Н.а. Богомолов

Андрей Арьев. Жизнь Георгия Иванова: Документальное повествование

Несколько измерений биографии

Эта книга построена так, чтобы читатель не просто следовал за мыслью автора, а несколько раз проходил сквозь жизнь ее героя. Открывается она собственно повествованием, но им далеко не исчерпывается. “Вместо послесловия” к нему следует раздел “От книги к книге”, где представлены друг за другом все прижизненные книги Георгия Иванова с обзором критической литературы о них. С 1912 по 1958 год мы вновь прослеживаем всю его творческую жизнь, представленную в критических обозрениях. Следом идет биографическая канва — хронология важнейших событий от рождения до уже посмертного — последнего сборника стихов, появившегося в свет через месяц после смерти, и перезахоронения праха на кладбище Сен-Женевьев де Буа. За ней небольшая подборка стихов 1909—1958 годов. И в завершение — 49 писем 1911—1958 годов к самым разным корреспондентам. Тем самым жизнь вырисовывается не как поступательное движение от появления на свет до прощания с ним, а как постоянное возвращение к одному и тому же и движение по разным путям, которые в совокупности создают общее впечатление о жизни одного из самых загадочных русских поэтов.

Не так давно Андрей Арьев выпустил самое полное собрание стихотворений Георгия Иванова с предисловием, комментариями, разночтениями и всем, что должно быть в издании “Библиотеки поэта”. Теперь перед нами многослойная биография. Насколько известно, следующим шагом должно стать издание переписки Иванова. Так поэт, долгие годы отлученный от читателя на своей родине, да и на чужбине известный не cтоль широко, как хотелось бы, возвращается в русскую литературу уже полноправным ее творцом. Конечно, автор этой книги далеко не первый, кто издает Иванова и пишет о нем: были многочисленные публикации Вадима Крейда, было трехтомное собрание сочинений под редакцией Е.В. Витковского, Г.И. Мосешвили и того же Крейда (к тому же издавшего две отдельные книги об Иванове, одну в Америке, другую в серии “Жизнь замечательных людей”), несколько сугубо научных изданий, кое-что еще, — но все-таки деятельность Арьева заслуживает самых высоких оценок.

Почему это можно утверждать? Ну, прежде всего потому, что книга настроена на высокую степень точности. Возьмем для сравнения книгу В. Крейда — книгу, много лучшую большинства его публикаций, — и без особенного труда поймем, в чем состоит разница между ними.

Арьев несколько суховат, но за этой сухостью стоит твердое знание. А Крейд беллетристичен и этим как будто привлекателен. Вот, скажем, главка о Сологубе: “Последний раз они свиделись в сентябре 1922 года. За несколько дней до своего отъезда за границу Георгий Иванов пришел на Разъезжую, 31, попрощаться”. Все легко и изящно, если забыть, что с осени 1921 года Сологуб жил совсем не на Разъезжей, а на набережной Ждановки. Или о превратностях судьбы, постигших Иванова с Одоевцевой в Биаррице: Крейд несколько раз упоминает местную газетку, но совершенно явно никогда ее не видел. А Арьев видел и понял, что таится за рассказами о коллаборационизме Иванова. Или о послевоенных годах читаем у Крейда: “Печататься Георгию Иванову было негде. Ведь не в “Русских новостях”, газете парижской, но настолько просоветской, что прозвали ее ”Московскими новостями””. А Арьев открыл не “Русские новости”, а парижскую газету с еще более выразительным названием “Советский патриот” и нашел там стихи Иванова. Сравните: краткая биографическая канва в книжке Крейда составляет 5 страниц, а в книге Арьева — 26. Но, может быть, самое главное — что автор рецензируемой книги пошел не по опробованному многими и многими пути, сравнивая Иванова прежде всего с литературными “генералами”, а попытался понять дух эпохи, увиденной во всех ее мелочах, до забытых всеми поэтов и событий. И сразу же открылось очень многое. Первый раздел книги стал повествованием не только о поэте Георгии Иванове, но и вообще обо всей эпохе Серебряного века, а потом и обо всей культуре русской эмиграции.

Наверное, далеко не все будут готовы согласиться с этими характеристиками, и прежде всего оценками. Ну, например, с такими, об акмеизме: “О каком литературном течении вообще может идти речь, если оно состоит из троих приятелей? Пусть даже шестерых!” Ну, если просто из троих приятелей, то не может. Но если эти “приятели” — Ахматова, Мандельштам и Гумилев, то стоит, пожалуй, задуматься. Несколькими годами позже задорная литературная группа выкрикнула:

— и до сих пор ее помнят, хотя Асеев и Бобров несравненно ниже Ахматовой и Гумилева. Или обэриуты — Хармс, Введенский, Заболоцкий и примкнувший к ним Вагинов, вот и весь состав. А в эгофутуристах, по большому счету, был только Игорь-Северянин, но вряд ли кто посмеет сказать, что их на литературной карте нет. Чуть дальше читаем у Арьева: “Акмеизм — это опростившийся, соскальзывающий к реализму символизм. И не более того”. Ну да, если смотреть с точки зрения Георгия Иванова тех лет, то так оно и получается. Но если понять акмеизм как динамическую систему, не прекратившую существование в 1914 или 1916 году, а развивавшуюся и давшую зрелых Ахматову и Мандельштама, то, пожалуй, стоит задуматься.

