Грустная фильма

Скрипучая лестница на второй этаж — разве этого мало для счастья?

Впрочем, нет, — еще комната (ведь ступени — всего их четырнадцать — упирались прямо в нее), а в комнате — кровать, и рядом — тумбочка, на которой всегда две серые пилюли, на стене фотография престарелых родителей (вероятно, в редкие их приезды — для их же утешения), стол, два венских стула, гниловатый пол, наконец, что еще? Платяной шкапик не в комнате, а слева от входа в нее, на площадке с балясинами — лучше бы всего одеваться, совершая левитацию снизу — прямо к открытым дверкам. Но раз это трудно, то следовало обтирать пиджаком пыль в тесноте, сажать занозы, цеплять нитку за потаенный гвоздочек, зрение мучить, потому что на лестнице темнотища, поминая лихом правила императорского ботанического сада.

Попробуй прийти туда в легкомысленных бриджах! Попробуй появиться в мокрой манишке! А как, извините, иначе, ведь все-таки это Крым?

Выходит, что юбилейная фотография 1912 года не втирает очки: пиджачные пары и бонтонные платья в порядке вещей. Пусть кто-то брякнул: “Как банкиры на похоронах”, — но ведь не знали тогда, что иные брюки на шелковой подкладке дадут хозяину почти месячишко жратвы в каком-нибудь 1920-м году.

Впрочем, нашелся иной способ перекантоваться. Чем артишоки ботанического сада хуже обыкновенных съедобных артишоков? Чем хуже оливки? Чем хуже одинокий банан, пусть не дозревший под стеклянной крышей оранжереи? А финики? Пять штук таких друзей запросто заменят обед. Чем хуже лозаннский лук, если его долго, долго выпаривать — и, значит, не отравиться? Чем хуже розы? — из них можно гнать эссенцию для духов, а если духи не вышли, то просто пахучую водичку. Не забудьте еще про варенье. И хотя всем было известно, что ни один сорт Никитского сада для варенья не пригоден, но, во-первых, никто не пытался, а, во-вторых, что еще делать, когда в газетке “Красный крымчанин” появилась статейка об излишествах барской жизни, среди которых не только виллы, рестораны, пляжи, прогулки верхом, но еще и розарии.

“Цветок капризный и бесполезный, как вся прежняя жизнь”, — утверждала газета.

Тут Фелькерзам всполошился. Как беременный, приставив таз к животу, прыгал по клумбам и рвал, рвал лепестки. Спасибо, что “Красный крымчанин” тиснул ответное мнение Фелькерзама о полезных свойствах розового листа. Нестареющий мэтр (он удостоился даже фотографии) перечислил по пунктам все выгоды от капризных роз: витамины от цинги и парши, масло-протирка для смягчения натруженных пяток, капли для незарастающего родничка (капать сверху каждый день по пятнадцать — голова будет ого-го!), лак для немолодых зубов, намекнул даже про одно место. Впрочем, редактор вычеркнул. И от себя прибавил: “Народная масса должна по-новому взглянуть на розу”.

Вот и утверждайте теперь, что в 1926 году не было свободы дискуссии. К тому же на газетной фотографии лицо Фелькерзама никак не назовешь затравленным. А если кто разглядит в глазах безуминку, так ведь на фотографии 1912 года она есть, и на фотографии 1916 года тоже. Он вообще там вышел особенно смешным: в британском колониальном шлеме и в бриджах (да, в бриджах — в закрытый для посетителей день в саду можно было ходить хоть в костюме Адама), с обожженной шеей (даже на черно-белой фотографии это видно), с улыбкой счастливца — он стоит у куста своего нового сорта. В архиве Никитского сада есть оригинал снимка. На оборотной стороне запись: “Сорт “Надежда“. Я становлюсь павлином”.

Сколько всего сортов создал Борис Васильевич Фелькерзам? До революции успел восемь. Это и прославленная “Гречанка” (сорт 1904 года), и, увы, утраченный “Морозко” (1911 года). Сорт тем более примечательный, что в соответствии с названием великолепно выносил стужи как центральной России, так и дальше на север. Почему же он не уцелел? Вероятно, из-за недостаточной известности. К тому же этот обильно цветущий сорт (преимущественные цвета темно-красные, редко — почти до бордовых) в первые шесть—семь лет жизни никогда не цветет. Есть сведения, что некоторые любители избавлялись от “бесплодника” еще до поры цветения. Освободившуюся землю распахивали даже не под розы — под брюкву. Вместо штанов на шелковой подкладке. В 1920 году это представлялось разумным.

Впрочем, судьба других сортов выглядит веселее. Всюду, например, можно встретить “Белянку” (цвет сливок), а на юге — “Гурзуфку” (черно-красная, аромат пьяный). Если же сорт не получил распространения (как, например, “Боярин”), так это исключительно из-за сложности ухода. Ведь “Боярином” сорт был окрещен вовсе не из-за высоких, как боярские шапки, цветков, а из-за особой требовательности к почве. Розы, как известно, до странности неприхотливы к питанию. Но только не “Боярин”. Раз в два года вся почва под ним должна быть заменена. Речь не идет о пересадке на новое место — в этом случае куст попросту гибнет — речь только о почве и о неповрежденных корнях. Как это сделать? Спросите у Фелькерзама. В Никитском саду всякий урочный год, прежде чем возиться с “Боярином”, произносят эту фразу. Бинт и йод, разумеется, наготове. “Боярин” не выносит, когда его лапают руками в тряпках.

А вот сорт “Огни Петербурга” — большой куст, усыпанный десятками красных с прожелтью цветков, — великолепно прижился. Только известен он, разумеется, под другим названием — “Зори Ленинграда”. Используя этот сорт, селекционеры наклепали отродий — “Красный тувинец” (1938), “Салют Победы” (1945), “Гагарин” и “Патрис Лумумба” (оба — 1961), “Веселый челябинец” (1962), “Кукурузная” (1963), “Броненосец Потемкин” (1975), “Кремлевские звезды” (1984), “Микола Вожжа” (1992).

Кстати, в высшей степени благородную “Мальтийскую розу” (Фелькерзам зафиксировал сорт в 1913 году) тоже без особенных изменений сноровисто выдавали за новые: сначала назвали “Варшавянкой”, потом — “Гимном пролетариату”. Дольше всего держался изобретенный в 1937 году сорт “Лазарь Каганович”, но после 1957-го роза стала именоваться просто — “Южной”.

Если бы у Фелькерзама был гроб, он в нем переворачивался бы часто. Но расстрелянный в 1936 году Фелькерзам вряд ли удостоился гроба.

Но за год, нет, за полгода до этого он успел подать заявку на участие во всероссийской выставке своего нового и последнего, как оказалось, сорта. Он назвал эту розу — “Ее глаза”.

Дело, конечно, не в цвете. Ни карих, ни синих, ни тем более светло-голубых роз не существует. Объявленный еще в 1929 году приз Лозаннской академии цветоводства за создание розы “небесно-голубого” цвета никем так и не получен. Впрочем, Фелькерзама и не увлекла бы подобная задача. Если в честолюбивой юности селекционные сальто-мортале еще могли будоражить нервы (к примеру, он вздумал создать “розу без шипов”, которая прячет иглы под листьями, или “розу влюбленных”, которая после срезки обязательно дает два новых цветка), то позднее он стремился совсем к другому.

Главное свойство подлинного сорта, как говорил Фелькерзам (“Научные записки Императорского Никитского ботанического сада за 1915 год”), — в настроении. Знаменитая роза “Надежда”, появившаяся в 1916 году, должна была передать тот подъем, который охватил, пожалуй, всю страну при начале Мировой войны. Будет цветение завтра, если выстоять сегодня. Наверное, поэтому “Надежда” так не любит поздних весенних холодков — всегда выжидает, чтобы они ушли, но в то же время никогда не теряет уже набирающих жизнь бутонов. Главное чудо этого сорта — в нарастании цвета и силы. Каждый новый цветок больше и ярче предыдущего. Еще, еще! Редкий ценитель этого сорта не поддается его гипнозу. Начинает казаться, что стоит еще “поднажать” (стимуляторы роста, легкий метисаж и прививки, обрезка, прищипка, что там еще?), и выйдут, выйдут цветки небывалые. Грубая ошибка. Фелькерзам назвал свой сорт “Надежда”, а не “Свиноматка”. В статье Фелькерзама еще 1903 года, т.е. задолго до “Надежды”, находим предупреждение: “Селекционер, уверовавший в свое всесилие, вступает на путь гибели. Он кромсает уже достигнутое и теряет терпение для ожидания нового. Цветок не любит грубых рук. Но еще более — не любит грубых сердец. В селекции всегда остается тайна. И никто, даже Мендель, не может сказать, что же выйдет в итоге. Не биться с природой, а вслушиваться в нее — вот что надо. Природа — не мастерская механика, а чудесный храм”.

