Александр Уланов

А.И. Рейтблат. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы

Существования литературы

А.И. Рейтблат. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы. — М.: Новое литературное обозрение, 2009.

Книга представляет собой расширенное издание исследования, вышедшего в 1992 году. На большом статистическом и архивном материале А.И. Рейтблат продолжает рассматривать литературу как единый процесс, в который включены автор, издатель, редактор, книгопродавец, читатель. Исследование охватывает XIX век и начало ХХ — но очень многое после некоторого размышления оказывается чрезвычайно современным.

Так, Рейтблат напоминает, что путь символистской литературы к читателю был нелегким. Еще в 1901 году М. Волошин писал о цензуре по вопросам искусства, устроенной русскими журналами и не пропускающей ни одного нового течения с Запада. Только через несколько лет появились символистские издательства, журналы и альманахи. Но тиражи даже в 1000 экземпляров не расходились, издательства существовали лишь на деньги меценатов. Текстильный фабрикант С.А. Поляков терял на журнале “Весы” шесть—семь тысяч рублей в год, на альманахе “Северные цветы” — еще около двух тысяч. Символистам помогали многие — от Н.П. Рябушинского до присяжного поверенного С.А.Соколова, далеко не миллионера, но содержавшего издательство “Гриф”. Во многом благодаря им символисты смогли установить контакт с читателями, преодолеть эстетическую цензуру и печататься уже в любых изданиях и издательствах. Только тогда произведения “декадентов” попали в журналы в приемных дантистов и в альбомы чувствительных барышень. Хотя большинство поэтов по-прежнему были вынуждены зарабатывать рассказами, рецензиями, статьями и т.д.

Сравнение с современной ситуацией в области поддержки литературы неутешительно. Политика государства, как в области налогообложения, так и в области культуры, делает меценатство для частного лица достаточно проблематичным. И низкий культурный уровень состоятельных людей в сегодняшней России предполагает поддержку проектов, близких скорее к массовой культуре. Так что инновативной литературе, видимо, надолго предстоит быть самой себе спонсором.

Тем более что важно не только наличие денег, но и — кто ими распоряжается. В книге сравнивается ряд литературных премий в дореволюционной России. Академическая Пушкинская премия игнорировала модернистов и социально-критический реализм — и в результате чаще всего доставалась эпигонам и второстепенным авторам. Та же судьба постигла премию, учрежденную купцом И.Г. Вучиной за лучшие драматические произведения: жюри состояло из историков театра и литературы, не воспринимавших современных поисков. С другой стороны, в 1900 году театр Литературно-художественного общества в Петербурге, ощущая нехватку интересных пьес, учредил премию сам. Имена авторов поступали в особых конвертах, распечатывавшихся только после присуждения премии. В жюри входили многие известные актеры и литераторы. Так театр и обогатил свой репертуар, и поддержал нескольких начинающих драматургов. И авторитет премии в обществе был немалым.

Один из кризисов конца XIX века сам Рейтблат сопоставляет с современными разговорами о “посерении” и “газетизации” литературы. В 1870—1880-е годы сильно увеличилась читательская аудитория — но в первую очередь за счет малообразованных мелких чиновников, купцов, мещан. С другой стороны, свертывание реформ и усиление реакции уменьшило интерес к “серьезной” литературе у образованных слоев. Выросли тиражи иллюстрированных еженедельников (со 100 тысяч экземпляров в конце 1880-х до 500 тысяч в 1900-м), выросли гонорары, число авторов, живущих литературным трудом, стало измеряться не десятками, а сотнями. Но писать им пришлось то, что требовал рынок. Возник конфликт: литератор желал осмыслять современную жизнь, просвещать читателя, а вместо этого вынужден был “продавать себя”, сотрудничая в газете или иллюстрированном журнале и поставляя то, что там “пойдет”. Или капитуляция, или выход из литературы — а то и голодная смерть. Впрочем, и капитуляция могла через разочарование привести к самоубийству. Этот конфликт был представлен в целой серии произведений с характерными названиями — “На литературных хлебах” Вл.И. Немировича-Данченко, “Убыль души” И. Щеглова, “Мученики мира” М.К. Иогеля, “Не герой” И.Н. Потапенко, “Мертвая петля” А.В. Круглова, “Около литературы” Н.И. Тимковского. Рейтблат называет их “романом литературного краха”. Одновременно сохранялась иная точка зрения: что литература не должна быть источником средств к существованию автора. Причем далеко не всегда это было связано с позой проповедника — отмечали хотя бы то, что подчиняющийся рынку автор просто исписывается, катастрофически снижает качество текстов. В начале ХХ века проблема решилась сама собой: дальнейший рост читательской аудитории, рост тиражей книг вызвали значительный рост гонораров, писатели смогли найти индивидуальные балансы между уровнем своих произведений и зарабатыванием денег, и роман “литературного краха” отошел в прошлое. Получается, что литературу спасло расширение “среднего класса” и увеличение его образованности. Взгляд на современную Россию опять-таки обещает мало хорошего.

