Анна Кузнецова

“Охота на майских жуков” — повесть в новеллах, каждая из которых посвящена какому-то из важнейших феноменов детского бытия. Феноменология одухотворенного семейного быта движется от конкретного к абстрактному: в начале этого пути — отец, мать, нянька Марьяна — непостижимое существо, женский аналог сказочного Ивана-дурака… В конце — законы, власть, земля, в которую легли мать и нянька, ставшая домработницей, когда выросли дети. Впрочем, непостижимы здесь все, и это особенность мировидения автора: все взрослые герои нетипичны, все время неожиданны, никого невозможно представить, ни о ком нельзя предположить, что он сделает дальше. Помнится, в детстве так и видятся взрослые... Сцена ловли жуков из новеллы “Странствия” — развернутая метафора величественного мира, в котором тесно переплетено жестокое и прекрасное.

В книге есть еще рассказ “Наедине с тобою, брат”, продолжающий ту же неисчерпаемую тему неразделимости прекрасного и страшного в обыденной человеческой жизни.

Романная дилогия со сквозным героем, построенная на антихемингуэевских диалогах — выразительных, остроумных, сразу и до дна обнажающих личность, высмеивая последние достижения американского психоанализа — убеждение в том, что человек не должен ничего таить и стесняться, а должен вслух вываливать все свои помыслы, выскребая все закоулки души — иначе у него образуются комплексы и он будет несчастен. В первом романе комический эффект этой американизированной выделки человека преобладает над трагизмом, во второй, углубленной в философию больше, чем в психологию, — наоборот.

Длиннющая семейная сага, автор которой слишком любит своих положительных героев, увлекаясь жанром идиллии: возвращение с войны красавца-офицера без единой царапины к молодой жене, их жизнь в послевоенном Берлине с бывшей хозяйкой дома в прислугах, при этом дружелюбной и сочувствующей их семейным неурядицам; поход в музей бабушки с внучкой-студенткой… Особенно впечатляют засахаренные мужские образы: “Слава — удивительный! Красивый, образованный, умный. Он все оценивает по-своему, тонко, глубоко. Свободно говорит по-французски, читает по-английски и по-немецки, блестяще знает литературу, историю, философию, музыку, живопись, хотя занимается теорией каких-то “графов”…”. Все перечисленные дисциплины по-настоящему знать одному человеку совершенно невозможно — но можно, вероятно, знать “блестяще”... Действие происходит в ХХ веке — при этом все неидиллическое упоминается вскользь и не превышает эмоционального градуса мелких неприятностей.

Книгу надо читать с двух сторон: в ней две пагинации и две первые обложки.

Аякко Стамм очень любит читать. Эпиграфами для своих произведений он часто берет стихотворные строчки Руслана Элинина. Рассказы его заставляют вспомнить Гоголя, а повести… “Нецелованный странник”, написанная в импрессионистической манере, с запутанным сюжетом, который разъясняется в самом конце, — Одоевского; “Путь мотылька” из мерцающей эпохи то ли Ивана Грозного, то ли Сталина — Булгакова, “Отображение” — о то ли смерти, то ли свадьбе провинциалки, не покорившей Москву, — сразу пушкинскую “Метель” и ницшеанскую теорию вечного возвращения.

Рассказы и повести Рене Маори (откуда у людей в Челябинске такие имена?) начинаются как реалистические, затем углубляются в мистику. Интереснее всех мне показалась повесть “Подземелье”, бытовой фон которой — жизнь в Израиле выходцев из России, а в ней — вот эта сцена с котом героини, брошенной русским мужем-модельером, выехавшим в Израиль “на ней”: “По распухшему лицу текли слезы. А рядом на перилах сидел ее кот и неотрывно смотрел на светлые капли, бегущие из человеческих глаз. И даже потрогал их один раз мягкой лапой”.

Герой, модный московский тусовщик, промотал нажитое отцом-бизнесменом богатство и решил обменять последнее, что у него было, — новый “Пежо” — на мешок молотого опия, два мешка маковых зерен и домик в глухой деревне, чтобы закончить век в свои неполные тридцать подальше от Москвы. Но на этом пути он вдруг встретил профессора Кошмарова, который стал являться ему всякий раз после пяти ложек молотой маковой головки, чтобы превратить его почти чистую русскую кровь в гремучий коктейль, добавляя туда точно выверенный процент немецкой, грузинской, еврейской и китайской кровей, в связи с чем мир для него менялся. Когда же состав его крови стал совершенным, Кошмаров стал вести с ним богословские беседы…

Автор предисловия Анатолий Салуцкий торжественно объявляет подход к теме наркомании не как к трагедии, а как к форме жизни, новаторским в русской, а то и в мировой литературе — явно ничего не зная о “Морфии” М. Булгакова, “Романе с кокаином” М. Агеева (М. Леви), а то и о де Куинси слыхом не слыхав.