Когда знаешь это, становится понятно, почему так долго, так медленно он двигался к своему лучшему произведению — к “Ее глазам”. Он, конечно, не знал, что оно станет последним. Но теперь, когда нам известно, что же хотел рассказать Фелькерзам этой розой, мы видим: да, это действительно ее глаза.

Вот только вряд ли бы мы догадались, кто она, если бы Фелькерзама не арестовали. Ведь дневника он не вел. Во всяком случае, таковой не обнаружен. Да и не стал бы он произносить ее имя даже в дневнике. Не из боязни — из такта. В конце концов, смешно даже перед самим собой делать событие из мимолетной встречи.

Но у Фелькерзама оказался (о чем он, конечно, не подозревал) добровольный и внимательный биограф. Свой же коллега — Иван Захарович Чистенький. Где он выучился, было неясно; говорил, что в Париже. Он в самом деле превосходно знал сорта французской школы. Скромная галльская роза (ее очень любил и Фелькерзам), пышная “Глория Деи”, почти двухметровая “Вандомская колонна”, пряная “Малабар”, нервная “Путь паломника”, недавней селекции “Элеонора Дузе”, скандальная “Черная принцесса”, винно-красная “Ночь в Марселе”, алая “Либертэ” — не правда ли, Ивану Захаровичу было чем гордиться? — ведь это именно он привез и выходил все перечисленные сорта.

А выведенные на месте? “Рюрик”, “Трувор”, “Синеус” (все — 1903-й), “Слава Россов” (1906), “Чара” (1908), “Отвори потихоньку калитку” (1910)? Я не назвал еще “Великого князя Николая Николаевича” (1915), впрочем, не назвал потому, что не хотелось лишний раз вспоминать имечко сорта, данное розе в 1925 году: “Великий Ленин”.

Дальше посыпалось: в 1928 году Иван Захарович вывел сорт “Коммунист Плумштейн” (организатор революционного подполья в Феодосии), затем — “Коммуна”, впрочем, ее он быстро переименовал в “Коммунарушку” (“Трудовой народ сразу же полюбил эту небарскую, неприхотливую и некапризную розу и назвал ее с истинно-народной ласковостью “Коммунарушкой,” — писал “Красный крымчанин”), после такого успеха последовало сразу два сорта — “Докеры Ирландии” (они как раз бастовали) и “Слезы рикши” (они продолжали бегать).

Неприятности чуть было не начались в 1936-м, когда Иван Захарович намеревался раструбить о создании сорта “Товарищ Бухарин” (все-таки приятно прочитать о себе в столичной газете), но ведь не зря Чистенький считался везунчиком — главная гордость нового сорта вдруг иссохла, а когда очухалась, Бухарин уже исчез. Иван Захарович решил было назвать розу — “Товарищ Вышинский”, но остановился на нейтральных “Артековцах”. И оказался прав: сорт этот теперь можно часто встретить в южных парках. Если видите розу с как будто подведенными веками и глупым лицом — это, миленькая, она, “Артековка”, как ее предпочитают именовать.

Но все же лучшим из всего этого многосортья сам Иван Захарович считал сорт... “Ее глаза”. Найдите справочники Никитского сада (и 1946-го — первый послевоенный, и 1959-го — выпущенный к приезду Хрущева, и 1968-го — с юбилейной статьей в честь девяностолетия Чистенького, и 1973-го — в честь девяностопятилетия Чистенького, и 1975-го — к приезду Брежнева, и 1976-го — в честь девяностовосьмилетия Чистенького, и 1977-го — ко второму приезду Брежнева, и 1978-го — с некрологом Чистенького, и 1982-го — с некрологом Брежнева, и 1983-го — к приезду Андропова, и 1984 года — к несостоявшемуся приезду Черненки), найдите, повторяю, эти справочники и прочитайте, что всюду создателем сорта “Ее глаза” значится И.З. Чистенький.

Только в справочнике 1988 года напротив сорта другая фамилия — Б.В. Фелькерзам.

Там есть и статья, небольшая, но как много в ней ранее неизвестных фактов. Из нее мы узнаем, например, что родился Б.В. в Петербурге в 1870 году (а не в 1875-м, как считалось прежде), в семье небогатой, но аристократической. Что, закончив университет, выбрал неожиданное увлечение цветами. Уехал от родителей в Крым. Порвал с высшим светом (это, конечно, преувеличение — он никогда не входил в высший свет), слыл чудаком (это правда), о нем ходили анекдоты (тоже правда). К примеру, как-то группа посетителей сада приняла задумчивую фигуру Фелькерзама в черном костюме за пугало. Или — тоже чудачество — любовь к простонародным названиям. Мальву он называл рожей. Любил пословицу “пригожа как рожа”. Лилейник — красодневом. Люпин — волчьим бобом. И так далее.

Еще из этой статьи можно узнать, что Б.В. остался холостяком. Причины не объяснялись. Что иногда — в минуты волнения — заикался. Что жил — и это типично для ученых старой закваски — отшельником. Знал татарский язык. Совершил четыре путешествия за границу (Венская выставка цветов 1899 года, Берлинская выставка цветов 1901-го, Парижская выставка цветов 1902-го, снова Берлинская выставка — 1907-го). Воспитал первое послереволюционное поколение селекционеров. Решительно поддерживал завоевания революции. Шел в ногу со временем. Предвидел последствия культа личности Сталина. Оставил свое гражданское завещание — сорт “Ее глаза”. То есть глаза Правды. Из далекого 1936 года верил в торжество справедливости. Ни на мгновение не сомневаясь в правильности избранного страной в судьбоносном 1917 году курса.

Под статьей подпись — И.З. Чистенький — соответственно, внук.

Нет, не ищите в той, теперь уже давней заметке, знаменитого (его все-таки многие помнили) анекдота Фелькерзама про Ленина, из-за которого его будто бы арестовали. “Что случится, если Ленин сядет своей жэ на мою розу? (Пауза.) Ми’овая ?еволюция”. В деле Фелькерзама, теперь прочитанном, никаких упоминаний об этом анекдоте нет. Объяснение простое: Чистенький в 1920-е годы часто уносился в Москву — были, вероятно, причины — и не слушал Фелькерзама столь внимательно, как впоследствии.

Больше того, теперь у нас есть все основания полагать, что Чистенький некоторое время тревожился о собственном прошлом. В архивах Никитского сада сохранились так называемые “повседневные журналы”, где каждый день делались записи о погоде (температура, осадки, ветер), новых приобретениях или, напротив, гибели растений. Нет-нет, а мелькнет запись о сотрудниках или высоких гостях (“У П.А. Климашки родилась двойня 15.6.1915”, “Обед в честь 80-летия Мейнгардта”, “Панихида по А.С. Васильеву в церкви Ботанического сада 4 мая с.г.”, “Посещение графиней Орловой, взнос в 1500 рублей”, “Визит Государя и августейшей фамилии”, “Румынский посланник выразил восторг при осмотре новой оранжереи” и т.п.). Жаль, конечно, но в дореволюционных журналах нет ни одной записи о Фелькерзаме. (После революции записи о сотрудниках вообще становятся исключением.) А вот запись о Чистеньком имеется. “Императорская фамилия пожелала устроить легкий чай. Присутствовали сотрудники сада: Абрамсон, Борисов, Гиацинтов, Жук, Исмаилов, Первичко, Твердышева, Чистенький, Эрастов”. Чай, судя по записи, состоялся 2 сентября 1912 года.

Заметим еще, что в одном из журналов страница с записью неаккуратно вырвана (ну, разумеется: война, революция, гражданская война и опять война — как тут уцелеть странице?).

Но злой дух, нарушивший стройность архивов (разве не обидно, что в тетради за 1912 год не хватает всего одной страницы?), не предусмотрел канцелярского величия старой России. В Никитском саду записи всегда дублировались. И вторая тетрадь, положенная в директорский сейф, не пострадала. Там ведь не только про чай: “И.З. Чистенький преподнес Августейшей фамилии букет из роз сорта “Слава Россов”. Государь тепло поблагодарил всех присутствующих и выразил уверенность, что память о них сохранится дольше, чем даже прекрасные цветы, ему подаренные”. Почти так и случилось.

Вырвав страницу из документа, Чистенький вовсе не старался забыть тот день 2 сентября 1912 года. Он описал его подробно. В “Деле Фелькерзама”.

Он начинает исподволь: природа, погода. Было, например, солнечно. Значит, мы можем представить желтые блики на белых платьях и на зеленой листве. Он продолжает прямее. К чему готовилась в тот день, например, верхушка (впишет “прогнившая”) сада? Как обычно, проводила время в тупом ничегонеделании? Или же... Тут он раскроет карты. Прием царской фамилии! Вот, оказывается, причина беготни задыхающегося от жира Первичко. Чистенький войдет в раж. “Бывший царь, бывшая царица, бывшие дочери царя и бывший наследник”. Чистенький патологически честен: “Авантюрист Распутин отсутствовал”. И столь же наблюдателен. Он фиксирует все: даже не разговоры — обмолвки. Престарелый, простодушный Гиацинтов выдохнет: “Какой счастливый день”. Чистенький не позабудет. Остроумный Абрамсон только откроет рот (“В Германии император, а у нас — батюшка Царь...”), а Чистенький уже смотрит туда.

