Лев Оборин

Митинг на палубе

Выступление во фрактальном жанре критического отзыва на сборник критических статей приходится начать с придирки, вроде бы пустяшной, а на самом деле существенной: что бы готовившим книгу не написать хоть в подстраничных примечаниях, в каких журналах выходили статьи? Это же важно для понимания литературного процесса — кто где какие тексты напечатал. Не из пустоты же они образовались, не в Интернете же их нашли. И самое важное, чего нет — дат написания статей. Ну, ясно, что все — нулевые годы. Но нулевые годы — не кусок янтаря, в котором критики завязли со своими устоявшимися соображениями и из него не вылезали. Алиса Ганиева, например, сейчас пишет вещи гораздо более аргументированные, чем представленная в сборнике статья “Хождение на ушах” (из Интернета узнаем, что — “Московский вестник”, 2004, № 4). Хорошо бы спросить у Валерии Пустовой, до сих пор ли она считает Сергея Шаргунова богатырем, начинающим по заветам Шпенглера возрождение России (“Манифест новой жизни” — “Пролог”, вып. 3, 2004). В общем, раздела “Сведения об авторах” и заверения составителя в том, что он постарался расположить статьи в хронологическом порядке, недостаточно. Потому что эволюция действительно есть, и это ясно видно на примере критиков, чьи тексты помещены в сборник дважды. Если первая статья Валерии Пустовой производит впечатление, будто критик на основе трех прочитанных книг в экзальтации конструирует Большую Теорию Всего, то вторая, вышедшая в 2007 году в “Новом мире”, — это уже серьезное исследование, теоретизирование на базе представительного среза литературных явлений. Во второй статье перед нами появляется мыслитель. Его выводы можно подвергать сомнению, его тон многим не понравится открытостью, отсутствием обиняков — но от критика именно такого тона и ждут. Бесспорно и развитие Алисы Ганиевой, чья вторая статья из сборника (“И скучно, и грустно” — “Новый мир”, 2007, № 3) демонстрирует вдумчивый и именно что критичный подход к явлению “нового реализма” и предлагает его определение.

Вокруг этого явления и построена книга: спор сторонников и противников, при этом — поначалу — не какой-то существующей, оформленной школы, а “нового реализма” в потенции, гипотетического течения. Логика: надоел постмодернизм, надо всем смеющийся и все обесценивающий, дайте правды жизни. При этом о постмодернизме говорилось с апломбом на грани бестактности: не верится, что в начале нулевых Сергею Шаргунову, Алисе Ганиевой, Максиму Свириденкову была невдомек серьезнейшая философская и научная работа, выражение которой в литературе обозвано хождением на ушах, — работа эта осуществлялась не в девяностые, когда вдруг “все стало можно”, а гораздо раньше. Новый реализм не может прийти, как урок после перемены. На уроке продолжится та же внеурочная жизнь с записками под партами. Одна из основных тенденций, которую мы наблюдаем в прозе сейчас, — процветание реализма не “про настоящую жизнь”, а магического, эскапического, сравнительного. Осознание этого — отрезвление? — мы наблюдаем в поздних статьях Ганиевой, Пустовой, Сергея Белякова.

“Уже сейчас никчемна психоделическая густая заумь”, — восемь лет назад писал Шаргунов (“Отрицание траура” — “Новый мир”, 2001, № 12). Резкий ответ дает Наталья Рубанова “Килограммы букв в развес и в розлив” (“Знамя”, 2006, № 5): “Обвинения крепко стоящих на земле в… языковом чутье — тем, кто над землей этой запросто по-шагаловски прогуливается… Странное упорство ?рожденных ползать” в желании опустить на серый асфальт тех, кто может летать”. Полемика налицо. Действительно, критики спорили, иногда яростно, и, пожалуй, противников “нового реализма” в книге больше, чем сторонников.

Молодые новые реалисты волокут Сорокина к борту парохода современности, но на самом деле Сорокин стоит здесь же, на палубе. Кроме шуток, человека, написавшего “День опричника” и “Сахарный Кремль”, сбросить с борта современности не получится при всем желании. Кто это сделает — Максим Свириденков? Он начинает бодро: “…слова сегодня потеряли свою настоящую ценность. Каждый дурак может взять ручку и начеркать десяток предложений рассказа-миниатюры, твердо зная, что за это его не посадят. Нет, я вовсе не хочу, чтобы вернулась тоталитарная система. Просто врожденный идеализм заставляет меня верить, что слово должно цениться больше, чем сегодня…”. Критик, заявляющий о ценности слова, при этом сдабривает свою статью несвежими прибаутками и после подзаголовка “Стадо коров на главной улице Москвы” пишет: “Вперед положено пропускать дам”.