Вообще в этой книге время от времени Иванов кажется слишком приподнятым, поставленным в центр поэтического мироздания. Это явление понятное (и в данном случае, пожалуй, простительное: очень большой поэт только получает то, что мы ему задолжали), но все-таки можно оспорить такое, например, утверждение: “Широко печатавшимся в журнале (речь идет о суворинском “Лукоморье”. — Н.Б.) Сологубу или Кузмину Георгий Иванов не уступал ни в пафосе, ни в патриотической ангажированности”. Насчет пафоса и ангажированности спору нет. Но ведь и какой-нибудь Алексей Липецкий не уступал. В то же время в довольно халтурных “лукоморских” стихах Кузмина все-таки иногда просвечивало что-то живое, чего военная поэзия Иванова была лишена начисто. Он в чем-то напоминал Михаила Булгакова начала двадцатых годов: тот, сочинив за полчаса фельетон для “Гудка”, шел домой писать “Белую гвардию”. Разница только в том, что своей “Белой гвардии” у Иванова не было.

Нам кажется, и кажется в полном согласии с хором русской критики, что ранние книги Иванова (до “Садов” и новых стихов “Лампады” включительно) лишь ставили ему руку, учили мастерству, которому суждено было развернуться значительно позже. В рабочих тетрадях того же Михаила Кузмина остались упражнения в форме стиха, которые он не выпустил в печать. Иванов — выпускал. Никакого упрека в этом нет, но и судить о его поэзии стоит, только учитывая этот факт. Может быть, учитывая и то, что в число первостепенных русских поэтов он попал только в эмиграции. Участник Серебряного века, по-настоящему он открыл его, когда тот уже закончился. Потому в его рассказах о петербургском прошлом так много анекдотов, да и, прямо скажем, вранья. Поэтому его стихам нужно было отделиться от непосредственного окружения, чтобы стать по-настоящему замечательными. Ведь это окружение он не слишком отчетливо понимал, а только прислонялся к нему. Ну да, он сохранил для нас драгоценные подробности из жизни многих людей того литературного поколения, но эти подробности не сведены воедино. “Петербургские зимы” — очень благодатный материал для читателей, но не тех, кто был свидетелем происходившего, а для нового поколения, и неслучайно “Зимы” по-настоящему были восприняты только во втором издании, в начале 1950-х годов.

Впрочем, все сказанное здесь — предмет, скорее, не для аргументированного спора, а лишь для выяснения того, кто и как видит эпоху и место поэта в ней. Андрей Арьев явно имеет не меньше оснований для того, чтобы настаивать на своей правоте, чем автор рецензии. Нам же было важно указать и на возможность другой точки зрения относительно того же предмета.

Зато остальные части книги не вызывают на споры. Да, наверное, мелкие помарки есть и там, но по большей части они действительно мелки и действительно не снижают общего чрезвычайно положительного впечатления от всей книги. Разве что хотелось бы вступиться за Н.Е. Андреева, рецензия которого на “Портрет без сходства” заслужила обидные слова: “Как всегда у таких, явно советской школы диалектиков, нужно…” и так далее. Нет, Николай Ефремович не был диалектиком советской школы, и об этом свидетельствуют многие его статьи. Не понял он книги Иванова — наверное, да. Рецензия нуждается в должной оценке — тоже да. Но только в должной, без приписывания лишних грехов.

Но хронологическая канва жизни и творчества Иванова, его стихи и письма не вызывают у нас никаких возражений. Они сделаны любовно, толково и со знанием дела. Факты проверены, откомментировано то, что должно быть откомментировано, автор не встает на сторону своего героя, что часто бывает, а старательно соблюдает объективность. Но самое существенное здесь — то, что эти три раздела показывают нам те грани Иванова, которые только слегка затронуты в основном жизнеописании. Мы видим и совсем юного, запечатлевшего себя в письмах к А. Скалдину, и робкого корреспондента Блока, и достойного собеседника Бунина, Ходасевича, Иванова-Разумника, и несколько распоясанного автора писем к Роману Гулю.

Тем самым книга Андрея Арьева приобретает довольно редкостный характер: вместо того чтобы подавлять читателя своей единственной логикой и определенным подбором фактов, она дает ему возможность самому поучаствовать в создании биографии Георгия Иванова, поспорить с теми оценками, которые он только что прочитал. Это редкостное качество стоит только приветствовать, а книгу — рекомендовать читателям.

1 См. в кн.: Богомолов Н.А. Вячеслав Иванов в 1903—1907 годах: Документальные хроники. М., 2009.

  2 См.: Массимо Маурицио. “Беспредметная юность” А. Егунова: Текст и контекст. М., 2008.