Но главное, главное: Чистенький проползет под колючими кустами, Чистенький пришпорит весь свой французский, чтобы впитать секретный диалог. Он оплетает Фелькерзама.

Мы теперь знаем: да, было солнечно. Наверное, поэтому Фелькерзам наслаждался тенью. Или он просто стоял в тени, обдумывая, какую плеть удалить точным секатором? Или растирал ладонями мульчу для подкормки? Тогда лицо его должно быть в испарине и желтом порошке из старых пней. Далее идем по тексту Чистенького.

Благодаря ему мы знаем, как вдруг раздвинулся кустарник, и Фелькерзам увидел лицо девушки в смелой шляпке, глаза и изумление.

“— Меня зовут Борис Васильевич. А вас?

Ничего не ответит.

— Comment vous appelez-vous? (Как вас зовут?)

— Tatiana.

— Vous avez le beau nom. (У вас красивое имя.)

— Olga est plus belle que moi. (Ольга красивее меня.)

— Etes-vous venu a Crimйе pour vos vacances? (Вы приехали в Крым отдохнуть?)

— Oui. (Да.)

— Il vous plait ici? (Вам здесь нравится?)

— Oui. (Да.)

— Aimez-vous les roses? Celle-ci, par exemple? (Вам розы нравятся? Вот эта, например?)

— Oui. (Да.)

— Etes-vous en vacances avec vos parents? (Вы отдыхаете вместе с родителями?)

— Oui. (Да.)

— Je les connais? Sont ils cйlиbres dans ce quartier? (Я знаю их? Они известны в округе?)

— Ouf. (Уф.)

— Je tacherai de dйcouvrir ce secret. (Попробую разгадать эту тайну.)

— Ouf. (Уф.)

— Est votre pиre le propriе?taire? (Ваш отец помещик?)

— On peut dire зa. (Можно и так сказать.)

— Voyez, comme je suis prosorlivets! (Смотрите, какой я прозорливец!)

— Ha, ha, ha! (Ха-ха-ха!)

— Je pense mкme, que vous avez non seulement la soeur, mais aussi le frиre. Avouez, je n’ai pas tort? (Я полагаю даже, что у вас есть не только сестра, но и брат. Признайтесь, я не ошибся?)

— Vous avez devinе? juste. (Вы не ошиблись.)

— Alors j’ai peur qu’il puisse кtre mйcontent que un inconnu parle а sa soeur si longtemps. (Тогда, я боюсь, он может быть недоволен тем, что незнакомец так долго разговаривает с его сестрой.)

— Il est mon frиre cadet. (Он младший брат.)

— Et qu’est ce qu’il aime? Qu’est ce qu’il prе?fиre? (А что он любит? Какие у него увлечения?)

— Tirer un coup de cheval de frisе?, par exemple. (Например, стрелять из рогатки.)

— Ha, ha, ha! (Ха-ха-ха!)

— Mais moi aussi, je tire de cheval de frise assez bon. Et vous? (Я, впрочем, тоже неплохо стреляю из рогатки. А вы?)

— J!ai peur, que je ne puisse pas. (Боюсь, что я не сумею.)

— Je pourrais vous enseigner. (Я могу вас научить.)

— Mais je ne sais pas comment vous remercier. Ha, ha, ha. (Даже не знаю, как благодарить вас, ха-ха-ха.)

— Venez chez nous prendre le thй. Viendrez vous? Vraiment? (Приходите просто на чай. Ведь придете?)”.

Осень 1912-го, а потом и осень 1913-го совсем измучили сотрудников сада. Серая паутинка, которую выделывает клещик-розоед, давний, но не беспокоивший бич, вдруг появилась на цветах. Момент заражения оказался пропущен. Быстро погиб старейший в саду куст чайной розы (была посажена в 1861 году в память освобождения крестьян), погибла “Элеонора Дузе”, погибла неприхотливая будто бы “Петровка”, чуть не погибла “Лимонница” и даже красавица “Малабар”, обычно не восприимчивая к недугам, почернела, и цветы потеряли аромат.

Фелькерзам и Чистенький вместе бились за нее. Есть фотография той поры в “Вестнике сада”. Конец сентября, но оба — засучив рукава, с лейками, где разведена отрава, стоят, как рыцари крестового похода против паутины.

Фелькерзам выше, бледнее. Чистенький, соответственно, ниже, полнокровнее. К тому же у Чистенького — намек на парижские усишки. Рядом на ветку надет его модный котелок. У Фелькерзама на правом колене пятно (как недоглядел фотограф?). У Чистенького — необъяснимое дело — сияют лаковые ботинки. У Фелькерзама, простите, и на лице пятнышки земли (это вовсе не пигментация). У Чистенького — все равно что росой умытые щеки. У Фелькерзама в руке — кривые садовые ножницы. У Чистенького — рыльце сигары. Фелькерзам, кажется, пропускает Чистенького вперед. Чистенький, похоже, не спорит. Но обоих равняет улыбка. Только внимательно приглядевшись, различаешь — у Фелькерзама — счастливая. У Чистенького — не очень.

Но ведь не единственная их фотография вместе! В 1935-м сотрудники Никитского сада были засняты “в преддверии” Всероссийской сельскохозяйственной выставки. Случайно или нет — но Фелькерзам и Чистенький на этой фотографии тоже рядом. Фотография плохого качества (а какое вы ожидали от 35-го года?), но все же можно различить: Чистенький избавился от усов, а щеки, наоборот, выросли вширь и вниз, т.е. грушеобразно. Фелькерзам будто не изменился, нет, улыбка стала сильней, но есть в ней какой-то новый привкус. Может, болели зубы?

Еще подробность: Фелькерзам держит саквояж. Странно. Зачем ему было отправляться с саквояжем на службу? Таскать какие-то руководства, определители, порошки от клещиков, тлей, червей? Все это он хранил, разумеется, в доме садового причта, а если необходимо, то четверти часа было достаточно, чтобы обернуться к себе и обратно. Дом и теперь стоит — можно проверить.

Кстати, о доме. Там Фелькерзама не помнят. Все-таки годы прошли. Сменились жильцы, и еще раз, еще. В конце 1980-х заговорили вдруг о мемориальной комнате, но успокоились на мемориальной фотографии в ряду других — от основателя сада Христиана Стевена до последнего выдающегося селекционера Миколы Вожжи. Фелькерзам где-то посередине. Его мемориал — чахлый кустик его имени. Это, впрочем, обманчивая чахлость. В июле, в месяц роз, куст начинает цвести алым. Как хорош он рядом с белыми цветами “Ее глаз”, ведь растут они бок о бок. И в такой композиции нет никакого умысла. Просто рядом с последним сортом, созданным Фелькерзамом, решено было высадить розу с именем — “Борис Фелькерзам”. Никого в тот день, кто бы лично знал Бориса Васильевича, не было. Уже все умерли. Впрочем, нет. Один старичок — в 1935-м мальчишка — помнил Фелькерзама. В день Фелькерзамовых торжеств он болел кашлем (бывает же и в Крыму такое недоразумение), поэтому речей не произносил. Но спустя месяц приободрился и надиктовал четыре страницы о Борисе Васильевиче.

Он начал с того, что никогда не придавал особенного значения разговорам с Борисом Васильевичем (родители мальчика подрабатывали в Ботаническом саду). Борис Васильевич вырезал ему швейцарским ножичком люггеры, а мать мальчика иногда приглашала холостяка Фелькерзама к обеду. Еще Борис Васильевич помогал юнге с фотоаппаратом. Словечко “диафрагма” произносилось не просто так. Все вдруг сошлось: люггеры, ножик, фотография. Как-то Борис Васильевич подозвал его и подарил нож, сказав, что теперь ему пора самому с ним управляться. Еще подарил замшевый чехольчик для фотоаппарата и две фотографии — родителей, как он сказал, и девушки с французскими словами на обороте. “Пусть у тебя побудут”, — вот что Фелькерзам грустно сказал. “Ты обрати внимание, какого качества, — он притронулся к родительским морщинкам, — такие фотографии, наверное, не скоро будут снова делать”. Юный естествоиспытатель даже обиделся: почему же? “Просто серебро”.

Мальчик вырос. Стал сотрудником Никитского сада. Почему-то никогда не думал, что слова на фотографии можно перевести. И, разумеется, не знал, кто на фотографии. Наверное, это извинительно, если и Фелькерзам не сразу догадался, с кем он разговаривал тогда в саду.

