Александр Уланов

Сергей Костырко. На пути в Итаку

Это действительно заметки путешественника. Не работающего в чужой стране, погруженного в ее жизнь человека. Но и не туриста. Взгляд, стремящийся почувствовать и понять жизнь страны, в которой человек оказался, — пусть ненадолго, пусть почти без языка. Внимание к повседневности, а не к достопримечательностям. Внимание к обычному европейскому городу, его стабильной, трудолюбивой, просторной жизни. Радость, когда удается увидеть “город без макияжа. Серый, сырой, будничный, такой, каким он бывает только сам с собой”. Важно заметить танцовщицу, когда она отходит в тень — и сразу слетает с лица улыбка, “лоб прорезают морщины, тупеет, гаснет затянутый внутрь взгляд”.

Постараться быть настолько рядом с другой страной, насколько это возможно. В одном вагоне электрички. Зайти в старые арабские кварталы, где в узких глухих переулках не ходят туристы, где прямо на улицу выплескивают мыльную воду из ведра. Это трудно — дело даже не в опасности, а в слишком частом чувстве, что ты — чужой. “Мужчины, приняв душ, вышли с детьми перед сном выкурить по последней сигарете. Ну, а для тебя Медину откроют утром, выложив на прилавки товар, залив в ресторанные котлы воду для кофе и тунисского мятного чая, а сейчас ты здесь лишний”.

Путешествие — сравнение. Россия действительно между Западом и Востоком. Путешественнику удается смотреть вполне европейским взглядом на Тунис и Египет — и приходится почувствовать свою удаленность от Европы в Испании и Польше. Он заворожен коллективным действием, молитвой в мечети — и мгновенно трезвеет, когда в потоке чужой речи вдруг слышит “Талибан” и “Аль-Каида”. Потому что не всякое единение — во благо.

Путешествие — размышление. Например, о столкновении типов культур. Карфаген, видимо, действительно был непереносим для Рима не только как конкурент, но как иной образ жизни, основанный не на воинской доблести, то есть крови, а на искусстве купца, морехода, ремесленника. Поддерживая Костырко, следует вспомнить, что диктаторы, от Наполеона до Гитлера, с редким единодушием клеймили Карфагеном оплот либерализма — Англию.

Или — вот предложенный старым польским крестьянином критерий здоровья государственной жизни. Если страна не воюет и живет нормальной жизнью, в ней богатеет простой народ. После двадцати мирных предвоенных лет у поляка — земля, пять коров и три лошади, три костюма, два пальто, полушубок. А “хозяину жизни” из Советского Союза рубашку достать трудно. Многое ли изменилось, если проверить по этому критерию учителя или рабочего в современной России? Костырко встречает русских, работающих за границей. Повар, строитель. И у них вполне получается вписаться в европейский порядок. Значит, дело не в широкой русской душе, неспособной к систематическому труду. Дело в отсутствии порядка — когда результат труда не принадлежит трудящемуся, а трудящийся соглашается это терпеть в обмен на “заботу” о нем. В России продолжают жить в планах и мечтах, боятся взрослеть. “Пугает сама необходимость постоянного усилия, необходимого им (европейцам. — А.У.), чтобы держать форму”. Но “Европа начинается там и тогда, когда люди начинают соответствовать самим себе”. То есть в условиях личной свободы, личной правовой защищенности. И личной ответственности, конечно.

А одна из главных достопримечательностей Израиля — армия, где немыслима не то что дедовщина, но и обычная нерациональность, потому что за это придется слишком дорого расплачиваться. Ни парадности, ни упоения от оружия в руках. Армия, действительно единая с народом. Смотреть на это тем важнее, что и России нужна армия. Такая армия, а не “военизированный стройбат с полууголовными нравами”. Сколькими миллионами русских трупов придется заваливать очередные ошибки отцов отечества? Да и удастся ли завалить…

Мир многозначен. Арабские дети, выпрашивающие милостыню, вдруг распрямляются — и мальчик стреляет в автобус с туристами, пусть из воображаемого пистолета. Можно обезоружить его — улыбкой, смешной рожей. Но надолго ли? И каждого ли? Через час в автобус полетит уже не игрушечный камень. Очень важно умение путешественника смотреть вокруг глазами другого человека. Например, поляка, попавшего в XIX веке не по своей воле из европейской Варшавы куда-нибудь в Вятку. Рядом с угрюмыми промороженными срубами только и остается, что помнить о своей многовековой культуре, хранить достоинство, несмотря ни на что. И русский писатель, пытающийся пожалеть несчастного ссыльного, наталкивается на гордый взгляд человека, понимающего, что достоин сострадания скорее сам писатель. “Взгляд человека, оскорбленного этой вот жалостью, человека, который кем угодно может себя здесь считать, но уж никак не “братом меньшим”, “несчастненьким”, растоптанным — достаточно этому человеку вспомнить краковский костел Девы Марии”. Причем Костырко доступна и явно чуждая ему точка зрения. Помпезные столичные улицы, что в Варшаве, что в Москве, сориентированы “на взгляд государственного лица из окна лимузина, пролетающего в правительственном кортеже, то есть человека с гипертрофированным комплексом неполноценности, требующим соответствующего этому лицу монументальности и величия подвластного ему города”.