Об инсценировании в центральной прессе обсуждении этой книги говорить не хочу. Для меня это показатель отчаянного положения людей, до сих пор считавшихся приличными. Пойти на это можно только с голодухи, когда уже не до репутаций.

Первая книга романной трилогии под общим названием “А…”.

Роман начинается с очень развернутой экспозиции — несколько глав занимающего описания, как готовится фаршированная щука, еврейское национальное блюдо, и это неспроста: именно теплый, домашний, до мелочей выверенный традицией быт спасает людей в ситуациях противостояния с судьбой. Они гонят яблочный самогон, примиряющий всех в понимании, что против судьбы не попрешь, и никто не виноват в том, что двор, в котором растет яблоня, переходит от хозяев к хозяевам. “Как ни в чем не бывало принялась она готовить свою фаршированную рыбу. (…) А может, чтобы забыться утомительным делом, принялась Ривка готовить гефилте фиш, которая для любого еврея — как связь времен”, — в переломный момент семейной истории героиня готовит национальное блюдо по бабушкиному рецепту и несет его в дом невесты своего сына, который в это время изменяет ей с цыганкой…

Вторая книга трилогии также построена на приеме переплетения современности с историей, прошедшей через судьбы родных героя и чужих ему людей, которых он, таксист, развозит. Не любимый женой, избитый пьяным сыном, он черпает силы в памяти о своих столь же несчастливых матери, отце, бабке, деде... Собственная память переплетается с рассказами матери, получается сложное повествование мозаичного типа, через форму передающее сложность человеческого бытия.

Сатирические рассказы умного и наблюдательного человека, точно знающего, что ему в людях не нравится.

Остроумная философская сказка вроде андерсеновских — о том, как рождается книга, как стоит в книжном магазине среди себе подобных и ждет того единственного, кто ее купит, хотя читатель может быть и не один, как в случае героини этой повести; как попадает к человеку и начинает понимать свое содержание… Книги, которые никто не купил, забавно философствуют в субъективистской манере.

Алексей Самойлов кому-то “также известен как Заяц” — это написано на последней странице обложки. Еще там приведены три отзыва, подписанные также, вероятно, кому-то известными именами, например таким: Рада Анчевская (Рада & Терновник). Я, к сожалению, не в теме Зайца и Терновника... А сказка симпатичная, хоть и подгружена лишней для меня эзотерикой.

Человеку приснилось имя. Он набрал его в “Яндексе” — высветилось около 15000 биографий — и выбрал вариант, который ему больше нравился, — это был художник. Дальше — о мистике жизни и правде сновидений, местами неглупо и непошло. Честно говоря, после “культовой повести” “Больно.ru” читать не хотелось. Но это лучше, хотя и здесь запрос на “культовость” у шестнадцатилетних — основное содержание.

Более пятисот большеформатных страниц представляют малую прозу членов Союза российских писателей. Выставка достижений, так сказать. Открывается классиками: рассказами В. Астафьева и А. Битова. Далее составители постарались максимально широко показать регионы, с особой гордостью представлены прозаики из городов Мышкин Ярославской области и Кораблино Рязанской, что же до качественных показателей — тут вес книге придают столицы: повесть “Дело об инженерском городе” Владислава Отрошенко, рассказы Валерия Попова, Светланы Василенко — и те авторы из глубинки, которые прошли столичную выделку: Анатолий Гаврилов, Олег Ермаков.

Чуть менее объемный, но куда более интересный том получился у поэтов — членов Союза российских писателей. Хотя, как всегда в поэтических антологиях, и тут не обошлось без странностей — странно читать в одном сборнике беспомощные вирши Сергея Котельникова и, через несколько страниц, — Николая Панченко, Бориса Рыжего…

Книга Леонида Зорина, казалось бы, не может стать неожиданностью — вышло уже более десяти томов его прозы, почему бы не выйти еще одному. Но это книга стихов! Причем вторая — дебютная вышла в 1934 году, когда автору было девять лет. Все это время он, оказывается, не переставал писать стихи. “Мои друзья побудили меня собрать их и наконец опубликовать — откладывать уже больше нет времени”.

Книга тонкая, открывает ее стихотворение 1946 года, больше всего стихов написано в 70-е и 90-е — почти тридцать. Стихи нулевых впечатляют философской углубленностью: “(…)Я написал до востребованья всю эту длинную жизнь, / И в отделении связи пылится мое письмо”.