Любопытно, что о писателях, которые ошеломили читателей в 1990-х, критика нулевых вспоминает лишь изредка, эпизодически. Между тем именно к Сорокину следовало бы присмотреться апологетам “нового реализма”, и те же Алиса Ганиева, Валерия Пустовая, Марта Антоничева наводят мосты для такого сближения: постмодернизм оставил наследие, которое писатели нового поколения осмысляют; из постмодернизма — сгущенная телесность, эскапистская мифологичность сознания; “и это — человек”, говорит “новый реализм” вслед за постмодернизмом, вслед за экзистенциализмом и мало ли за чем еще — хоть за французской неистовой школой 1830-х годов. В последнее десятилетие Владимир Сорокин совершил переход от ранних деканонизирующих вещей — через попытку в своей “ледяной” трилогии сыграть мифологию с нуля — к смеси сатиры и антиутопии, где постмодернистскими остаются лишь приемы: скатывающийся к бреду поток сознания, автопародия (брикетики “нормы” заменяются башенками Сахарного Кремля, полилогическое построение рассказа “Очередь” отсылает к одноименному роману двадцатипятилетней давности). Установка же — другая, и в своих интервью Сорокин не устает говорить об опасности того, что Россия пойдет по такому пути, что “День опричника” покажется образцом реалистической прозы. Злободневность антиутопии подспудно оправдывает стратегии, использованные в ранних текстах-деконструкциях.

Книга выстраивает другой литературный канон. В центре его стоят несколько авторов, среди них и сам составитель антологии Роман Сенчин. Конечно, Сенчин не помещает только хвалебные о себе отзывы, молодые критики о нем спорят, с ним не соглашаются. Сенчин! Сенчин! — но имя его со страниц не сходит. И действительно, кем проиллюстрировать состоятельность/несостоятельность нового реализма, как не автором мощных и почти невыносимых “Елтышевых”? Другие авторы в поле зрения — Сергей Шаргунов и Захар Прилепин, к моменту написания первых статей сборника только-только появившийся в литературе; Александр Карасев, Ирина Мамаева, из драматургов — Василий Сигарев. Все эти авторы и сейчас активны (Шаргунов давно не публиковал крупной прозы, но недавно сообщил в ЖЖ, что скоро выйдет новая повесть — сочетание же “новый реализм” он в критических текстах по-прежнему повторяет как мантру). Реализм их — есть, и он по-разному эстетически оправдан. Дико даже помыслить, что Сенчин и Прилепин работают исходя из одной теории. Дарья Маркова в статье “Новый-преновый реализм, или Опять двадцать пять” (“Знамя”, 2003, № 10) справедливо отмечает, что под понятие реализма подверстывается все что угодно — от Зоберна до Лорченкова. Сюда входит и магический реализм. Сюда при желании можно отнести прозу авторов постарше — Леонида Юзефовича, Дмитрия Быкова, Юлии Латыниной, Марии Галиной et cetera. Критики, провозглашающие новый реализм и описывающие его самыми общими категориями, сами же расширяют круг, который в результате охватывает все больше персональных поэтик, но смысла в этом охвате становится все меньше. Обратная тактика — выделение небольшого круга авторов, о которых и можно сказать: “новый реализм — это они” (или — “это мы”). Адекватности в таком подходе не больше, и видно, что критики это поняли. Поэтому категоричность со временем ослабевает, а канон изменяется, спектр расширяется. Сенчин по праву в нем остается, но появляются Александр Проханов, Александр Иличевский, Ольга Славникова, Дмитрий Быков, Наталья Ключарева. Вспоминают о Владимире Маканине, Василии Аксенове, даже о Валентине Распутине. Молодые критики и молодые писатели все больше осознают свою включенность в более широкий контекст — то же самое происходит в поэзии.

А вот с чем у молодых критиков нулевых было совсем худо — так это с поэзией. Ей посвящена единственная статья Елены Погорелой “Наедине с пустотой” (“Новый мир, 2007, № 11). Погорелая поддается соблазну поколенческого и гендерного подходов, но на материале женской любовной лирики ей удается обозначить проблематику, занимающую авторов разных поколений и сфокусированную в теме любви, — равно как и выйти к обсуждению поэтической техники. В статье больше читательских впечатлений, чем конкретного анализа; она несколько туманна и насыщена громкими словами — духовное соединение, пустота, броня одиночества, откровение, вещее пространство, — но все равно вектор найден: от жажды, от стремления к любви — через индивидуализацию, внеположенность чужому опыту — к замещению духа телом, к разочарованию, к какому-то фатальному несовпадению говорящего с адресатом, чуть ли не к невозможности адресата. Вывод неутешительный и, как мне кажется, поспешный. Вот, скажем, поэтессы младшего поколения: Погорелая говорит только о стихах Юлии Идлис и Анны Русс. А взять, например, Ксению Маренникову, Настю Денисову, Аню Логвинову, Наилю Ямакову, Веру Полозкову — нарочно называю авторов с самыми разными поэтиками, — тоже ли в их поэзии ощутим “страх отдаться первичной эмоции”, тоже ли “пластинка продолжает крутиться, меняя местами явь и сон, реальность и вымысел, фальшь и подлинность”? Впрочем, в статье Погорелой хотя бы есть выводы, она профессионально сделана. А вот Ирина Горюнова, рецензируя книгу Тимура Кибирова “Три поэмы”, не может выискать ничего, кроме кажущихся ей мерзостей, и с удовольствием преподносит их читателю: “Истекая ?говном“ и ?стыдными старческими соплями“, Тимур Кибиров отнюдь не стыдится за свое творчество и литературную славу, более того; считает возможным поругивать и попинывать поэтов-классиков, не могущих ему ответить”. Поругивать и попинывать не могущих да еще и сметь употреблять в поэзии выражение “по самые помидоры”, браво, Ирина Горюнова, вот злонравия достойные плоды, вы открыли нам глаза.

