Алла Латынина

Манифестация воображаемого

Книгу “Новая русская критика” я вряд ли бы купила. Но вот — дали в руки. Предложили посмотреть. Раскрыла наугад — на статье Максима Свириденкова “Ура, нас переехал бульдозер!”. Вначале декларация: “До нас не было ничего”. В ответ на скучные упреки взрослых дяденек и тетенек, что, дескать, новое поколение невежественно и ничего не читает, следует встречное обвинение: “Какой идиот придумал, будто классику можно полюбить насильно?”.

Среднестатистическому школьнику, сообщает автор, вообще наплевать на то, что “напридумывали эти придурки в прошлые века”. “Возможно, ЭТО ПРАВИЛЬНО” (прописными буквами). Но те же самые одноклассники автора, которые не хотели учить “этого дурацкого Пушкина”, оказывается, интересовались “новой литературой, рассказывающей о той жизни, которой живут они сами”. Вывод: те, кто пишет для молодых, — начинают новую литературу с чистого листа.

Максим Свириденков готов даже признать, что, возможно, “новое поколение литераторов — варвары на пепелище Рима”. “Но вспомним, — продолжает он, — к тому времени, когда пришли вандалы и гунны, римская цивилизация успела изжить себя… Рим пал, но возникла новая цивилизация. Мне не жалко павшего Рима”.

Вообще-то Рим пал (в 410 году) под натиском не гуннов, а готов. Спустя почти полвека действительно вторглись вандалы, и нашествие готов показалось римлянам милосердным: те только грабили, а эти убивали, жгли и разрушали. И никакой новой цивилизации на пепелище Рима не возникло: меж мраморных развалин росла трава и бродили свиньи. Это уже правнуки разрушителей стали что-то там строить.

Но если плевать на все, что “эти придурки” напридумывали в прошлые века и заставляют учить в школе, то какая разница, что готы, что гунны. Гунны как-то литературнее. Разве не весело ощущать себя среди толпы гуннов из брюсовского стихотворения, призванных оживить одряхлевшее тело литературы “волной пылающей крови”? Вот и книги из старых библиотек кострами уже сложены, и “ортодоксальные издания” можно пнуть за… попытки печатать молодых, а “ортодоксальных критиков” — за “потуги” “рассуждать о новой литературе”, в которой они смыслят “не больше, чем корова в яйцах”.

По-моему, так в новой литературе трудно ничего не смыслить: проста, как мычание (продолжим коровью метафору). Читать Прилепина, Шаргунова или Василину Орлову — это вам не сквозь Борхеса, замешанного на всей мировой культуре, пробираться, не набоковскую “Аду” расшифровывать и даже не Пелевина комментировать. Но, впрочем, я готова смиренно признать: мы ничего в книгах поколения двадцатилетних не понимаем. Так объясните нам эти смыслы — на то и критика. Нет, только не надо писать: “пришли новые молодые авторы со своим мировоззрением, принципами, талантом. Большинство из них выбирает реализм… Реализм может быть только одним — честно отражающим окружающую действительность”. Такие рутинные фразы на советском новоязе уже несколько десятилетий стыдятся повторять “ортодоксальные критики”: это язык доклада партийного функционера 50—70-х годов.

Но похоронщик обветшавшего Рима пользуется именно таким языком — с вкраплениями современного жаргона.

“Василина Орлова говорит о победе настоящего искусства”, — резюмирует критик смысл повести писательницы. У Сенчина его привлекает “чувство искренней, глубокой тоски по настоящей русской жизни”, а у Сергея Шаргунова — то, что “вопреки общепризнанным тенденциям” тот сделал героем произведения человека, который “выбрал здоровый образ жизни”. А еще Шаргунов “разглядел лазейку”, “чтобы спастись от медленной деградации в небытие”.

В небытие ведет дорога, путь. А деградация — это ухудшение, понижение, вырождение. От латинского, кстати, gradus — ступень. Вот когда я читаю такие статьи, я думаю, что критика деградирует. А может быть даже — погружается в небытие.

Ни обойтись без словесных штампов, ни проанализировать текст, ни объяснить, в чем же заключаются принципы эстетики, объединившей разрушителей Рима, автор не может.

Вместо анализа — невнятный пересказ повестей Василины Орловой, Романа Сенчина, Сергея Шаргунова, Ильдара Абузярова и противоречащие одно другому суждения: то у него “пора разрушать привычные рамки повседневности”, то “главное не идеализировать сегодняшнюю реальность”.

Это не критика. Это песня гунна, в языке которого отсутствует понятийный ряд. И вопреки традициям русской литературы, я не хочу встречать тех, кто идет походом на мир якобы “старой” и “обветшавшей” культуры, “приветственным гимном”.

