Война — отец всему?

Любопытная дискуссия развернулась на страницах авторитетного американского журнала “Foreign Affairs”1. Началась она с публикации статьи израильского профессора Азара Гата “Возвращение авторитарных великих держав”. Основная мысль статьи следующая: господствующая в современном мире либеральная идеология и диктуемая ею система международных отношений держатся “на плечах” Соединенных Штатов, которые своим положением мирового гегемона обязаны исключительно или главным образом тому, что сумели выйти победителями в двух мировых войнах, а также в холодной войне. Если Советский Союз “сошел с дистанции” потому, что его некапиталистическая экономика оказалась несостоятельной, то капиталистическая Германия потерпела поражение в двух мировых войнах (как и Япония во второй из них) лишь по причине своей неравновесности, сравнительно с главными своими противниками, Соединенными Штатами и Россией, иначе говоря, по причине внеидеологического порядка. Если бы Германия принадлежала к той же “весовой категории”, что и они, она почти наверное одержала бы победу уже в Первой мировой войне. И тогда другая страна “села бы в головах” у мира и возник бы совсем другой пример для подражания. Ибо кайзеровская Германия была, на взгляд Гата, авторитарным государством; не говоря уже о Японии.

Основной для него вопрос Гат формулирует так: “Являются ли либеральные ценности всеобщим и неизбежным продуктом индустриализации и растущего благосостояния или эта специфическая система ценностей утвердила себя как результат политической, экономической и культурной гегемонии, которую Соединенные Штаты и Западная Европа осуществляли после поражения недемократических капиталистических великих держав в первой половине XX века?”. Для самого Гата правильный ответ — тот, который после “или”.

Между тем, вопрос этот далеко не только академический. Ибо сейчас, по мнению Гата, на горизонте подымаются две великие державы, которые являются одновременно капиталистическими и авторитарными, — Китай и Россия. “Авторитарные капиталистические государства, каковы ныне Китай и Россия, — пишет Гат, — могут пойти своим, альтернативным путем к современному миру (modernity), а это означало бы, что либеральный путь не является единственно возможным”. Более того, по его мнению, в перспективе Китай и Россия могут взять верх — как в экономическом, так и в военном отношении. А спор между державами, в конечном счете, всегда решается силою оружия; или хотя бы демонстрацией его. “Война — отец всему”, цитирует израильский профессор Гераклита2.

Об авторитарной угрозе. Напрасно Азар Гат ставит на одну доску Россию и Китай (и его оппоненты не считают нужным поправить его в этом отношении). Во-первых, Россия не может похвалиться экономическими успехами Китая. Во-вторых, и в главных, Россия есть неотъемлемая часть европейского (сегодня скажем: евроамериканского) мира; хотя и очень своенравная его часть. Так что утверждать, что Россия твердо выбрала авторитарный путь, по меньшей мере преждевременно. Вот Китай — совсем другое дело. Даже для китаистов он сегодня представляет собою загадку, разгадка которой может оказаться малоприятной для остального мира.

Но вот еще что примечательно: первая из оппонирующих статей, “Миф о возрождении автократии” Д. Дьюдни и Дж. Айкенберри только начинается с критики Гата, а дальше обращается к критике гораздо более известного Роберта Каплана и тоже довольно известного Мартина Ван Кревельда. Оба — историки и социологи и, как говорится, патентованные пессимисты. Оба не верят в демократический мир, но угрозу ему усматривают совсем с другой стороны.

И Каплан, и Ван Кревельд убеждены, что в наступившем веке государство как таковое, либеральное ли, авторитарное ли, будет утрачивать прежний свой вес и значение. Ван Кревельд так формулирует свою точку зрения: “От системы государств как территориальных образований, четко ограниченных, суверенных и формально равных, мир движется к иной системе, сложноподчиненной и более запутанной. Отдельно взятые государства или, во всяком случае, многие из них уже не смогут контролировать и опекать политическую, экономическую, социальную и культурную жизнь, равно как и военную деятельность своих граждан в той мере, в какой они привыкли это делать”3. Решающую роль станут играть различные экономические структуры, религиозные ордена и конгрегации, местные образования со своими вооруженными силами, судами и т.д. Выясняя отношения друг с другом и с государством, они периодически будут прибегать к военным действиям; войны, таким образом, будут преимущественно локальными и спорадическими. А структуры, подобные Пентагону, станут динозаврами, отжившими свой век.