Впрочем, не слишком радостен и нарисованный в книге портрет “читателя журналов” России XIX века. Журнал в России долго преобладал над книгой: обычный тираж книги до 1880-х годов — 1200 экземпляров, толстого журнала — 3—5 тысяч, тонкого — до 50 тысяч. Причина в читателе: люди в основном не могли или не хотели читать большое число разнообразных книг и сами выносить о них суждение, доверяли скорее группе-редакции, довольствовались пересказами и компиляциями, отказывались от критического сопоставления разных точек зрения. Толстые журналы были “с направлением”, то есть проводили определенные комплексы идей, в первую очередь социальных, а не эстетических. Независимым писателям приходилось несладко. Я.П. Полонский жаловался, что всякая редакция хочет его процедить, а он никак не может связать свою мысль и писать в одном тоне. Но и читатель не получал практики самостоятельного размышления над книгой, интеллектуального выбора, воспринимал идеологию готовыми упрощенными пакетами. Рейтблат приводит воспоминания современников о толпах молодежи, воспринимавших даже научные книги как откровения оракула, как подтверждение заранее сформировавшихся взглядов, а не помощь для дальнейшего самостоятельного развития. Соответственно, сложной и неоднозначной художественной литературе часто предпочитались “дидактические и одномерные, но выполненные в “прогрессивном” духе романы”. Рейтблат отмечает, что, несмотря на огромный рост количества читателей в 1870—1880-е годы, количество толстых журналов оставалось постоянным — 8—10 названий. “По-видимому, этого количества хватало, чтобы охватить все основные позиции в рамках социально-политического спектра”. Общество раскалывалось на группы, не желавшие понимать друг друга. Современники отмечали, что приверженцы одного журнала игнорируют все прочие. Предпосылки будущей катастрофы закладывались и в литературе. С распространением образования и некоторым ростом свобод в обществе в начале ХХ века появились иные тенденции. Выросли тиражи книг, появились авторы, получившие широкую известность в обход обычного пути через журналы, через успех книг. Немалая часть молодежи интересовалась модернистской литературой. Может быть, для процессов индивидуализации не хватило времени. Или количество “глотателей газет”, как их называла Цветаева, росло еще быстрее: Рейтблат указывает, что с 1900 по 1914 год суммарный разовый тираж газет, где преобладал “средний” и низовой читатель, увеличился с 900 тысяч до 2,2 миллиона.

Но литература, видимо, всегда хранит предпосылки индивидуализации благодаря своей неоднородности. Не только в постмодернистском, но и в любом обществе нет единой литературы с писателями первого, второго и третьего класса (и, соответственно, “развитыми” и “неразвитыми” читателями), есть несколько сосуществующих литератур. Для России последней трети XIX века Рейтблат выделяет литературу толстого журнала, тонкого журнала, газетную, лубочную и детскую. Эти литературы мало пересекались по авторам и читателям, но, с другой стороны, их границы не выглядят абсолютными. Рассматривая границу литературы и фольклора, Рейтблат обращает внимание на то, что лубочные произведения часто воспринимались при публичном чтении, на слух — значит, в оппозиции “письменное/устное” далеко не всегда письменное принадлежит литературе, а устное фольклору. Лубочные тексты существовали во многих вариациях — что опять-таки более свойственно фольклору. Многие тексты выходили анонимно, а если автор у лубочного произведения и был указан, читатели не обращали внимания на фамилию и не стремились ее запомнить. Многие лубочные произведения были обработкой авторской литературы (“Ледяного дома” И.И. Лажечникова, “Юрия Милославского” М.И. Загоскина), многие — записью фольклора, часто лубок, в свою очередь, служил источником для фольклора. Книга А.И. Рейтблата служит еще одним подтверждением относительности границы между “высокой” и “массовой” литературами. Реалистическая литература начала ХХ века с тиражами книг в несколько десятков тысяч экземпляров и с годовыми доходами известных литераторов более 30 тысяч рублей (народный учитель получал в год 300—500 рублей, преподаватель гимназии 900—2500, инженер 1000—3000) выглядит вполне массовой и рыночной по сравнению с литературой модернистской, где гонорары за книгу, если они вообще были, не превышали того, что писатель-реалист получал за один авторский лист.

А Чехов свою первую книгу издал в 1884 году на свои средства, вдобавок в кредит.