Путешествие — школа понимания Другого. Собственно, другой человек — это уже другой язык и другая страна. И свою страну мы понимаем далеко не до конца. И вполне достоин внимания райцентр в России, где можно наблюдать встречу троих друзей в ресторане и достраивать воображением их жизнь: “всего трое осталось их от давнего клокотания сверстников, еще не разобранных городом, армией, тюрьмами, ранними нелепыми смертями — на мотоцикле, пьяным в реке, в случайной драке на вокзале далекого Адлера”. А совсем рядом, в Подмосковье, — неведомая земля карьеров, узкоколеек, огороженных военных городков. Или экскурсия по Челябинску, где истории не удается уравновесить давящую монументальность советского времени. Сталинский рай короткого праздника с демонстрацией, винегретом и выпивкой на фоне беспросветной работы, столь же унылых промышленных зданий и обшарпанных трехэтажек.

Книга Костырко — вклад в формирование традиции эссе, почти отсутствующей в России. Литературы размышления, невыдуманного, non-fiction. Видно, до какой степени излишни при анализе повседневного опыта попытки выдумать героев и события. Смотреть вокруг — достаточно, чтобы увидеть галереи характеров и культур и среди туристов, и среди местных жителей. Замечателен, например, тип русского туриста, в сотый раз вздыхающего где-нибудь в Эмиратах или в Испании: “сколько езжу, в каких только странах ни отдыхал — каждый раз убеждался: отпуск нужно проводить только в России!..” Разумеется, у такой литературы есть свои особенности и ограничения. “Этот текст лишен сюжета. Сюжетом могут быть только твои взаимоотношения с тем, что ты сейчас переживаешь. Ну, а то, что рождает эти переживания, скажем, пейзаж за окном — неподъемно для слова”. Может быть, неподъемно для слова сюжетного, описывающего. И под силу слову воссоздающему — через ассоциации, метафоры. Но тогда это будет собрание лирической прозы. А для размышлений все-таки пригоднее речь более определенная, чем в стихотворении.

При вовлеченности в видимое порой трудно удержаться от его идеализации. “Их не страшит обилие восточных закусочных с шаурмой, им не страшен ублюдочный — вместо Огиньского или Шопена — американский рэп в плеерах, это все их уже не затронет, они по крови, по составу костей — краковяне”. Но индивидуальность — всякий раз личное усилие, а не данность крови. И для Европы она тоже остается проблемой. Культурное наследие и материальное окружение помогают формированию человека, но не формируют его автоматически. И вряд ли ситуация в старой России, когда “пению в детстве учились у дьяка, венки из цветов свивали, одежду вышивали, макитры и сундуки расписывали”, настолько лучше стандартов мира рекламы и ИКЕА. Вспомним, что традиционная культура регламентировала узор на вышивке или поведение свивающей венок гораздо жестче, чем реклама, относительно которой все-таки есть индивидуальная свобода не смотреть. А функциональность современных домов действительно безлика, но в ней личность может найти пространство реализации себя, где она подвергается все же меньшему давлению, чем в патриархальном обществе. Путешественник понимает, что мир традиционного арабского города — точный и бесперебойно функционирующий механизм, воспроизводящий столетиями один и тот же тип человека — и ничего иного и более свободного. “Архаичная Медина схавала (легко!) и рок-музыку, и водопровод, и мотороллеры, китайские спортивные костюмы, мороженое, джинсы “Ли Купер”, электродрели, цифровые фотокамеры и т.д.” Современность — только краска на стенах? Но дело не в вещах, дело в духе свободы и подвижности, делающем появление электродрели или рок-музыки возможным. Так что Лондон и Гамбург — все-таки не совсем кварталы Медины, как предполагает Костырко.

Характерно демонстративное нежелание путешественника читать что-либо о стране перед поездкой. “Предварительное накопление сведений из истории, этнографии, национальной психологии, социологии и даже географии — это создание некоего умозрительного образа, к которому, приехав сюда, начнете подгонять увиденное”. Видимо, чужой опыт в России пока осознается как засорение взгляда, а не раскрытие деталей или почва для дискуссии. И в стране, которую столько раз перетряхивали и нивелировали, трудно привыкнуть к различиям на расстоянии переезда даже не из Бельгии в Голландию, а из Баварии в Тюрингию. Путешественник замечает в Барселоне, что испанцы — не фламенко и “Кармен”. Но “Кармен” и фламенко — это Андалузия, а Каталония — почти Франция. За путешественником, вероятно, должны последовать другие. Со взглядом, более чувствительным к деталям, глубже вовлеченным — например, работающего в стране программиста или инженера. Вооруженным личными контактами и языком: ведь говорят же, что лучший способ выучить язык — при разговоре с подругой или другом из этой страны.

Но остаются радость пребывания в положении наблюдателя, переживание разнообразия расстояний, балансирование между обнаружением привычного и пониманием непохожего. И взгляд, отраженный от чужого, возвращается более острым к своему.