Чистенький и об этом написал: “Фелькерзам умело изобразил неосведомленность в том, что разговор состоялся с дочерью бывшего царя. Когда я указал ему на это, он притворно отмахнулся, сказав, что я его разыгрываю. Однако из приведенного выше диалога видно, что Фелькерзам был не просто знаком с “августейшей семейкой”, но выполнял особые и доверительные поручения ее. Таким образом, следует, что монархическое подполье в Никитском саду и окрестностях имело разветвленную сеть и глубокие корни...”.

Нет, конечно, даже и чудак Фелькерзам понял в тот же день, кто была незнакомка. Если бы не понял, то уж наверное пришел бы на чай.

Она прислала ему фотографию через год, надписав на обороте имя и дату. Фотография сделана в ателье на Невском проспекте, у фотографа Шенфельда.

2 Septembre 1913. Tatiana

2 Сентября 1913. Татьяна

Нет, он не зря ходил с саквояжем. Фелькерзам знал, что жизнь — комната, где можно присесть ненадолго. А смерть — чемоданы, которые ждут по углам.

В описи изъятых у Фелькерзама вещей значится и саквояж (вернее, сначала написано “чимадан”, зачеркнуто и заменено на “сахвояжь”), и то, что он захватил с собой в саквояже.

Там был образцовый холостяцкий набор, прейскурант необходимых мелочей в загробном мире: бритва и помазок, серебряная зубочистка (в описи сказано — светлого мягкого металла), блокнот и карандаши (надо же как-то заполнить свободное время?), коробочка с серыми пилюлями, носовой платок (один, второй, пятый), носки с выжелтевшей биркой “Мюр и Мерилиз” — соответственно ждали своего часа года с 1914-го, томик Тургенева, если быть точным — с романом “Дым” и с отчеркнутым абзацем на сто тридцать шестой странице — “...и казалось все это призрачным, ненастоящим. Как будто и не существовало никогда, а только снилось, грезилось наяву, а потом рассеялось, как дым, быстро и навсегда. Но утешение нашлось так просто: закрой глаза, как делает это всякий усталый путник в вагоне во время долгой дороги, и все, что грезилось и снилось, вернется. Лишь помни, что не следует спешить открывать глаза: ведь за окном ничего уже милого вовек не увидишь: только дым, дым”.

И вещи — дым, потому и рассеялись, а Тургенев пополнил библиотеку тюрьмы — пусть читают. Библиотекарша с настороженным носом неохотно выдала книгу на просмотр (разумеется, по предписанию), объясняя это тем, что сейчас классиков не издают — вот какое время — и их беречь надо.

Материалы допросов я читал отдельно. Они малоинтересны. А подпись под ними — подпись Бориса Васильевича — с каждым разом все меньше напоминает его почерк. А ведь поначалу следователь даже будет любезен: “У вас есть какие-нибудь просьбы? Что-нибудь передать родным, например?” — “Нет”. — “Но если есть такая возможность, зачем отказываться?” — “У меня нет родных. Я последний Фелькерзам”.

Иногда удивляются: почему сорт “Ее глаза” не переименовали? В какие-нибудь “Заветы Маркса” (“Глаза Маркса”, согласитесь, звучит двусмысленно). Думаю, здесь нет объяснений. Так жизнь устроила. Жизнь ведь и закрутила — предвоенная лихорадка, потом война, а там сразу и триумф нового сорта.

В 1946 году во Франции “Ее глаза” получили Гран-при. Французы, кстати, первыми и пустили байку про сходство розы с глазами. Что чуть ли не на каждом стебле бывает только по два симметричных бутона. Так что если в розарии вы увидите кого-то на четвереньках, исследующего цветочные пары, не сомневайтесь: мучают “Ее глаза”. А есть и такие, которые утверждают: цветки “Ее глаз” голубого цвета, но разглядеть это получается исключительно в пасмурную погоду, к вечеру...

Да разве это хотел передать Фелькерзам последней розой?

М.б., о глазах он сказал только потому, что не мог произнести имени той, которой посвятил свою розу. Даже помнить ее имя, пожалуй, стало небезопасно. А вот помнить взгляд никто запретить не сумеет. А цветы уж конечно не проговорятся. Они — единственные живые создания, которые всегда молчат. Впрочем, если говорят, то исключительно на языке ветра.

О чем мы думаем, когда смотрим на последнюю розу Фелькерзама? Мы видим надежду, видим свежесть, просто жизнь, счастье, молодость Блока, сны Врубеля, поцелуи, которые ее ждут, но которых не будет. Значит, только слезы, слезы. Но и улыбку мы видим все равно.

В черновом наброске формуляра нового сорта в 1935 году Фелькерзам написал: “Сорт “Ее глаза”. Совершенно не восприимчив к клещевой паутинке”.

Об этом свойстве тоже трубили в 1946-м.

В Париже тогда вообще было шумно. Конгрессы, диспуты, встречи, левая идея.

Дела садоводчества вдруг вышли за рамки куртин. Чего только не писали французские газеты... “Де Голль нюхает не только порох, но и розы”. “Вечный сад — будущность человечества”. “Сталин тоже человек”. “Сибирские морозы и красные розы”. “Русский писатель с грузинским лицом — воплощение нерушимой дружбы народов”. “Царский сад на службе народа”. И т.п. и т.п.

Помянутый писатель произнес речь на заключительном заседании садоводческого конгресса, говорил по-французски, даю сразу перевод:

“Дамы и господа! Собратья по оружию! Друзья в войне и в мире! Единомышленники! Скептики! Все, кто любит наш народ и нашу страну или хотя бы интересуется ими! Коллеги! (Пауза.) Товарищи! Я выступаю здесь в необычном для себя качестве. Среди множества интересов, которые не могут пройти мимо писательского блокнота, интерес к цветам, уж простите за прямоту, далеко не на первом месте. Да, и мы — люди пера и конторки — взрослые мужчины, несущие следы войны на висках — любим, когда нам протягивают букет. Но, привычным жестом передавая его жене, или матери, или (пауза) подруге (оживление в зале), мы вряд ли задумываемся о том пути, который был проделан букетом. Не исключаю, что в нашу эпоху, когда просто хлеб стал дороже золота, многие сочтут жанр похвалы цветам мелкобуржуазным (аплодисменты). Но ведь крестьянка, возвращающаяся домой после тяжелого дня, с болью в пояснице (оживление в зале), все равно нагнется и соберет букет из полевых цветов. Что в этом жесте? Инстинкт? Привычка? Тяга к красоте? Народное чувство прекрасного? Вам, жителям цветущей Франции, легче ответить на этот, право, не праздный вопрос. Но вам же, жителям страны, где знают толк в цветах, особенно приятно в этот день получить букет роз из далекой, но близкой, из непонятной, но родственной, из возникшей на наших глазах в боях революции, но вечной, как говорит первый человек Франции, вечной России (бурные аплодисменты). Примите этот букет нашего расположения к вам, букет, созданный не салонным и потому пустым искусством развлечения сытых дамочек, а мастерством народа, который одинаково оплодотворяет землю, выращивающую рожь, и землю, выращивающую цветы (аплодисменты). Название розы, удостоенной главного приза, говорит само за себя. Глаза нового поколения — вот что мы видим, любуясь этими цветами. Глаза правды, которая просветила шестую часть земли и завтра просветит всю землю. Нам не дано в полной мере жить в том завтра, ради которого мы умирали вчера и трудимся сегодня. Но все знают — и те, кто видит путеводный свет кремлевских звезд из своих окон, и те, которые пока его не видят, что завтра станет торжеством во всем мире этого подлинно гуманного, правильнее сказать, единственно гуманного света. Помните, как говорил великий Толстой? (Оживление в зале). Чем жив человек. Человек жив верой в светлое завтра, зарю которого мы узнаем в глазах молодых сегодня. Они такие разные, эти молодые. Студент из Москвы и бакалавр из Парижа. Рабфаковка из Пензы и сапожник из Пуатье. Доцент из Саратова и лаборант из Бордо. Юная башкирочка из Уфы (оживление в зале), и терпеливый солдатик из Сенегала. Но есть то главное, что их объединяет. В их глазах — не сентиментальный надрыв тех “избранных”, которым принадлежало право на цветы в мире капитала и которым, что уж скрывать, оно и принадлежит в подобном мире до сих пор (оживление в зале), в их глазах — твердость тех, кто осознает свою правоту. Кто знает закон селекции? Я не собираюсь щеголять латынью (оживление в зале). И, скорее всего, напутаю формулировки (большое оживление в зале). Но закон этот прост, и он гласит, что без обрезания дурных ветвей нельзя достигнуть наилучшего результата. Здоровые, цветущие ветви — вот что нужно нам в современной жизни. В одной знаменитой книге, в которой, как известно, немало наивных заблуждений, верно сказано, что дерево, не приносящее плода, необходимо удалить (бурные аплодисменты). Упреки, которые нервные натуры адресовали молодой революции, разбиваются при встрече с этим неопровержимым аргументом. В терновом венце испытаний садовники революции доказали свое право на историческое бессмертие. И, как говорят у нас, bolchoe vam mersi. Спасибо за внимание (бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, все встают, звучит “Марсельеза”)”.