Наталья Гранцева, возглавляющая нынешний вариант журнала “Нева”, продолжает “петербургский текст” и как стихотворец, первый раздел книги посвящен городу, который поэт называет гражданином небес. Лучшее в этих стихах — детали образов: “Античным спринтером чубатым / Взбегать по лестнице времен” — если бы не чуб спринтера, образ был бы холодным и условным. Хороши сравнения, передающие сегодняшнюю странность петербургских видов: “Бочка с квасом серебрится, / Как подбитый НЛО”. А самое рискованное — нагромождения метафор: “Разбегаются, инфляцией блистая, / Ласки алчности, богатства горностаи / Скунсы выгоды, мангусты Вавилона, / Пузырей финансовых горгоны”, особенно когда они составляют несколько строф.

Переживая свою немолодость, главный редактор “Нового мира” на все лады перепевает строки Георгия Иванова, когда-то описавшего ее главный признак: “Леноре снится страшный сон — / Леноре ничего не снится”. Здесь: “Ты сказала: приснилось вот поутру — / Кошка ест какую-то ерунду. / Отвечаю: встаешь поутру — / Она действительно ест ерунду”. В другом стихотворении: “За окном соседи голосят. / Я проснулся, мне за пятьдесят”. В третьем: “четверть последнюю или треть / можно не доживать”…

Образы встречаются удивительные: “Как спросонья, одутловато / Сквозь цитату глядит цитата”… Как это — глядеть одутловато? Словоупотребление тоже бывает забавно: “…А тем, кто стояли кругом, / Сказали: смирно, кругом” — тут уж либо “что стояли”, либо “кто стоял”... Тем не менее книга импонирует бесстрашием самохарактеристик и несколькими поэтическими находками: “человек человеку другой”…

Андрей Грицман, возглавляющий журнал “Интерпоэзия”, пишет верлибры. Переживание немолодости у него накладывается на ностальгию, стихотворения в основном воспоминательные, но сцены из давних времен поверены итоговым знанием: “Там, я вижу, повсюду горят огни, / по сугробам текут голубые дни / и вдали у палатки стоит она. / И мы с ней остаемся совсем одни, / то есть я один и она одна”.

Елена Исаева продолжает традицию Эдуарда Асадова, имеет свой круг почитателей, “И что ты обо мне подумаешь — мне все равно”. Это конец одного из стихотворений.

В стихах Зинаиды Палвановой, почти двадцать лет живущей в Израиле, интересен опыт человека, видевшего разное и не разучившегося удивляться: “зависает невыразимо / снег, растаявший навсегда” — картина зимнего дождя в Израиле глазами человека, полжизни прожившего в России; “Я, дожившая, Господи, до седин — / потрясенный житель иной планеты. / В телевизор гляжу я, как в телескоп” — картина мира после всех перемен рубежа веков глазами гражданина страны, ориентированной на традицию.

“Красный петух голубых истин / Пропел розовую песню / Далекого счастья”. Это трехстишие называется “Пролог” и открывает книгу. В нем — все пороки, которые встречаются и дальше: отвлеченность, злоупотребление метафорикой, безвкусица в подборе эпитетов. Книжка очень тонкая, что графоманам несвойственно, и со вкусом оформленная — может быть, это первый опыт? Тогда автору хочется посоветовать не спешить публиковаться, да еще и книгами, ведь изданная книга — это заявка встать на место рядом с великими. Потому и критики строги.

Сергей Слепухин лепит впечатляющие образы — вот, например, образ ночи: “Атропином расширены ночи зрачки, / В глубине проступают медведиц значки / И полярника тусклый фонарик”. Дальше он, автор пятой книги стихов, расширяет мысль, углубляет, итожит — все как надо. Но почему-то чувствуется, что образ ночи тут — главное, а остальное — потому что надо.

Оренбургский поэт ориентируется на образцы школы Рубцова — Кузнецова, о чем говорят эпиграфы. Оно бы и неплохо, кабы не штампованная “песельность”: “В кустах клочками паутина” — казалось бы, живое наблюдение, которое можно развивать во что-то интересное, но — следующая строка: “Грустит: о чем ее кручина?”.

Поэт Павел Васильев прожил 28 лет, погиб в 1937 году, по свидетельству отца автора предисловия Григория Санникова, в это время заведовавшего отделом поэзии “Нового мира” и готовившего к печати поэму Васильева “Христолюбовские ситцы”, которую после ареста поэта сохранил в своем личном архиве, — арестован он был за стихотворный экспромт с рифмой “грузин — апельсин”, прочитанный за ресторанным столиком. “У него было то яркое, стремительное, счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии”, — писал о нем Пастернак. К столетию со дня его рождения издана эта маленькая книга, в ней 24 стихотворения и поэма “Лето”.