Роман Сенчин объясняет в предисловии к сборнику: “Сегодня мы переживаем расцвет литературно-критической мысли, быть может, сравнимый с шестидесятыми годами ХIХ века”. Или шестидесятыми годами века двадцатого.

Неужто? Я, правда, Чернышевского — Добролюбова — Писарева не слишком люблю, но глупо отрицать, что их взгляды захватывали публику и оказали влияние (увы — не самое лучшее) на дальнейшее развитие русской литературы. Да ведь и писать было о чем. Тургенев, Гончаров, Островский, Щедрин, Толстой, Достоевский, Успенский. И оппонентам шестидесятников — Аполлону Григорьеву, Н.Н. Страхову — было о чем спорить.

Критикам-шестидесятникам ХХ века тоже досталось работы: как из-под земли явилось яркое поколение, объединенное общностью взглядов и надежд: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава, Высоцкий, Ахмадулина, Аксенов, Гладилин — и оно было тут же атаковано коммунистическими вельможами, стоящими на страже соцреализма.

Вообще взлет критики совершается в периоды общественных и эстетических литературных сломов. Мережковский пророчествует о рождении модернизма, опоязовцы подводят итог авангарду — величайшему феномену русской культуры ХХ века. Кризис шестидесятничества ХХ века порождает постмодернистский тип мышления, и это отзывается “Пушкинским домом” Битова, поэзией Бродского, прозой Венедикта Ерофеева и Саши Соколова, Пелевина и Сорокина. Есть о чем писать Курицыну и есть куда метать критические стрелы Немзеру.

Что интересного народилось в литературе в нулевые годы? Возникли новые литературные школы, новые направления, яркие имена?

Декларации — да, были. Одна из них открывает сборник. Это “Отрицание траура” Сергея Шаргунова. Манифест появился в “Новом мире” в 2001 году, и я сразу же посвятила ему одну из своих колонок во “Времени МН”: событие казалось знаковым, из тех, что можно было предвидеть.

В 1994 году, когда Вячеслав Курицын еще работал в “Литературной газете”, я как-то поинтересовалась: понимает ли он, что новое поколение литераторов примется топтать постмодернизм с той же энергией, с какой он сейчас топчет всех его оппонентов? Надо сказать, что Курицын ответил утвердительно, после чего я, действуя в соответствии с принципами толерантности, отправила в печать очередную курицынскую статью, в которой мне было не по душе все — кроме таланта автора и энергии критического текста.

Прочитав манифест двадцатилетнего Шаргунова, я с удовлетоворением подумала: ну вот, сбывается мое нехитрое предсказание. Приходят молодые хоронить постмодернизм. “Старший брат раскатисто похохатывает над беспомощным отцом (традиционная литература), но младшенький не желает смеяться. Грядет смена смеха. Грядет новый реализм”. Хорошо сказано.

Оставалось только ждать, когда он “грядет”. Через полгода появилась повесть Шаргунова “Ура!”. Увы — манифесты о литературе давались молодому писателю куда лучше, чем сама литература. С тех пор Шаргунов успешно продемонстрировал свои качества лидера, заделался политиком и постоянным участником всяких телевизионных ток-шоу, в которых он выступает от имени молодежи как класса, успешен в журналистике, в пропаганде новых имен и “свежей крови”, но в литературе обещанного не свершил, и манифесты остаются самым ярким из того, что он написал.

Сергей Шаргунов сообщал о неминуемом приходе нового реализма в будущем времени. Участники форумов молодых писателей в Липках, кажется, рассудили, что новостей в будущем времени не бывает.

“Сейчас на наших глазах зарождается совершенно новое явление — новой литературы”, — пишет Андрей Рудалев в статье “Обретение нового”. Прекрасно. Готова поверить. Хочется только узнать, в чем же именно заключается новизна “новой литературы”. Потому как вывод этот следует вслед за столь ученическим и унылым анализом рассказов Александра Карасева, что впору решить: такие банальности можно писать только в поденной статье о неинтересном писателе. Но, оказывается, это автор подводил читателя к выводу: прозаик Александр Карасев из числа тех, кому более всего подходит определение “новая литература”. “В творчестве Александра Карасева, — сообщает критик, — отчетливо прослеживается тенденция преодоления эгоцентричности письма, сама фактографичность у него не имеет самодовлеющего значения… В рассказах чувствуется перспектива, простор, свобода письма и свежесть, незашоренность взгляда”. Назовите мне, пожалуйста, писателя, к которому нельзя применить этот набор критических штампов? В другой статье Рудалева, включенной в сборник, называется уже целый веер имен. Но критический инструментарий остается столь рутинным и незатейливым, что скорее опровергает, чем подтверждает тезис автора об “обретении нового”.