По сути, это не раз уже обещанное возвращение к Средним векам, а в плане международных отношений — к довестфальской (до Вестфальского мира 1648 года) системе. Ван Кревельд, впрочем, оговаривается, что, если какие-нибудь террористы приведут в действие оружие массового поражения, произойдет возвращение не к довестфальскому миру, а к каменному веку.

Тенденция, на мой взгляд, описана ван Кревельдом правдоподобно, но большой вопрос, переломит ли она укрепившиеся за последние столетия силы внутреннего сцепления, образующие государства-нации. Это во-первых, а во-вторых, довестфальский мир не был в Европе (а говорить о довестфальском мире можно только применительно к Европе) просто пестрым скоплением разнородных образований. Вся тогдашняя Европа идентифицировала себя как христианская и, кроме того, она по-прежнему дорожила идеей универсальной империи и виртуально себя ею ощущала.

Взгляд Каплана еще более пессимистический: по его убеждению, мир движется навстречу всеобщей криминальной анархии. Результатом неконтролируемого роста населения, истощения всякого рода ресурсов, массового переселения людей и дальнейшего падения морали станет война всех против всех. Впереди ему видится “планета, кишащая казакующими скинхедами и террористами, питающимися отбросами западной массовой культуры и пережитками племенной ненависти, сражающимися за клочки уставшей земли в партизанских войнах, вспыхивающих то там, то сям на всех континентах и мало связанных друг с другом — так что населению никогда не ясно, откуда исходит угроза”4.

В будущее крупных держав Каплан не верит. Китай, пишет он, только в прибрежной зоне может похвалиться некоторыми успехами. А в остальной его части царит такое разорение и такая нищета, из которых никакого выхода не видно. Немногим лучше положение в Индии, которая к тому же может распасться на части. Русский народ, подобно западноевропейским народам, вырождается, и территория России будет сокращаться, как шагреневая кожа. Что касается Америки, некогда оторвавшейся от африканского континента, то она теперь дрейфует в обратном направлении, только уже в культурном смысле.

Африка же для Каплана есть средоточие неразберихи и мирового зла; “сердце тьмы”, если воспользоваться образом Джозефа Конрада из одноименной повести. Запад старается реже глядеть в сторону Черного континента, где бывшим президентам отрезают носы, а пытки снимают на видео и показывают всем охочим до такого рода зрелищ. Но Черный континент, не спросясь западных людей, заползает им в души, исподволь их перенастраивая. Особенно это относится к Соединенным Штатам, где негритянское меньшинство, оказывающее растущее влияние на культурную жизнь, сохраняет психологическую связь со “старой родиной”.

Ви?дение будущего у Каплана более объемное, чем у Ван Кревельда, так как оно включает культурные процессы, разъедающие Запад изнутри и заставляющие его отступать психологически перед Третьим миром. “Если демократия, — пишет он, — высшее политическое достижение Запада, будет внутренне меняться, отчасти в силу прогресса технологии, тогда Запад ждет судьба предшествующих цивилизаций. Подобно тому, как римляне полагали, что они дали последнее выражение республиканскому идеалу греков, и как средневековые короли думали, что они дали последнее выражение римскому (монархическому) идеалу, так и мы думаем, подобно ранним христианам, что несем свободу и лучшую жизнь остальному человечеству. Но как писал в XIX веке русский либеральный интеллектуал Александр Герцен, “современная западная мысль уйдет в историю и будет поглощена ею… подобно тому, как наши тела войдут в состав трав, овец, отбивных котлет и других людей”5. Я не хочу сказать, что Соединенные Штаты приходят в упадок. Напротив, по истечении XX столетия мы демонстрируем креативность и динамизм. Но мы преображаем самих себя во что-то совершенно отличное от того, что мы сами о себе воображаем”6.

В будущем мир ждет перманентная война без правил, утверждает Каплан. Американцы поучаствуют в ней наряду с другими, отказавшись от своего “идеализма” и заново усвоив “языческий этос”, который диктуется самим “ходом вещей”7.

Опять-таки, тенденция описана достоверно, хотя нигде внятно не сказано о силах, которые ей противостоят; не сказано о них и в статье Д. Дьюдни и Дж. Айкенберри, просто настаивающих, bona fide (в доброй или, иначе, блаженной уверенности), что победное шествие права на планете будет продолжено. Но даже если “ход вещей” обозначит для себя наихудший путь, позволительно несколько, так сказать, разредить густопессимистическую картину, нарисованную Капланом. Либерализм (либеральная демократия), если понимать под этим словом обеспечение разумной свободы и прав человека (в гармоническом сочетании с правами общества) есть, действительно, высшее политическое достижение Запада и если даже он “уйдет в землю”, то со временем даст новые ростки, более устойчивые — потому что к тому времени люди будут знать, что было не так с современным нам либерализмом, то есть что в нем есть непреложного, а что “прилипло” к нему исторически.