“Мой Пушкин” Юрия Карякина, считающего творчество Пушкина обязательной ступенью подготовки к чтению Достоевского и ведшего в 70-х передачи о Пушкине и Достоевском на советском телевидении, пока их не закрыли. Основу книги составляют заметки “Из дневника русского читателя” — в основном, о том же: о Пушкине как ступени к Достоевскому; обрамляет ее что-то вроде сценариев телепередач.

Американский советолог, написавший диссертацию о Бухарине, общаясь с его чудом выжившей семьей, вдруг осознал, что есть Россия, о которой никто ничего на Западе не знает, — огромная масса людей, побывавших в ГУЛАГе, а также их родственники и друзья, знающие об этой реальности… Были уже 70-е, и тема сталинских репрессий была запрещена. Поэтому первая глава этой книги посвящена перипетиям, связанным с поисками источников для нового исследования, о котором автор говорит: “Ни один здравомыслящий западный ученый в подобных обстоятельствах не взялся бы за подобный проект, но, похоже, тема сама выбрала меня”. Дальше Коэн рассказывает о том, как вернувшиеся из лагерей встраивались в советское общество, как исполняли “социальный контракт” не распространяться о своей судьбе, как участвовали в хрущевской десталинизации и что с ними было в послехрущевское время.

Возражая авторам эпохального исследования российской элиты из “Левада-центра” Л. Гудкову, Б. Дубину и Ю. Леваде, М. Афанасьев, директор по стратегиям и аналитике ГК “НИККОЛО М”, называет их подход к вопросу об элите “неэвристичным”, хотя и признает: Сегодняшнее российское государство как аппарат легитимного (и не очень) насилия, безусловно, выступает главным центром социального господства. Точнее, монополизированным, иерархичным рынком господства, куда стягиваются колоссальные и разнообразные ресурсы социального влияния: от активов ТЭКа и ВПК до поколений молодых карьеристов, инвестирующих свою энергию и семейные капиталы в административные должности и связи. Но вот как центр социального развития, как национальный developer наше государство выглядит более чем скромно: оно куда чаще тормозит, чем развивает. Его ветвящиеся структуры ссорятся из-за полномочий, активно приспосабливают свои полномочия для извлечения корпоративных и персональных выгод, а остальную работу выполняют плохо, чаще же имитируют, перекладывают друг на друга или просто не делают. Многолюдное государство, у которого сегодня вся сила и так много денег, мнит себя Большим Братом, но похоже скорее на Большого Паразита”.

Михаил Афанасьев различает в обществе некие элитные группы, которые предлагает считать элитой развития в отличие от элиты господства… Да назовите хоть горшком, если вам так “эвристичнее”, только элита развития без доступа к средствам, потребным на это самое развитие, — это заводская самодеятельность.

Я назвала бы эту книгу книгой для зрителя — это настоящее пособие по искусству смотреть театральную постановку. Обращая внимание на мелочи и нюансы, критик замечает то, чего на заметил никто из прекрасных режиссеров, ставивших, например, “Вишневый сад”, — все полагали, что земли у Раневской — гектара два, а ее, по тексту, больше ста гектаров, и проблематика пьесы от этого несколько меняется. Критик замечает и то, чего не заметили другие критики, восхищаясь в постановке “Трех сестер” Петера Штайна проникновением в русскую душу, — как раз этого у Штайна и не получилось: “Актеры произносят важные немецкие слова, а я думаю о пустяках. Думаю: почему старик не снимает рукавицы? Почему, войдя в комнату, он не обнажил голову? Почему не перекрестился на красный угол? И где он ждал, где провел эти часы? Судя по одежде, на улице. Но это абсолютно невозможно. Чеховские сестры — глубоко интеллигентные, страдающие и сострадающие русские души. Ни они, ни их прислуга никогда не позволили бы старику замерзать на улице. Он, конечно, все это время сидел на кухне, старая нянька поила его чаем, и он давно бы сварился в своем тулупе. Нет-нет, не русский дом, не русский старик, и недаром голова его покрыта не русским треухом, а замотана шарфом — то ли это француз под Москвой 1812-го, то ли немец в декабре 1941-го”…