Слова о новой литературе, новом реализме постоянно мелькают на страницах сборника, однако невозможно понять, с чем его едят.

Не буду утверждать, что прочла сборник от корки до корки: я не собиралась писать рецензию, мне надо было лишь составить общее впечатление от “новой русской критики” (если таковая есть). А уровень критической статьи виден сразу, с первой страницы. И если, пролистывая сборник, пробегая страницу за страницей, ты не можешь отличить одну статью от другой — тот же стиль, тот же ученический пересказ повестей и рассказов, бесцветность которых просвечивает сквозь унылый поток славословий, — то дело плохо.

Несколько раз, однако, взгляд спотыкался обо что-то нетривиальное, и тогда я принималась читать статью. Так споткнулась о фразу С. Белякова: “Есть такая болезнь — ахроматопсия (цветовая слепота). Полная или частичная потеря способности различать цвета. При этой болезни мир представляется словно на экране телевизора”. Отличная метафора — ключ к статье “Правда, увиденная своими глазами”, в которой анализируется оптика писательского взгляда на современную Россию. Но вот что интересно: персонажи этой зрелой, умной и хорошо написанной статьи не молодые, произведенные в сан “новых реалистов” форумом в Липках, а просто писатели разных поколений: тут и Распутин, и Курчаткин, и Проханов, и Марина Палей, и Иличевский, и Зайончковский, и Маканин, и среди них — Захар Прилепин, Наталья Ключарева, Василина Орлова.

Хороша и другая статья Сергея Белякова: “Еще одно толкование путешествий”, впрочем, читанная мною раньше. В ней, между прочим, этак походя выражается сомнение в новизне “нового реализма”, придуманного С. Шаргуновым и В. Пустовой. И понятно: С. Беляков неплохо пишет, знает предмет и ему не нужен сомнительный титул “молодого критика”. Его и так будут печатать.

Посмеивается над “новым реализмом” и Дарья Маркова, один из немногих участников сборника, чье имя мне давно знакомо по многочисленным и зрелым статьям в “Знамени”.

Что же касается самой Валерии Пустовой, то она как раз литератор интересный, со своим стилем и узнаваемой манерой, хотя и не слишком мне близкой: не люблю я пафосных речей с нагромождениями метафор, срывающегося голоса и расширенных глаз. Впрочем, диапазон критика достаточно широк — гротеск и ирония тоже ей доступны, судя по едкой статье о Викторе Ерофееве.

Статья “Скифия в серебре”, публиковавшаяся в “Новом мире”, мне тоже нравится. В сборнике она фигурирует под странным названием “Скифия в серебре путешествий”. Не пойму, при чем тут путешествия, когда речь идет об антиутопиях, о фантазиях на тему будущего России? Их в нулевые годы обнаружилось неожиданно много, и Пустовая интересно перепахала и структурировала весь этот обширный литературный материал, написав работу, располагающуюся в промежутке между критикой и историософией. Что же касается более раннего “Манифеста новой жизни”, также вошедшего в сборник, то, думаю, сама Пустовая, повзрослев, будет относиться к нему с иронией. Только не прожевав и не переварив проглоченные скопом в студенческие годы книги, можно сопоставлять “Закат Европы” Освальда Шпенглера, один из самых знаменитых и оспариваемых культурологических трудов, и наивную повесть Сергея Шаргунова “Ура”. “Закат Европы” — предчувствие, повесть “Ура!” — сбывается мечта, пишет Пустовая. Мол, Шпенглер “предсказал рождение молодой русской души после 2000 года”, и — вот вам “символ духовного возрождения — мальчик Сережа Шаргунов”.

В зрелом возрасте такие построения воспринимаются с юмором и ностальгией: “Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли”.

Юность, однако, — это та вещь, которая довольно быстро проходит. И это еще одна причина, по которой всякие объединения на почве возраста эфемерны и довольно бессмысленны. Что новый реализм, что “новая русская критика”, — это манифестация воображаемого. “А я ни манифесты не люблю, ни как новое поколение себя не расцениваю”, — саркастически замечает Дарья Маркова, рассуждая об искусственной общности, которую создают всякие семинары и конкурсы для молодых, по сути, искусственно выгороженное пространство — вроде песочницы.

Отлично сказано, и с вполне оправданным апломбом. Дарья Маркова не “подает надежды”, как принято говорить, она как критик уже состоялась.

Тому, кто видит себя в литературе профессионалом — писатель он, или критик, или все вместе, — поколенческие объединения не нужны. Эпитет “молодой” — это что-то вроде индульгенции, оправдывающей непрофессионализм. Но срок ее действия ограничен.