей нелегкой работе.

И на этом моя карьера руководителя была завершена.

Интоксикация уничтожила в памяти финал этой педагогической поэмы. Но каков бы он ни был, мы точно осушили еще не одну бутылку, а в конце концов стакнулись в институтском дворе, напротив памятника Л.Н. Толстому. И здесь у кого-то сверкнула идея забраться на памятник и сфотографироваться в позе ребенка на коленях у папочки. Что и было выполнено поочередно всеми членам нашего временного творческого коллектива. Каждый взбирался на колени Толстому с бутылкой в руке, обнимал его за шею, прикладывался к соске и оставался таким образом запечатленным навеки. Хотя, если честно, я вообще не уверен, что у кого-то из нас был фотоаппарат. Слишком уж много с тех пор утекло вина, крови и слез.

Не знаю, как другие факультеты, а наш находился под бдительным надзором ЧК. Возможно, это было связано с тем, что студенты иняза более подвержены соблазнам Запада. На французском отделении работали иностранные преподаватели: невзрачная Жаклин, о которой и не подумаешь, что она француженка, и вальяжный Пьер, о котором поговаривали, что он пидор. Изредка наиболее сознательных отличников иняза отправляли на стажировку в Англию. В прошлом году туда ездил фарцовщик Андрюха Парфен с четвертого курса, сын полковника КГБ, а в этом Марина Маслова с нашего потока, дочка директора оружейного завода. Я бредил “Битлз” и тоже хотел в Англию.

Парфен вел дискотеку в модном кафе “Лужники”, называемом “Моррисон” по имени создателя альбома “Hard Rock Cafе?” Джима Моррисона. У него были не просто ношеные джинсы, как, скажем, у меня, а полный новенький костюм “Левис” с красным флажком. И он был владельцем целой стопки пластов (то бишь иностранных дисков), каждый ценою в небольшую месячную зарплату, а не трех запиленных пластинок, как я. Короче, небожитель.

Я был тогда помешан на англоязычной литературе и пробовал читать книжки издательства “Пингвин” в оригинале. А поскольку у Парфена была целая стопа журналов “Поп-фото” и “Поп”, то естественно было предположить, что он привез из Англии и книги. В туалете, где мы курили на переменах, я спросил старшего товарища, есть ли у него почитать что-нибудь in the original. Парфен справился, что, к примеру, меня интересует. И страшно удивился тому, что я бы хотел осилить Шекспира. Для начала он принес мне томик из эпопеи “Агент-007”. А позднее, если буду держать язык за зубами, обещал дать и кое-что посущественнее.

Через несколько дней меня вызвали в деканат. Наш кошмарный декан Варравина, о которой ходила латинская поговорка dura decan sed decan, отчего-то не начала истязать меня за пропуски, как обычно. С таинственной улыбкой мумифицированной Джоконды она приложила палец к губам и произнесла: “Don’t speak”, а затем удалилась из собственного кабинета. В комнате возник вкрадчивый грузный мужчина в черном костюме и темных очках.

Пожалуй, впервые в жизни меня назвали по имени-отчеству, и к тому же без ошибки. Вкрадчивый представился. Его звали Валентин Валентинович, и он курировал наш факультет, хотя я не сразу понял — в каком смысле. Валентин Валентинович признался, что наслышан обо мне как об исключительно умном человеке, и ошеломил меня несколькими фактами моей биографии, которые могли быть известны только Господу Богу да еще, пожалуй, моей маме. К примеру, припомнил, что я начинал обучение игре на фортепьяно в музыкальной школе, но позднее предпочел музыке занятия боксом.

Мы закурили прямо в кабинете декана, что, по представлениям нашего факультета, было равносильно курению в алтаре кафедрального собора. Валентин Валентинович справился о моем отношении к художественному фильму “Семнадцать мгновений весны” и признался, что это его любимая картина. Затем он сообщил, что читал Солженицына, но не находит его великим писателем. И наконец, поинтересовался тем, как я вижу свое будущее.

Я уже тогда хотел быть только писателем, но не решился произнести вслух такую дичь. Так что пришлось наплести что-то в смысле, что я не прочь стать представителем какой-нибудь свободной профессии, к примеру, журналистом.

— Да это ж прекрасно! — отчего-то обрадовался Валентин Валентинович. — Так ведь мало ж просто так мечтать, надо ж и что-то делать для осуществления своих мечт! Я вот, к примеру, капитан госбезопасности, но в вашем возрасте я тоже был студентом данного вуза и внештатным сотрудником. А уж затем отслужил в армии и получил приглашение в ряды. Ну что, рискнете?

Незадолго до этого я прочел пьесу моего кумира Хемингуэя “Пятая колонна”, герой которой как раз и был внештатником. Шпионство и уголовщина романтичны сами по себе, в отличие, скажем, от должности сельского учителя, которая светила после распределения. Но в то же время я уже прослушивал вражеские голоса, в которых ехидные диссиденты называли внештатников стукачами и вербованными падлами. Эта недолгая нравственная борьба, очевидно, отразилась на моем лице. И не укрылась от наметанного взгляда куратора.