Конечно, это при условии, что история будет продолжена — в чем не может быть сейчас никакой уверенности.

Наша озадаченность “ходом вещей” усиливается, когда мы обращаемся к вопросам техники и технологии военного дела.

Происходящая революция в военном деле, или, коротко, RMA (Revolution in military affairs), такова, что уводит человечество в отрыв даже от мировых войн XX века, не говоря уже о всех предшествующих войнах. Вторая мировая война окончилась тем, что было приведено в действие оружие нечеловеческого масштаба — таким образом был найден предел силы, которую может употребить человек; дальнейшее ее наращивание принципиальной роли уже не играло (если можно одним ударом уничтожить целую страну, нет никакого смысла в наращивании силы этого удара). Фактически ядерное оружие (как и некоторые другие виды оружия массового уничтожения) превратилось в средство угрозы; только безумцы могут пустить его в ход. В древности китайские войска шли в бой, развертывая огромные панно с изображением страховидных драконов — и случалось, что напуганный ими неприятель обращался в бегство. Не сходную ли роль играет теперь ядерное оружие? Мао был не так уж неправ, называя его “бумажным тигром”.

Итак, предел силы найден, но не найден еще предел хитрости.

Кажется, Наполеон сказал, что война — это “игра в шахматы с завязанными глазами”. Действительно, в былые, да в относительно еще недавние времена командующий войсками зачастую смутно представлял себе расположение противника; разведка далеко не всегда снабжала его достоверными сведениями. Он мог не знать, например, что колонна противника, совершая обходной маневр, движется ему в тыл или что в ближайшем лесу скрылся какой-нибудь засадный полк. И приходилось ему принимать решение, полагаясь на свое наитие.

Информационные технологии, ставшие важной частью RMA, по идее, должны были с этим покончить. Поговорка “поле глазасто, а лес ушаст” явно устарела: сейчас и поле, и лес почти одинаково глазасты и ушасты; существующие средства даже ночью позволяют рассмотреть на почтительном расстоянии не только, скажем, БМП, но даже отдельно взятого солдата. Казалось бы, спала повязка с глаз… но тут оказалось, что исчезли шахматы. Или, точнее, метафора шахмат стала применима лишь к весьма ограниченному участку военных действий; остальные же их участки оказываются зоной войны без правил. И не потому даже, что противники становятся такими “крутыми”, а потому, что поле возможных военных действий настолько расширилось, что тут просто невозможно быть каким бы то ни было правилам.

Не так давно два китайских военных теоретика (в английской транскрипции: Qiao Liang и Wang Xiangsui) выступили с книгой “Неограниченная война” (“Unrestricted Warfare”; вышла в Пекине на английском языке), где обратили внимание на меняющуюся роль экономики в будущих войнах. Мобилизация экономических ресурсов в масштабах государства по образцу двух мировых войн, пишут они, отныне невозможна: все пронизывающие транснациональные структуры не позволят этого сделать. Зато расширяются возможности всякого рода экономических диверсий с использованием этих самых структур. А какие тут могут быть правила?

И какие могут быть правила для кибератак, без которых уже трудно помыслить современную войну?

Или для насекомых, зараженных бациллами какой-нибудь смертоносной болезни?

Жизнь придумывает новые головоломки. “Игра в прятки” продолжается с умножением состава участников.

К тому же глазастость и ушастость поля и леса (и вод, и эфира) — под вопросом. Передовики военно-инженерной мысли разрабатывают варианты “шлема Аида” (примерно то же, что шапка-невидимка), которым у греков, кажется, одна только Афина Паллада имела право пользоваться, а теперь может сделать невидимыми целые корабли, аэропланы и т.д.

Радикально новую ситуацию создает угроза большой террористической войны. Как пишет кембриджский профессор М. Расмуссен, бен Ладен еще страшнее, чем сейчас кажется, — если проецировать его в будущее. Сам бен Ладен, возможно, уже мертв8, но его дело имеет очень хорошие перспективы. В метафорическом смысле бен Ладен — новоявленный Кощей Бессмертный; а, как известно, найти и раздавить яичко, в котором таится Кощеева смерть, чрезвычайно трудно.