В “Правде” есть фотография конгресса. И если смотреть внимательно, можно увидеть, что во втором ряду сидит Бунин. Единственный — с весьма злым лицом.

Пленка, т.е. кинопленка, хорошо горит. Только не говорите, что вы это и без меня знали. Если не видели, то и не знали. А я, например, видел. Нет, она не вспыхивает сразу, как только появляется огонь. Кстати, отчего он появляется? Вот здесь следовало бы прерваться, допустим, страниц на четыреста — именно столько заняло “Дело о возгорании седьмого особого хранилища Госфильмофонда 18 мая 1994 года”. Дело, конечно, не самое длинное. Но, во-первых, кому хочется выносить сор из особого хранилища? — вот и ограничились четырьмястами страницами. Во-вторых, кого привлекать по делу, если пожарник хранилища находился на курсах повышения квалификации, а сторож — да, был нетрезв, но ведь доблестно единоборствовал с пожаром! Получил ожоги и две недели должен был провести в больнице, впрочем, предпочтя больнице домашнюю форму излечения.

Тогда об этом много шумели. Журналисты сначала пытали директора всех хранилищ — тяжелую женщину с голосом, как у киномеханика из рубки. Она напирала больше на то, что пожар не распространился на остальные — следовала пауза, а после — внушительная цифра — сорок четыре хранилища. Конечно, директриса не говорила прямо, что случившееся — пустяк, но давала понять, что не следует нагнетать страсти. Тем более что и содержались в хранилище по большей части дипломные работы. И даже (за редким, редким исключением) не корифеев. Жаль, конечно, но не трагедия. А журналисты? Визгливые, патлатые — особенно запомнилась публике рыженькая с острыми коленками (оператор всегда ловил их в кадр — они торчали из-под клетчатой шотландской юбчонки). Рыженькая явно целила в директрису. Только не из вредности, как полагали подпевалы. А из-за редкого, вернее, единственного, исключения: архивные копии знаменитых фильмов Андрея Черкасского (всего их, как известно, девять), знаменитых, потому что получали премии, и более знаменитых, потому что не получали, — эти копии сгорели.

Если бы дотла! Директриса успела произвести подсчеты: от первого, еще робкого фильма Черкасского сохранилась почти треть (а если добавить дублет — он должен был находиться в другом хранилище, но для удобства положили вместе — коробку на коробку — вы знаете, как правильно штабелировать коробки? — так вот если добавить дублет, то почти половина). Жаль (всем жаль), что финальная сцена с воробьями, та, от которой плакали даже в Каннах, — как раз и сгорела.

От второго фильма уцелели только две сцены. Зато тут повезло. В кадре репортажа рыженькой твердый подбородок директрисы улыбался — сцена в душе — самая фривольная сцена в нашем кинематографе 1970-х — и сцена у окна.

От третьего... От третьего — ничего.

Потом придумают оправдание. Нужен ли этот фильм, например, семье режиссера? Вдове, сыну, дочери? Один из киношных словоиспускателей увидит в этом руку судьбы.

Все знают, что третий фильм Андрея — фильм о той, про которую раньше шептали, а потом говорили вслух. Которая разрушила семью, репутацию, которая чуть ли не свела художника в могилу!

Вот в четвертом фильме ее нет — и фильм уцелел полностью! Оказывается, мастеру необязательно показывать свою фаворитку на фоне утреннего окна, или купающейся в реке, или жующей травинку и щурящейся от солнца, которое смотрит ей в лицо, или в соболях зимой — как будто женщины в наше время носят соболя! Пусть в западной прессе болтают, что лицо Маргариты Бахрушиной, окруженное собольим воротником, — и есть символ Russie йtеrnelle (Вечной России), разве только Бахрушина в роли жены художника-неудачника (кстати, судя по версии фильма, умершего преждевременной смертью) может претендовать на такой символ? Как будто на рубеже 1970—1980-х не экранизировалась русская классика: Толстой, Тургенев, Горький, Твердычук, всех не перечислишь. И у каждого свой образ, который пусть и отделен в иных случаях от нас временной дистанцией, но нам-то все равно близок. Наташа Ростова, Лиза Калитина, Маланья Пеструхина Твердычука.

От пятого фильма (директриса начинала уставать, пыхать в телекамеру) — сцена на деревянной пристани безвестного городишки (в роли героини снова Бахрушина), сцена в больнице (героиня держит героя за руку, сцена без слов длится четыре минуты), наконец — сцена с дождем — платьице Маргариты в минуту делается мокрым.

Следившие за нравственностью в ту пору (1981 — год выхода фильма), тоже себя обессмертили: “Почему вы не надели ей бюстгальтер?” Что сказал им Андрей во время последнего, решающего художественного совета? “Я обязательно надену ей в следующий раз”.

И ведь сдержал обещание. Зрители тогда, конечно, не знали подноготной. В вышедшей спустя полтора года новой ленте есть курьезный эпизод: заботливый муж покупает данный предмет. Разумеется, не помнит размера. Он сначала стесняется и мычит, потом показывает на себе, рисуя очертания футбольных мячей перед грудью, и наконец, счастливый, тычет пальцем в бюст продавщицы: “Как у вас, как у вас, только меньше”.

От этого, шестого, фильма уцелели еще четыре сцены. Как будто нарочно, чтобы макнуть носом тех, кто возводил на Андрея напраслину. При его жизни кинокритики взяли за правило подчеркивать, что Андрей чурается действительности. Что он витает в мире фантазий, но жизни не знает. Да и не стремится узнать. В самые кислые для него времена это означало остановку в работе. В самом деле, стоит ли тратить государственные денежки на чьи-то сомнительные фантазии? Неудивительно, что он бесился, слыша это. И вот, пожалуйте, как новехонькая, сцена в пельменной. Герой последовательно съедает двенадцать пельменей — и всякий с новым выражением на лице: опаски, брезгливости, обреченности, решительности, русского авось, неожиданного удовлетворения — бывает же! — наконец, холодной привычки — таким макаром он глотает целых четыре, и вот два последних — с нарастанием желудочных позывов!..

А сцена в темном коридоре коммунальной квартиры? Среди коробок, сундуков, удочек и болотного сапога, который пихает в затылок, под велосипедом, который вот-вот упадет с отчаянным звоном, — среди всего этого герой тискает героиню — а потом выясняется, что не ту. Разве фраза его не великолепна? — он говорит ей со сбившимся дыханием: “Простите, обознался”. Она еще и отвечает: “Ни-, — тоже со сбившимся дыханием, — -чего страшного”.

От седьмого — лишь сцена в автомобиле. Классическая сцена. Герой (его сыграл любимый актер Андрея Черкасского — Анатолий Возницын) преследует возлюбленную, которая, зная, что он не оставит семью, решает освободить его и покинуть. Он мчится на автомобиле, а потом вдруг тормозит на шоссе среди поля. Рассказывали, что только эту сцену Андрей снимал полтора месяца. Ему надо было добиться не только исполнения, но и природы, погоды. Чтобы получилось небо с рваным облачком, поле — по полю пойдет герой, а потом ляжет в траву, и должны получиться еще глаза, смотрящие в небо, — “Пойми ты, — кричал Андрей во время съемок, — рваное облако — это жизнь твоя рваная!” — чтобы видно было: тошно ему, тошно; и вся мука вдруг перебьется шуткой, трагикомедией, потому что за шиворот ему заползет муравей. Эта сцена, как известно, содержит только одно слово, да и то адресованное муравью: “Гад!”.

И он поедет обратно, к семье, к детям, купит в деревенском магазине мутную дрянь, но нет, не выпьет — только поднесет к носу, закашляется, развернет с классически-киношным визгом машину и снова помчится за ней. А потом, когда автомобиль вдруг заглохнет и не заведется, будет плакать — громко и одиноко, лежа на шоссе.

От восьмого фильма — сцена с тортом. Помните? Маргарита тушит свечки и говорит желания: тридцать шесть свечек — тридцать шесть желаний. Вот и совпадение: сцена со свечками не сгорела. Теперь все, даже те, кто смотрит странное повествование, сшитое из обгорелых кусочков, и не знает настоящего Андрея Черкасского, упиваются этой сценой.

Зима, холодно — это понятно, потому что у героя (Возницын) свитер до подбородка, у героини — шалька, на переплетах двух окон — снег. Но здесь в комнате тот счастливый уют, который только и бывает зимой. Это ведь одна из любимых тем Андрея — холод на улице и тепло дома. Маргарита дует или, вернее, дышит на свечки и выговаривает желания, свои, но все — для него. “Я хочу, чтобы ты стал великим” — это первое желание. “Я хочу, чтобы тебя все любили” — второе. К нему поспешно добавит: “Кроме противных”. “Я хочу... я хочу... хочу, чтобы у тебя были удобные ботинки”. “Я хочу, чтобы ты написал в новом твоем году новую книгу — я так хочу”. “Чтобы ты перестал болеть ангинами”. “Чтобы ты съездил в Ялту, ты мне говорил, что ты не был там уже двенадцать лет?”. “Я хочу, чтобы ты купил маленький домик, потому что хватит тебе летом париться в городе”. “И еще хочу, чтобы рядом с домиком была будка, ведь ты любишь псов больших и лохматых...”.