— Вас что-то смущает? — спросил он по-отцовски, если не сказать — по-матерински. — Но вы напрасно думаете, что наша работа — это вот что, — и он постучал костяшкой кулака по столу. — Ни одна разведка на свете не может обходиться без информации, а информация невозможна без помощи сознательных граждан. И потом (он второй раз в жизни назвал меня по имени-отчеству), ведь ваша информация поможет нам предостеречь людей с гнильцой, покуда они не попали в беду. Ведь время-то сейчас какое? Не репрессивное время.

Валентин Валентинович пообещал, что, в случае нашего плодотворного сотрудничества, он рекомендует декану Варравиной направить меня на стажировку в Великобританию. Я вышел из деканата внештатным агентом государственной безопасности по прозвищу Эрнст (в честь моего любимого писателя Эрнеста Хемингуэя, повлиявшего на мой нравственный выбор). И первым моим заданием на этом поприще была встреча с долговязым студентом Бяло, который по пьянке хвалился, что его папаша был бандеровцем и лично укокошил известного украинского писателя-антифашиста.

Для того чтобы войти в доверие к Бяло и развязать его лживый язык, Валентин Валентинович снабдил меня крупной суммой денег, эквивалентной половине студенческой стипендии, а именно двадцатью рублями. Я мог распоряжаться ими по собственному усмотрению, имея в виду, что настоящий разведчик может пить для вида, но никогда не хмелеть, а запоминать пьяные откровения своих собеседников. То есть работа разведчика заключалась, в частности, в том, чтобы пить за государственный счет!

Это вдохновляло. Но пить с Бяло мне совсем не хотелось. Этот малахольный хохол жрал вино бочками, во хмелю становился буйным, терроризировал своего соседа по комнате, а как-то на днях, упившись политурой, пришел домой и навалил здоровенную кучу на ковре домохозяйки. Кроме того, он совершенно не разбирался в музыке. Так что я решил составить донесение Эрнста по воображению, а свои двадцать сребреников прокутить с хиппи в дискотеке “Моррисон”.

К сожалению, дискотека “Моррисон” в тот вечер была ангажирована делегацией чехословацкого города-побратима Банска-Бистрица. Из наших соотечественников в нее были вхожи только самые отъявленные комсомолисты по пригласительным. Свободных мест не было вообще, и даже мой всесильный знакомый Парфен оказался в данном случае бессилен. Потолкавшись в фойе перед запертой дверью, из-за которой доносились мощные аккорды хард-рока, мы вышли помочиться за угол и вдруг обнаружили лазейку в высший свет. Одно из окон первого этажа было приоткрыто для проветривания. В темной комнате никого не было, и в нее можно было проникнуть, забравшись на согбенную спину товарища.

Через несколько минут мы сотрясались в ритме диско с развратными комсомолками, мелькающими в стоп-кадрах лазерных вспышек. А еще через полчаса я сидел в кабинете молодого следователя районного отдела милиции.

— Что же вы так, — сокрушенно вздохнул следователь и назвал меня по имени-отчеству в третий раз в жизни. — Теперь, значить, бумаги придуть по месту учебы, вас турнуть с комсомола и, автоматически, с института. Это в лучшем случае. А если в комнате что-нибудь пропало, то вам грозить статья…

Следователь раскрыл Уголовный кодекс и зачитал мне статью, согласно которой я выпадал из мира развлечений на срок, совпадающий со сроком службы в армии, во избежание которой и поступил в институт.

— Пишите, как все было, — предложил следователь и поднялся было выйти из кабинета, дабы оставить меня наедине с моей совестью, как вдруг меня осенило.

— Я, конечно, все подпишу, — согласился я. — Но сначала разрешите мне позвонить моему куратору. Ведь на самом деле я внештатный агент государственной безопасности и находился на тайном задании.

Хорошо быть тайным агентом! Следователь легко освободил от какой бы то ни было ответственности не только меня, но и моих друзей. Мы вернулись в “Моррисон”, где к тому времени двери были распахнуты настежь, поскольку все комсомольцы и словаки перепились и вышли курить на улицу. Мы познакомились с двумя красивыми комсомолками с прическами сэссон, в клешах от бедра и сабо на платформе. И на одной из этих комсомолок потом женился мой приятель Шура Богдатский, который, как ни странно, живет с ней и поныне.

Дальнейшая история моего сотрудничества со спецслужбами вкратце такова. Вскоре после моей вербовки Валентином Валентиновичем советское правительство ввело ограниченный контингент войск в Афганистан. Вечером по радио “Голос Америки” и другим “вражьим голосам” передавали в прямом эфире заседание Совета Безопасности ООН. Почти все страны, кроме Кубы, по очереди говорили о том, что Советский Союз не оказал помощь Афганистану, а напал на него, что президент этой страны не мог пригласить русских десантников для того, чтобы они его убили.

Как ни крути, а становилось ясно, что мы плохие и нас никто не любит, примерно как сейчас Америку. На конспиративной явке я собрался с духом и сказал Валентину Валентиновичу, что больше с ним играть не буду. Просто — не буду и все. И, как ни странно, мне за это совершенно ничего не было. Время-то было какое? Не репрессивное было время.

В Англию я не попал. Да уже и вряд ли попаду.