Подобный непрофессионализм способен погубить хороший замысел. Неудивительно, что, когда книга попадает в руки Алле Латыниной, она в первую очередь обращает внимание на пионерские лозунги Свириденкова и посвящает им треть своего отзыва. С иронией она говорит и о раннем “Манифесте новой жизни” Пустовой. Но как раз републикация этого текста оправданна, потому что дает возможность сопоставить: что было и что стало. Мне показались в книге интересными больше статей, чем Латыниной. Полагаю, такой опытный критик, как она, сразу замечает, что предложенное неинтересно и нежизнеспособно. Но это моментальное понимание появляется после того, как книга раскрылась на “удачном” месте: пропадает желание вчитываться. “Не буду утверждать, что прочла сборник от корки до корки… И если, пролистывая сборник, пробегая страницу за страницей, ты не можешь отличить одну статью от другой — тот же стиль, тот же ученический пересказ повестей и рассказов, бесцветность которых просвечивает сквозь унылый поток славословий — то дело плохо”. Ученических пересказов в книге, помимо тех статей, которые критикует Латынина, я не обнаружил. Причина такой реакции — в уровне отдельных текстов, после которых не хочется читать дальше. Такова реальность, не новая, а всегдашняя.

Пытаясь понять, к чему пришли спорящие, мы встаем перед вопросом о наполнении спора. Видно, что это был один из частых в русской критике споров о методе, за которым нередко забывались сами произведения: дескать, мы поставили на новый реализм, а теперь посмотрим, соответствуют ли этому тексты, которые начали послушно выдавать новые реалисты. Волна манифестов схлестнулась с волной контраргументов, и заметно, что апологеты нового реализма приняли возражения во внимание. Получился паритет. Штиль! Критики честно пытаются выйти из этого положения — вспомним словарную статью, написанную Ганиевой, в которой новому реализму приписываются черты постмодернизма, реализма, романтизма и экзистенциализма. Добавить еще классицизм — недаром Прилепин говорит о недооцененности соцреалистического романа, — и картина будет полной. “Всеобщее мироощущение, которое отражается в произведениях, самых неодинаковых по своим художественным и стилевым решениям”. Все сочетается, произведения самые разные — что перед нами? Тот же постмодернизм, только без тотального осмеяния? Модернизм, дубль два? Может быть, принципиально новая система дробления/соположения, при которой следует вообще отказаться от традиционного маркирования направлений? Есть же в современной русской поэзии “новый эпос”, к которому причисляют поэтов, друг на друга не похожих, на основании наличия в их текстах фабульного начала, перенесения акцента с личностного переживания на специфику поведения героя в созданной для него вселенной, разговора поэта с читателем через этого героя и эту вселенную. Сделаем провокативное замечание: а ведь поэтический род эпоса был долгое время, практически весь XX век, в основном в ведении прозы. Если поэзия одной из ветвей своего развития поворачивается к эпосу, не стоит ли обратить внимание на лирику в прозе? На то, что “Матисс” Иличевского заканчивается стихотворением, на то, что лирика органично вписывается в романы Дмитрия Быкова, на то, что один из сильнейших, самых свежих прозаических текстов последнего времени — “Овсянки” Дениса Осокина?

Нередки случаи, когда критики из своих соображений объединяют разных авторов в метаконструкты, а сами авторы с этим совсем не согласны. Так было с Сартром и Камю, которые подчеркивали свое несогласие друг с другом, но имена обоих оказались синонимами литературоведческого термина “экзистенциализм”. Более благосклонно был принят самими поэтами термин “метареализм”, предложенный Михаилом Эпштейном. “Новый реализм” претендует чуть ли не на самое грандиозное обобщение писателей, работающих одновременно, — это обобщение может стать и самым бессмысленным. Отсутствие реакции самих писателей на то, что их “навек сплотили, озарили и ведут”, показательно, и для критиков это повод к размышлению.