Террористические группы не испытывают потребности изобретать какое-то новое оружие или совершенствовать старое; по различным каналам они добывают то, что уже имеется в арсеналах самых передовых в военно-техническом отношении государств. “Новаторство” их заключается в использовании невоенных объектов в военных целях. Ставший уже “классическим” пример: превращение пассажирских “Боингов” в метательные снаряды в достопамятный день 11 сентября. Что на очереди? Доживем ли до того, что взрываться будут, как предсказывал Леонид Леонов (в “Пирамиде”) лунный свет и любовный вздох?

Заметим, что “прекрасный новый мир” военной чудо-техники не отменяет некоторых традиционных видов оружия и вполне традиционных навыков. Более того, возвращается кое-что из основательно забытого старого. Военные инженеры изучают конструкцию римских шлемов и панцирей, ища, что бы там можно взять полезного. Большим сюрпризом стало возрождение кавалерии, в армиях ведущих держав ликвидированной уже в середине XX века (декоративные части не в счет)9. На пороге нового века в армии Соединенных Штатов были заново сформированы три драгунских кавполка (драгуны ездят на конях, но спешиваются для боя), один из которых был опробован 9 ноября 2001 года в сражении за город Мазари-шариф в Афганистане; тогдашний министр обороны Д. Рамсфельд назвал этот эпизод “первой кавалерийской атакой в XXI столетии”. Мешанина царит в учебных курсах военных академий: там по-прежнему изучают Клаузевица и даже Иосифа Флавия (а китайцы штудируют еще и “Трактат о военном искусстве” Cунь-цзы, датируемый началом V века до Р.Х.), а вместе с тем рекомендуются к чтению произведения научных фантастов, наделенных самым смелым воображением.

Кажется, что кто-то “распустил клубки парок” — все со всем перепутал.

Можно посочувствовать баталистам грядущих времен: не станет традиции, на которую они могли бы опереться. Разве что примут за образец Иеронима Босха?

Столь причудливая действительность в сфере военного дела осложняет и затемняет вопрос о том, кто и что будет иметь преимущество в грядущих войнах.

Касаясь взаимоотношений “человеческого фактора” с миром техники, военной в частности, И.А. Ильин писал: “Внутренно неустроенная в своих заданиях, стремлениях и умениях, душа человека напрасно ищет спасения в господстве над внешним миром: технически покоряя материю, она творит себе лишь новую беспомощность; одолевая внешнюю стихию, она готовит восстание внутреннего хаоса; ее успехи выковывают форму для нового, нежданного поражения”10. Но должно быть верно и обратное: внутренне устроенная душа имеет шансы держать в узде рвущуюся на волю технику.

Вехой в истории войн стала, как известно, Первая мировая: слишком уж непохожей на все предыдущие войны она оказалась. Убийственный артиллерийский огонь заставил солдат зарыться в землю, превратив их в подобие кротов, а противогазы сделали их и вовсе похожими на марсиан. Вся парадно-героическая, духоподъемная сторона войны едва не потонула в море крови и окопной грязи. (Вторая мировая оказалась несколько более “человечной”, в смысле — более соответствующей традиционным представлениям: во-первых, танки, функционально заменившие кавалерию, сделали возможными наступательные прорывы, обеспечившие психологически более привычную динамику военных действий, во-вторых, не были применены газы; кроме того, достигнута была некоторая адаптация к новшествам. И только прозвучавшие под занавес два атомных взрыва показали, что отрыв от прошлого все увеличивается.

Самым болезненным образом отреагировала на эти перемены Россия. Патриотический подъем августа 1914-го, когда все внутриполитические контры, казалось, были забыты, скоро пошел на убыль. Ситуация усугубилась с гибелью большей части кадровой армии и в особенности кадрового офицерства, в любых условиях готового выказать традиционное батальное молодечество. Простой, “сыромятный” народ, одетый в солдатские шинели, такой войны не понимал и не принимал. Известно, чем кончилось: встретив неожиданный для него афронт, медведь обернулся против своего поводыря и загрыз его.

Впрочем, и у французов среди солдат на фронте летом 1917 года наблюдались сильные “шатания” (отчасти под влиянием русских событий), и только железная воля премьера Клемансо выправила положение.