Андрей настаивал, чтобы эти слова Маргарита говорила негромко, чуть пришептывая. У него вообще была теория соответствия тела (корпуса музыкального инструмента) и голоса. Он утверждал (хотя приятели столько раз ловили его на ошибках), что красивый голос всегда принадлежит красивой женщине. В случае с Бахрушиной Андрей уж точно не ошибся.

Он говорил еще, что ее рыжие пятнышки на плечах (вместе со своим оператором любовался ими) — похожи на пятнышки, которые бывают на скрипках старинной работы. А ведь она, дурочка, столько сражалась с ними: притирки, примочки, прижигания, даже куриным пометом мазала — их, разумеется, ничего не брало. Думаете, случайно его герои в “Последних плачах” считают звезды в созвездии Южного Креста? Ведь даже в бедламе комнаты художника (снова художника) на этажерке атлас ночного неба раскрыт на странице с Южным Крестом. Андрей так и не удостоил киноведов объяснением, отчего москвичи на даче видят созвездие Южного полушария.

Просто карта звезд совпадала с картой рыжих пятнышек на ее плечах.

Это в последнем, девятом фильме.

Не все, вероятно, знают, что Андрей хотел снять сцену, которая, пусть и не впрямую, покажет, как он нашел Маргариту Бахрушину.

Ведь он нашел ее так просто: в каталоге Мосфильма. Он никогда не доверял подбор актеров своим ассистентам. Да и ассистентов для такого у него не было.

Тогда, когда сложился круг его постоянных исполнителей — Возницын, Пьято, Струмилин, Мила Данкевич — я не называю Бахрушину (разумеется, и она), — он уже не искал никого на главные роли. Но даже и для небольших ролей он подбирал актеров самостоятельно. Этот крик на Мосфильме — “Кто заныкал каталоги?!” — значил в те годы одно: Черкасский снова готовится к фильму, и ждать каталогов бессмысленно. А еще про него рассказывали, — но это неправда, — что фотокарточки (равно как и анкеты) понравившихся ему кандидатов он выдирал из каталога.

Мелькнула даже статейка, что этим Черкасский поломал не одну актерскую судьбу. Поскольку актер, исчезнув из каталога, исчезал из своей актерской жизни. Разумеется, это преувеличение. Мало ли какие про него бывали статейки.

А вот с Пьято он действительно не разговаривал год: после того как узнал, что Пьято отказался у него от роли второго плана, предпочтя главную роль в другой ленте (кстати, в знаменитой в начале 1980-х мелодраме “Коростель”).

И только тогда простил, когда Пьято съел все: и что “Коростель” — самый бездарный фильм, и главная роль — самая бездарная, и что даже голос у него — бездарный, а сам он со своим двухметровым ростом болтается как курдюк, а вот если бы он, Андрей, предложил Пьято сказать только “кушать подано”, то тот должен был бы бежать за ним и прыгать от счастья!..

Вы можете вообразить Пьято плачущим? Он плакал потому, что Андрей хотя бы говорит с ним, а не проходит при встрече, смотря в сторону.

А до этого, целый год? “Был такой актер — Пьято. Хороший. Я снимал его. Жаль, теперь не снимаю”. Если наивные (первое время) не слышали иронии и, удивившись, предлагали позвонить Пьято, Андрей играл искреннее изумление: “Вы что же, не знаете, что ему нельзя позвонить? Туда — не звонят. А спиритизмом я больше не балуюсь”.

Пьято, впрочем, сам позвонил ему. “Вы зря тревожите память дорогого мне человека. Повесьте трубку”, — вот что сказал ему Андрей.

Это было во время съемок четвертого фильма — там Пьято нет. Но в пятом, в “Девочке на шаре”, он, прощенный, играет две роли: главную — это все знают — красавца-капитана, в которого влюбляется Машенька (Маргарита Бахрушина), и роль, которая не обозначена в титрах — на этом настоял Андрей, — корабельного кока — за веселой простецкой физиономией скрывается он, Пьято, и произносит только одну фразу: “Хрямкать готово”.

В этом фильме Андрей и снял свою историю с Маргаритой.

Дело, как известно, происходит на юге — в основе фильма повесть Александра Грина. Чахоточный художник (а чего ради было ему тащиться в Крым?) хочет возобновить занятия живописью, находит в Феодосии ателье чуть ли не на манер парижских (все-таки это времена нэпа) и получает альбом с фотографическими карточками моделей.

Струмилин (в роли художника) должен был сыграть то, что было дорого самому Андрею. Найти среди карточек карточку нареченной.

Вряд ли, конечно, альбом феодосийского ателье мог тягаться с мосфильмовскими томами лиц и личиков, и уж как ни вывертывался Андрей, он не мог вставить в “Девочку на шаре” ряд в семьдесят шесть фотографий. Ведь именно столько просмотрел Черкасский тогда на Мосфильме, прежде чем увидел Бахрушину. Сколько их могло быть в Крыму? Не все же пляжные чаровницы прирабатывали моделями в Феодосии 1920-х? Феодосия так и осталась городом одного трудолюбивого армянина. Ну а его модель, как известно, плескалась всегда под рукой и совершенно бесплатно.

Правда, Андрей опирался на факты. В 1920-е годы в Крыму осело множество людей из столиц. Кто — не выбрался на кораблях с Врангелем, кто — не хотел этого, а кто — просто куковал без денег.

Так строится интрига. Художественно-фотографическое ателье — ширма для дома терпимости. Да, девочки позируют — но в более широком смысле.

Только художник слепой, или все-таки притворяется слепым? Или он юродивый? Ведь, бормоча стихи Бальмонта, он приходит в полночь под окно ателье и видит сквозь занавеску, при свете ночника, нагой силуэт своей Лауры, которую прижимает кто-то кряжистый и волосатый. Впрочем, это происходит не сразу. Сначала — ее девственный силуэт один в окне, и ему шепчет бальмонтовский гимн художник, а потом, как шалопай-студент (между прочим, ему уже сорок четыре), подпрыгнет по-балеруньи, щелкнув каблуками в воздухе, взмахнет тросточкой и пойдет на набережную — любоваться лунной дорожкой на ночных волнах. Вот тогда и притянет Машеньку волосатый.

Слепой или притворяется? — это звучит в фильме. А что ему остается?

Он приходит каждый день на пристань, чтобы не пропустить ее возвращения: она обещала.

Как известно, этим завершается фильм. Полдень, пристань, художник и пароход там, вдали. Какой по счету?

Андрей бился с оператором, с пленкой, чтобы в “Девочке на шаре”, снятой на черно-белой, в финале сработал эффект цвета. Но не резко и не нарочито. Просто в черно-белое вольются синь, золото, а белила и сажа станут резче. Лишь намеком дать, что художник — выгоревший шатен. И что черепица домика, который он снимает, действительно красная. А Маргарита так и не появится. И, м.б., с этого фильма тянется курьез: какого же цвета глаза у Бахрушиной?

В первом фильме ее еще не было. Да и фильм ранний, черно-белый без всяких затей. Во втором, в “Тетради моих снов” — она уже снялась. Но и он — черно-белый! А вот третий — снят на цвет. Но ведь он как раз сгорел. И в прокате находился недолго. Да и роль Маргариты показалась второстепенной. Во всяком случае, тогда больше писали о Миле Данкевич.

Вот и получилось, что после очевидного триумфа “Девочки на шаре” все вдруг сообразили, что трюк Черкасского обманул их. Он хотел создать иллюзию “старой фильмы” с помощью черно-белой, даже коричневатой гаммы (ездил с этой целью на комбинат, выпускающий кинопленку), а мы не знаем, какие глаза у главной героини!

Голубые? зеленые? карие? желтые? (“желтые, как у уссурийской тигрицы”, “зеленые, как у русалки”, “голубые, как у Офелии” — вот что писали). Мне, например, нравится вариант синих. Но ведь не только из-за цвета или оттенка спорили (“карие, как у гречанки” или “карие, как у турчанки”). А вот с ободком или без?

Я знаю, что в фильме “Возьми меня с собой” точно с ободком. Иногда даже холодные. Впрочем, я потом скажу, почему холодные. А в фильме “Последние плачи” совсем без ободка. Теплые, добрые. Впрочем, и это неудивительно. Ведь нам известно теперь, что у них было условлено пожениться после премьеры. Премьера состоялась 5 октября 1987 года.

А 6 октября Андрея не стало.