Тексты собраны в четыре тематических цикла: “Пасьянсы памяти”, “”Умышленный” город”, “Белый парус на серой воде” и “On-line”. Самый обширный — остросюжетные мемуары, содержащие массу малоизвестной информации. Как военный писатель, (по образованию — морской офицер) Михаил Глинка имел уникальный опыт общения с советским военным цензором — увлекательный очерк этой встречи открывает книгу. Он учился в лучшем военном вузе в эпоху хрущевских прожектов и рассказывает удивительные вещи о том, чему и как его учили. А отца его в 1937-м арестовали на военно-конном заводе, где он был начконом (замдиректора по научной части), обвинили в отравлении коней и через три года, поскольку он так себя вредителем и не признал, реабилитировали по процессу над Ежовым, признав дело конезаводчиков сфабрикованным… Пасьянсы исторических событий складываются в судьбу: “Отцу повезло, он вернулся домой. Правда, за время, что его не было, умер его отец, мой дед, не числивший сына в живых (ни одного известия за три года), в сухой стручок превратилась бабушка да заболела мама, туберкулез бывает ведь не только от дурного питания да от палочки Коха… Что же касается зеленого его лица, когда он вернулся из тюрьмы, да того, что со сломанной, неверно сросшейся ногой он рвался поскорей на фронт и погиб почти сразу — так кому это теперь интересно? Реабилитировали ведь?” Пасьянсы памяти складываются в живую, альтернативную официальной историю. А вся эта книга незаметно сложилась в гимн семье. Не только собственной — даже эссе о Пушкине начинается с рассказа о его отношении к семейной истории.

Автор книги, мать двоих детей, была осуждена сначала на восемь лет строгого режима и четыре года поражения в правах по нелепому оговору, чуть ранее был арестован ее муж, преподаватель МГУ, и она верила, что все разъяснится, его отпустят... Вернувшись после отсидки, она никак не могла расстаться со старыми родителями в Москве — и была вновь арестована за нарушение паспортного режима… Ее дети выросли без нее, и новый смысл жизни она обрела в том, чтобы свидетельствовать о судьбах всех, кто прошел этот крестный путь вместе с ней. Истории, рассказанные ею, поражают: мать дала дочери благословение на самоубийство, если будет невмоготу; несчастная баба оговорила мужа за измену и была арестована после него за то, что донесла не сразу; семнадцатилетняя девочка из семьи раскулаченных, оставшаяся одна — все остальные умерли, — убежала с места поселения к бабушке, отморозив по пути щеки, ставшие черными, арестованная за нарушение паспортного режима, как ни прятала ее бабушка, но считающая, что в тюрьме или лагере лучше, чем в уральской землянке…

Автор предисловия Мариэтта Чудакова обращается к новым поколениям, которым трудно понять историю своей страны — столь она фантастична, — и считает, что книги, подобные этой, должны почаще переиздаваться и служить учебниками по истории сталинского периода, которую сегодня скрывают от детей за обтекаемыми формулировками.

Так озаглавил свое письмо в редакцию с требованием опровержения В. Арсланов, публикатор, автор предисловия и комментариев к книге Мих. Лифшица “Почему я не модернист?” (М., 2009): “…Кузнецова приписывает Лифшицу слова, которыми он иронически рисует реакцию на роман Булгакова со стороны литературных специалистов “по всему правильному”. Читаем у Лифшица строки, непосредственно предваряющие процитированные А. Кузнецовой: “Люди, являющиеся специалистами по всему правильному или чувствующие себя таковыми, могут высказывать некоторое беспокойство. Что автор хотел этим сказать, на что он намекает, нет ли у него какого-то особого намерения?” (с. 553) М. Лифшиц тут же успокаивает этих “специалистов”: “Не беспокойтесь! “Все будет совершенно правильно”…” (там же).

Совершенно ясно, что А. Кузнецова приписывает Лифшицу злонамеренное суждение о романе, мнение, которое он опровергает!

Мих. Лифшицу пришлось немало претерпеть от “специалистов по всему правильному. Сегодня они чувствуют себя не хуже, чем вчера, и пытаться убедить их, апеллируя к несомненным фактам, — бесполезно”...

Я набрала это письмо своей рукой (оно пришло по почте). Если я действительно не уловила контекст из-за специфической стилистики Мих. Лифшица, приношу извинения ученым, выпустившим книгу, и читателям моей рубрики. Вот только конспирология — утверждение о намеренной фальсификации — здесь ни к чему. Это устаревший стиль мышления, характерный для современников Лифшица и только им простительный.

Редакция благодарит за предоставленные книги Книжную лавку при Литературном институте им А.М. Горького (ООО “Старый Свет”: Москва, Тверской бульвар, д. 25; 694-01-98; vn@ropnet.ru); магазин “Русское зарубежье” (Нижняя Радищевская, д. 2; 915-11-45; 915-27-97; inikitina@rоpnet.ru)