Наивысшие профессиональные качества в обеих мировых войнах продемонстрировала германская армия (советская, увы, брала не только уменьем, но все больше числом). С.Л. Франк в глубокой статье “О духовной сущности Германии” (написанная в годы Первой мировой войны, она объясняет успехи немцев также и в следующей войне) показал, что мощь германской армии проистекает из нравственного капитала, накопленного к тому времени нацией. Немец, писал Франк, верит не только Бетман-Гольвегу (канцлер в 1909—1917 годах), он продолжает верить в Канта, в его “категорический императив” (требовавший от индивида, поясню от себя, как бы угадывать самостоятельно то единственное, что он должен делать). Воспитанный в иных целях, нравственный потенциал нации с течением времени “переключился” на укрепление государства и его армии; каковой потенциал используется теперь государством в безнравственных целях.

В этом последнем пункте Франк был не вполне объективен; да и, правду сказать, трудно быть объективным в военное время. На самом деле кайзеровская Германия в своей внешней политике несильно отличалась от противников — Англии, Франции и России; все они играли тогда в одну и ту же “игру”: “большие рыбы поедают маленьких”. Мысль Франка работала как бы на упреждение: контраст между еще сохраняющейся во многих сферах жизни нравственностью и государством, которое силою этой нравственности держалось, но само поставило себе откровенно безнравственные цели, проявился позднее — когда оно, государство, попало в руки оголтелых извергов и демагогов. В 1945-м этот контраст стал очевидным для самих немцев, и тогда осыпалась вся веками складывавшаяся система взглядов и чувствований, и немцы стали перестраивать свое бытие в основном по американскому образцу.

Интересно сравнить американский опыт с немецким. Обе страны вступили в Новое время, имея в своем активе такую вещь, как протестантская этика (в Германии в продолжение двух столетий тон задавала лютеранская Пруссия). Но в Америке никогда не было ничего похожего на прусскую субординацию и прусский милитаризм; обожание, которое в Германии встречал “герр лейтенант”, и не только среди детей и женщин, всегда вызывало у американцев насмешки. И когда им приходилось формировать большие армии по европейскому образцу, как это было в период Гражданской и Первой мировой войн, сразу по их окончании они торопились избавиться от новоприобретенных привычек. Положение изменилось с началом холодной войны, превратившейся в перманентное состояние “вооруженного до зубов мира”. А с крахом СССР Америка стала бесспорным мировым гегемоном в военном отношении, как, впрочем, и в других отношениях, и продолжает свой военный потенциал поддерживать и развивать. Милитаризм стал неотъемлемой частью американской жизни, укрепившись за счет того, что в продолжение последних десятилетий произошел частичный “перелив” пуританского чувства долга (или того, что от него еще оставалось) из сферы частной жизни в различные профессиональные сферы, в первую очередь военную сферу. В сфере частной жизни все больше места занимает капризная разнузданность, особенно у младших поколений11. А в армии — это мы знаем по американским фильмам — вчерашний оболтус или фрик тянется по струнке перед сержантом-мордоворотом, чаще всего чернокожим, проявляя почти безотказное чувство долга.

Говоря о милитаризме применительно к американцам, я хотел бы свести к минимуму те негативные коннотации, которые это слово обычно сопровождают. Как ни трудно сейчас это признать, но Соединенные Штаты в роли мирового гегемона проявили больше великодушия, чем любая другая страна в этой роли. “Больше” не значит — “столько, сколько надо”. Примеров американского эгоизма в плане внешней политики предостаточно. Но я хочу сейчас сделать акцент совсем на другом: военная мощь Америки, как и в случае со “старой” Германией, проистекает в первую очередь от нравственного капитала, накопленного ею в продолжение веков.

Есть у американцев и слабое место. Qiao Liang и Wang Xiangsui в тоне, не лишенном издевки, пишут, что американцы так же ценят жизнь отдельного солдата, как ценят китайцы старинную вазу. Из Сомали, например, они убрались, когда число погибших там американских военных достигло восемнадцати (в скобках китайцами проставлен иронический восклицательный знак). Иронию здесь следовало бы умерить: умение ценить человеческую жизнь — бесспорное достижение американской демократии. Но вот закавыка: чтобы сохранить общество, в котором так высоко ценится человеческая жизнь, надо в иных случаях (это, конечно, не случай Сомали) быть готовым идти на серьезные жертвы. Солдаты, которые не боятся умирать, получают серьезную фору в сравнении с солдатами, этого качества лишенными.