Глаза у нее с ободком, п. ч. она поняла: этот человек небольшого роста, с темными усиками и резким голосом не даст ей покоя. Ей не надо было в фильме “Возьми меня с собой” играть страдание — этого уже достаточно наскреблось, и она другого хотела. Маргарита подумала, что своей игрой достигнет большего — и он вдруг поймет, вдруг увидит, что жить так невозможно уже. А, впрочем, разве она что-то требовала от Андрея? Он ведь не узнал, что в гримерной после съемки она все равно плачет, и это уже другие слезы, не те, что только снимал он, потому что ободки плывут куда-то.

Андрей был убежден, что жертвует для нее покоем, положением. Ставит под удар судьбу своих фильмов. А вдруг маразматики, распределяющие деньги на съемки, попомнят ему Бахрушину? Почему, в самом деле, надо снимать ее из фильма в фильм? Передавали же, что главный из них заинтересованно пробычал: “Каког’ожысветаунеег’аза?”

Можно было бы счесть это высшим признанием, но ведь он добавил: “Они не в баке?” (т.е. браке) “Похо”. (т.е. плохо). “У нас без них падает” (т.е рождаемость).

Разумеется, она умела оставаться невозмутимой. Разве с ее фамилией можно иначе?

Слегка только мать было жаль: но что тут поделать. Ведь она честно пыталась оставить его: так и вышел злополучный четвертый фильм. Если бы она тогда знала, сколько раз впоследствии Андрей станет кричать ей, что это неудача — из-за нее неудача, и что после неудачи след неудачи будет тянуться и дальше, дальше, даже после того, как она вернулась.

Впрочем, он ведь заставил ее хотя бы свой голос — голос скрипки с пятнышками — отдать ему. Через полгода после выхода фильма Андрей переозвучил ленту. Героиня заговорит голосом Бахрушиной. Разумеется, Светочка Фатова (сыгравшая главную роль) перестала здороваться с Андреем. Но мало этого: она нашипела всем, что таким образом Черкасский мстит ей — сами понимаете почему...

Андрей, кстати, сказал, что выходка Светочки тоже на совести Маргариты.

И мать что-то про Светочку спрашивала (хотя обычно ей не хватало смелости на такие разговоры). А тут даже словцо “увлечение” прошмыгнуло. Маргарита не передавала Андрею, как мать была растеряна, услышав смех дочери. “Что же, она такая неинтересная?” — “Она красавица, мамочка. Только Андрей говорит... Андрей говорит, что она деревяшка”.

Но по-настоящему Маргариту другое смешило: Андрей — бесстрашный Андрей (разве можно забыть его шуточку про красные гвоздички, от которых подташнивает? — она гуляла по Москве 70-х) — боялся ее матери. Сначала Маргарита не понимала, почему он не заходит даже на чай. Да, остаться было бы невозможно. Но и о дружеской формальности просить не имело смысла.

Потом мать сделала вид, что примирилась. У всех своя дорога. Но это оказалось хитростью. Скоро мать начала повздохивать и приборматывать что-то про внуков, которых у нее никогда не будет. Прием избитый.

Впрочем, Маргарита избавилась быстро от этих вздохов. Мать испугалась, когда дочь перестала отвечать на ее слова.

Но было одно лекарство, которое сразу вылечивало. Если Маргарита спешила, прижимая его ладонью внутри сумочки, чувствуя пальцами пробитые “о” машинописи. В такой день Маргарита хотела только оказаться на даче, в гамаке, забравшись с ногами, и читать, читать свое лекарство. Она знала, что читать надо быстро: он ждет.

После этого трудно было не показывать улыбку, когда она слышала сказанное в спину намеренно громко: “Он снимает только своих постельниц”.

“Ты заметила, она никогда не пользуется помадой. Знаешь почему? О н не любит”.

“А как она ловко теряет лямочку платья с плеча? Не удивляйся, их этому специально учат”.

“Ты думаешь, она безумно талантлива? Чушь. Научись только смотреть исподлобья, прикусывать губку, разглядывать пальчики, ну и, конечно, делать томные вздохи...”.

“Все дело в фамилии. Театральная фифа...”.

Нет, не в “Девочке на шаре”, как можно было ожидать, а только в предпоследнем, восьмом фильме, в “Дороге слепых”, он снял сцену их встречи.

Догадались, какая?

Разумеется, это не встреча режиссера и молоденькой актрисы (между прочим, с глупым пучком на затылке по моде 1970-х), а профессора химии и лаборантки. Профессор, как известно, — персонаж эпизодический. Но Пьято сыграл его превосходно: козлиная бородка, нелепая шапочка, танцующая манера передвигаться по кабинету, ботинки, которые он демонстрирует, задрав штанины: “Я купил их в Берлине в 1915 году: и видите — до сих пор ношу. Жаль, что вы не мальчик, а то я завещал бы вам их. А вы, в свою очередь, своему сыну. И так далее, и так далее...”.

Поэтому, конечно, расшифровать сцену было бы невозможно, если бы не обмолвка Маргариты Бахрушиной в одном из интервью уже после смерти Черкасского.

Вот — открывается белая холодная дверь лаборатории, и входит она и видит почтенную спину, которой и говорит негромко: “Здравствуйте”. Спина наклоняется к окну, но не поворачивается, а начинает: “Я ищу себе помощницу в моей лаборатории, поэтому позволил себе полистать ваше личное дело. Меня не интересует, в каком году куда вы вступили и откуда выбыли. Я, видите ли, иногда для умственной гимнастики увлекаюсь разными странными науками: например, спиритизмом или вот — физиогномистикой, слышали про такую? Я хочу себя проверить. Я видел только вашу фотографию и вот отвечайте мне, только честно, кисти у вас скорее вытянутые?..” — “Вытянутые...” — “Кожа белая?” — “Белая” (с улыбкой). — “Я хотел сказать (профессор несколько раздражается на ее непонятливость), хотел сказать: необыкновенной белизны, так?” — Молчание. — “Да это не комплимент. Я вам уже сказал: я себя проверяю. И это, скорее, минус ваш. У вас недостаток кровяных телец. Вам печенку есть прописывали и яблоки красные?” — “Прописывали”. — “Вы ели?” — Молчание. — “Ели, я спрашиваю?” — Молчание. — “Ладно. Не буду вас мучить. Скажите только: у вас есть родинка под правой лопаткой? У вас должна быть родинка под правой лопаткой...”.

Она хлопнула дверью.

Но вернется: “Да, у меня есть родинка под правой лопаткой, но вы, старый... кых... ловелас, ее никогда, слышите меня?! — никогда не увидите!”.

Конечно, кто-то вообразит, что так все и происходило во время встречи Черкасского и Бахрушиной. Не так, но похоже.

Маргарита хорошо запомнила монолог Андрея, давайте приведем его полностью: “Простите, что я стою к вам спиной. Я уже видел ваши фотографии. В нашем деле прежде всего важна внешность. Но внешность, как вы знаете, на фотографиях не соответствует настоящей. Внешность, принято считать, вообще ничему не соответствует. Она не соответствует внутреннему человеку. Знаете эти типы: красивая кукла, умное лицо идиота и тому подобное. Но у меня другое мнение. Мы видим умное лицо идиота, потому что сами идиоты. Внутренний человек всегда проступает во внешнем. Да?”.

Он обернулся так резко, что она чуть не закричала.

Андрей проговорил все с непривычной отрывистостью. Много позже он признался ей, что хотел задать только один вопрос: про родинку под лопаткой.

Родинка, в самом деле, была.

Мы видим ее отчетливо в “Последних плачах”.

Любят порассуждать о пророчествах фильмов Андрея Черкасского. М.б., это от недостатка фантазии пишущих людей? Кто-то пустил про пророчества, остальные — не могут остановиться. Чего только он не напророчил: собьешься перечислять. События такого-то года и такого-то, заварушку там-то, катастрофу с теми-то, эпидемию такую-то; напророчил, например, что перестанут выпекать калачи — если в третьей ленте (“Повесть моих странствий”) герой не просто съедает калач, нет, он любуется калачом, гладит, прижимает к щеке, бормочет что-то (но это притворное бормотанье — мы разбираем слова “старичок Филиппов”), долго держит калачную ручку и, наконец, оставляет ее воробьям. Чем не пророчество?

Но раз эта сцена не спаслась, на примере калачей выяснить не удастся, насколько толки про способность Андрея к предчувствиям — общее место или же нет.

Но вот что в самом деле он предвидел, так это пожар своих фильмов. Есть в “Дороге слепых” сцена огня, который палит мастерскую, и, как это и делал всегда Андрей глазами своих операторов, все показано подробно: полки, вещи, стулья, даже ботинки, которые растекаются от пламени в резиновый омлет.

Странно, но эта сцена (без малого) сохранилась, и мы можем увидеть, как горит пленка. Меньше минуты — оператор показывает нам железные коробки с любительскими лентами — но этого достаточно, чтобы запомнить пророчество (теперь пророчество) навсегда.