В современном мире готовность умереть более всего замечена у воинов-мусульман. Только у мусульман получил сегодня распространение феномен смертников — шахидов. В последние годы стало принято называть шахидами террористов, но в традиционном понимании шахид — воин, жертвующий своей жизнью на поле боя, а не где-нибудь еще. Иран выставил десятки тысяч таких воинов в войне с Ираком 1980—1988 годов (они шли через минные поля, прокладывая путь остальным войскам, бросались под танки со связками гранат и т.д.), не дав ему одержать верх, несмотря на тогдашнее его многократное превосходство в самолетах, танках и прочей технике. Террористы — лже-шахиды, ибо они грубо искажают религиозное “задание”; что, естественно, не делает их менее опасными, скорее наоборот. Как бы то ни было, первоисточник их жертвенности, как и у подлинных шахидов, — вера.

В нынешнем раскладе вера — сильнейший козырь мусульманского мира.

Китай и в интересующем нас сейчас плане представляет собою скорее загадку. Специалисты утверждают, что в военно-техническом отношении он уже сейчас приблизился к Соединенным Штатам. Что в общем-то не должно считаться такой уж большой неожиданностью, ибо речь идет о стране, которая выдумала порох не в метафорическом, а в буквальном смысле. Но насколько силен Китай психологически? Военные парады, которые проходят в Пекине, производят впечатление монолитной силы: марширующие молодцы — все, как один, “волос в волос, голос в голос”. Не является ли, однако, впечатление обманчивым, не может ли оказаться Китай “колоссом на глиняных ногах”? Власть традиций уже далеко не та, что в прошлом, страна переживает эпоху перемен, никакой “Книгой перемен” не предусмотренных.

Упоминавшийся выше Сунь-цзы, почитаемый китайцами как величайший военный авторитет, писал, что победа достигается действием “полноты против пустоты”; первое же условие “полноты” — в том, что “мысли народа должны быть одинаковы с мыслями правителей”. Но кто может сказать с уверенностью, что сейчас в головах у народа и что у правителей? И что там будет через энное количество лет?

Сунь-цзы, безусловно, прав в том, что первостепенное значение имеет дух нации и производный от него дух армии. Подтверждение этому мы находим и в частном случае китайских боевых искусств, идущих от даосских отшельников и ставших ныне столь популярными в мире. Чтобы, скажем, отбросить противника, даже более тяжелого, “легкими касаниями пальцев” или продемонстрировать другие, не менее удивительные фокусы, требуется духовная сосредоточенность, достигаемая путем самоуглубления и длительных упражнений. Но духовность такого рода — “низкая”, ориентированная на то, чтобы дать физический отпор неприятелю. Всего-то навсего. “Высокие” религии, ориентированные на внефизическое и сверхчувственное, Китай никогда не принимал; так, буддизм, в свое время проникший в эту страну, очень скоро был низведен до уровня народных верований и предрассудков.

К месту вспомнить сказанное дореволюционным русским китаистом академиком В.П. Васильевым: китайцы — народ мудреный, но не мудрый.

Некоторые футурологи считают, что в будущем картину мира вновь будет определять спор мировых религий (не то же самое, что религиозные войны; хотя и они не исключены). Если так, то мировые религии будут мериться сущностными смыслами, а не силою своих прикладных функций. В этом случае Китай окажется на мировой сцене не столько активной, сколько пассивной величиной. Можно представить, например, как две религии с миссионерским замахом, христианство и мусульманство, борются за Китай.

Вернемся к тезису Азара Гата. Израильский профессор утверждает: та страна, которая оказывается самой сильной в мире в военном отношении, диктует ему свою идеологию. Но даже беглый осмотр “самых сильных” за последнее столетие (включая, разумеется, Россию-СССР, о которой до сих пор говорилось очень мало) показывает, что не меньшую, а скорее большую роль играет обратная зависимость: военную силу определяет подъемная сила идей (вер).

Еще одну загадку, опять-таки в интересующем нас плане, представляет собою наша страна. Хотелось бы, чтобы загадка открылась как можно позже — так больше шансов, что она окажется более или менее удовлетворительной. Некоторая надежда на это есть. По моему впечатлению, солью посыпаны пути (знак, что по ним могут пройти войны, согласно древним поверьям) между Ближним Востоком (или мусульманским миром в целом) и Западом и между Соединенными Штатами и Китаем, а Россия или окажется в стороне или, в худшем случае, станет второстепенным театром военных действий12. Это если военные столкновения, вопреки прогнозу Роберта Каплана, будут иметь межгосударственный характер.

Если так случится, то это будет только справедливо: слишком длительное время Россия была эпицентром мировых потрясений, и нам нужно несколько десятилетий спокойного развития, чтобы “прийти в себя”.