Сначала, когда пленка еще только чувствует жар, она дрожит — и это не метафора, поскольку дрожит не от страха (какой у пленки, у этого мотка невесть чего, страх?), но дрожит от движения горячего воздуха и еще оттого, что вот-вот возьмется. Но перед этим она станет выгибаться кольцами, как будто пытаясь сбежать от огня, — и вот на этих кольцах появятся почему-то беловатые пятна — наверное, таково действие температуры. Да, я забыл еще подробность: если пленка остается в железной коробке, то погибает там, и мы не видим, как. Но из-за того что все падает, падает — коробки тоже падают, и мотки оказываются на полу. Вот тогда они шевелятся, шуршат, скребут по полу боком и вдруг, хлопнув, начинают гореть. Звук пожара, что общеизвестно, — это звук “у-у-у”. Разумеется, есть и оттенки. Пожар может причмокивать, закашливаться, хрипеть или просто — петь, может стучать или даже не особенно страшно толкать вещи на пол — бам, бам, — известно, что Андрей, прежде чем снять эту сцену пожара, не раз и не два устраивал пробные “пожарчики” только для того, чтобы вслушаться в их звук. Я не говорю об отдельной мороке озвучания — естественно, он посчитал бы ниже своего достоинства воспользоваться уже готовой фонотекой (на любой студии есть набор как обыденных, так и экзотических звуков — от осенних дождей и дачных пожаров до крика тукана в период брачного лета). Но вот именно потому, что он не доверял имеющимся записям, мы слышим сквозь вой пламени звук “зи-и-зи-и” — так звенит кинопленка, сгорая.

Наверное, мы не обратили бы внимания на эту сцену, если бы еще не разговор, который служит фоном пожара.

Когда мы, зрители, уже знаем, что огонь на даче, в мастерской, стоящей в дальнем углу сада, герои лишь неспешно возвращаются по лесу:

“— ...Ведь пирамидам Хеопса неважно, на сколько метров их растащили местные мужички на свои постройки. Пирамиды — и без ста метров пирамиды.

— Да, вспомни сфинкса. Солдаты Наполеона испытали сфинкса на прочность — стреляли ему в физиономию. А ему что? Вроде ветрянки. Эпизод в бесконечной жизни. Лучше сказать, вечной жизни.

— Даже пожар Александрийской библиотеки не зачеркивает ее величия.

— Я бы продолжил: даже сгоревшая рукопись “Слова”.

— Рукописи горят. Но я скажу тебе другой афоризм. Память не сгорает.

— Слушай, ты видишь там огонь? Видишь или нет? Это не у тебя, ха-ха-ха, горит?

— Будем надеяться, что у соседа.

— Фи, ты не любишь своего ближнего?..”.

Вот ведь и последняя лента — столько смеха, столько света, а он вдруг говорил во время съемок: “Почему-то все время думаю, что это грустный фильм, вернее, грустная фильма”.

Маргарита отвлекала его. Но ей было не по себе от его предчувствий.

Впрочем, это с каждой лентой. Всегда сомнение (сколько поминали самоуверенность Андрея!), сомнение, которое считали позой, и неоригинальной. Но она-то знала, что это не так. И что, напротив, он делает все, чтобы сомнение не вышло наружу, не передалось актерам. Но внутри оно тлеет: а вдруг Бог больше не хочет? вдруг Он взял себе то, что дал когда-то беспричинно?

А если не давал вообще?

Эти слова звучат в “Дневнике моих странствий”, и тщетно сверяли текст ленты с текстом Куприна, который будто бы положен в ее основу. У Куприна эта фраза отсутствует.

Но она повторяла себе, что так бывает в первые только дни, а потом Андрей скажет: “Ты смешно дуешь на свечки. Годится”, — или: “Если ты не против (она против!), что я оставлю тебя всю в мыле под сломавшимся душем вот так, то идем дальше. Это ведь годится”, — или: “Можно было бы еще надавать ему пощечин. Но, по-моему, годится. Давай к следующему”, — или: “С грибами получилось. Я больше не хочу это менять, двинемся дальше...”.

Вот она и уцелела, “сцена с грибами”:

“— Любите ли вы собирать грибы?

— Нет.

— Почему? (Бахрушина играет изумление: она играет его не бровями, не глазами, не ртом, не жестом — она смотрит на свои пальцы, которые вытянуты, и мы почему-то видим — изумлена.)

— Я не люблю собирать грибы, потому что я плохо вижу — я могу ошибиться и сорвать ядовитый. Разве вы хотите, чтобы я отравился? (Возницын во всем философ, даже когда говорит чепуху. Еще и увалень — и в жизни, и в игре. Поэтому зрительницам всегда нравилось, как он попадает в женские сети.)

— А если я помогу вам? Будете собирать?

— Пожалуй, да”.

Они долго ходят по лесу.

Пение птиц, свет сквозь еловые лапы, смех Маргариты (когда Возницын вязнет в болотце), ее объяснения, которые даны фоном — мы не вслушиваемся в текст, а он не без сатиры — и про грибы навозники, которых Маргарита сравнивает с теми, кто делает карьеру, и про тигровые мухоморы, которые напоминают ей пенсионеров персонального значения (ох уж и борьба была с этой фразой — но не вырезали, хотя попомнили после премьеры и инспирировали письмо таких персональных мухоморов), и про сыроежки, которые она любит за простоту, как тех, кто беден, но счастлив (“У нас нет бедных!” — кричали на Андрея), но больше герои все-таки молчат.

В фильмах Андрея часто молчат. И, надо заметить, умеют молчать. Маргарита молчит, рассматривая кору, лишайники, муравья, который бежит по сломанной палочке у нее в руках; Возницын — молчит иногда пасмурно (после болотца), иногда удивленно (ищет часы на левой руке, а они у него на правой), мечтательно, щурясь от солнца, добродушно, когда оба они смотрят на теленка.

Мы с ними. У дерева — Маргарита останавливается на освещенной стороне — мы любуемся ее волосами, но только нижняя часть лица освещена, а глаза и щеки в тени. Возницына плохо видим: он у дерева сбоку. И явно устал от прогулки. Но вот он спрашивает ее, просто, деловито:

— Сколько еще топать нам вон до той деревни?

— Минут двадцать.

— Даже удивительно, что так мало. Я думал, вы намерены меня окончательно ухайдакать. А вот интересно, скажите мне, вы любите целоваться с малознакомыми мужчинами?

— Не очень.

Она не изумлена, потому что тоже устала. Говорит механически (такая ремарка в сценарии).

— А если я помогу вам?

— Пожалуй, да.

И вот тут мы видим ее лицо крупным планом. Прежде всего ее веселые глаза, потому что смотрела она в этот момент на Андрея (на оператора и на Андрея).

А Возницын (об этом есть в воспоминаниях) кричал ей потом, что его она бы и не поцеловала. А ведь он рассчитывал на это.

Говорят, Андрей дулся на него четыре дня.

В этой же ленте Возницын произнес “пророческие” слова: “Все сгорит когда-то”.

Их, разумеется, вспомнили только после пожара.

“Мы прожили жизнь счастливую”, — говорит Маргарита Бахрушина в “Последних плачах”. Говорит прямо зрителям, говорит нам, ее лицо занимает все полотно экрана. Она говорит, и мы видим, что ее глаза темного янтаря плачут: “Мы прожили жизнь счастливую. Даже странно, что кто-то жалуется на жизнь. Разве мы можем быть несчастны, если мы знали, какая бывает зима и еще лето. Да нет же, четыре счастья, раз четыре времени года. Мы знали, как снег сыпет, сыпет, а дождь идет, идет. Если мы видели, как московским июлем солнце высвечивает окна в нашем доме, значит, мы и были счастливы. А если мы выскакивали из дома без зонтика и бежали в мокрых рубашках, разве мы не были счастливы? Как говорил мудрец Васенька из второго подъезда? Сначала кончаются сливки. Ну что же: я пью черный кофе. Главное — всыпать туда побольше сахару. Потом, разумеется, кончается сахар. Хорошо. Кофе пьют без сахара настоящие знатоки. Потом, правда, кончается, кофе. Думаешь, что на донышке банки есть пол-ложки. Трясешь, стучишь. Пусто. Пью кипяченую воду. Великолепное средство не только для того, чтобы согреться — это уж всем понятно. Но и взбодриться. Чуете, куда я клоню? Но потом, еще потом бывает и так: из крана вода не льется, а только что-то повизгивает внутри. И тогда я чувствую: как прекрасна жизнь! Раз подобные неприятности не могут перечеркнуть наше счастье...”.

Она не заканчивает монолог на этих словах, нет, она говорит и дальше, она смеется, но мы уже слышим ее неотчетливо, потому что шум дождя нарастает. Камера уходит от лица той, которой, надо признаться, любовался не только Андрей. И неясно уже, слезы текут по щекам или струи ноябрьские по окну и по лицу за окном. Маргарита играет женщину, которая вот уже девять дней, как похоронила любимого человека.