Лев Оборин

Денис Драгунский. Нет такого слова

В этой рецензии есть нумерация — не случайная прихоть и в то же время не строгая необходимость. Книга Дениса Драгунского вызывает разные чувства, которые нелегко соединить в одном критическом тексте — они проходят, так сказать, по различным ведомствам. Дробление впечатлений и выводов мне поэтому представилось оправданным; оно не только соответствует разнонаправленности самих произведений Драгунского, представленных в книге, но и адекватно самому ее устроению.

Начну с того, что бросилось в глаза. С самого внешнего.

Читаю книгу Драгунского и не понимаю: почему он все время просит прощения? Слова “пардон” и “простите” встречаются чуть ли не в каждом третьем рассказе. “Вот одну такую девочку лет шестнадцати он затанцевал на сеновал, пардон”. “Или даже, пардон, стащит оттуда какую-нибудь книгу”. “Собираясь в Москву, сняв, пардон, дачные брюки и надевая городские…”. “Подмосковные, простите, вечера”. Неужели автор постоянно представляет себе, когда ему нужно написать что-то вроде “затанцевал на сеновал”, как его читатели брезгливо кривятся? А может, и правда — есть от чего покривиться? Вот, например, пародийный диптих об Онегине, “из повестей покойного А.С. Кошкина”: генерал **, командующий русской армией на Кавказе, отправляет полковника Онегина, который ранее ухаживал за его женой, завоевать черкесское село; Онегин меняется одеждой с черкесским князем и захватывает обоз, в котором из Петербурга к генералу едет Татьяна. Далее Онегин в течение двух дней наслаждается “сим трофеем со всем жестоким любострастием Востока” (жестокое любострастие Востока — очень по-онегински!), а потом, переодевшись в русский мундир, покоряет-таки село и возвращает поруганную Татьяну генералу. Рыдающая Татьяна сообщает генералу подробность первой важности: “злодей-черкес не был обрезан…”. Экая искушенность! Во второй части диптиха по прошествии многих лет Онегин возвращается в Россию под видом турецкого паши; на его счету — военное предательство. Он и здесь не упускает случая прямо при царе-освободителе вспомнить пикантные обстоятельства своей победы над Татьяной.

Отдает это не постмодернизмом, а студенческим капустником. Нужно сказать, что среди рефлексий Драгунского над русской классикой наравне с подобными явными провалами вкуса встречаются и остроумные вещи — например, “Любовь и кровь. Сюжет для дамского романа” или “Эдик Царев”, где фабулы “Войны и мира” и “Царя Эдипа” пересказаны в нарочито бытовом ключе, что обнажает уязвимость фабулы в принципе. Любопытны и биографические коллажи, саркастически восстанавливающие краткие жизнеописания несуществовавших философов и писателей, за которыми угадываются один или несколько прототипов. Еще Вудхаус в своих заметках “За семьдесят” говорил о компонентах, необходимых для интересной биографии. Иногда жизни деятелей, выдуманных Драгунским, складываются на фоне вывернутой наизнанку, переиначенной с точностью до наоборот мировой истории — и состоят из идеальных штампов (борьба за то-то и то-то, сложная эволюция политических убеждений, эксцентричное поведение), каждый из которых в отдельности претендует на исключительность. В рассказе о философе и кинорежиссере фор Яшкофски зеркальность внешних событий призвана, очевидно, подчеркнуть, что сама идея масштабности личности внеположна истории; в рассказе о писателе Набуккове, напротив, история изменена несильно, но сама фигура писателя, биографическим прототипом которого является Набоков, превращается в набоковского антипода, evil twin — личность крайне несимпатичную, сервильную; при этом каждая деталь описания отсылает к жизни и творчеству Набокова. Зеркало, поднесенное к образу прототипа, оказывается не то что кривым, а отображающим негатив и при этом сохраняющим пропорции и детализацию. Если рассказ “Яшкофски” ироничен, то “Набукков” — плод сарказма.

Это сарказм филолога. Человеку, наученному читать, сопоставлять, отмечать общности в произведениях и подробности, считающиеся хорошим тоном в биографиях, трудно удержаться от того, чтобы подвергнуть осмеянию сами механизмы, действующие в литературе. Это акт против авторитарности, причины которой чаще всего лежат вне текста. Но и сам этот смех приобщен к литературе, является ее частью — из замкнутого круга никуда не деться. Пародии Драгунского ничего не исправляют и не дискредитируют — они остаются соотносящимися с пародируемым контекстом репликами, способными вызвать разные реакции у читателей с разными эстетическими предпочтениями.

Среди рассказов Драгунского большая часть — записки, эпизоды из прошлого, не дистанцированные вымыслом от фигуры автора. В стилистическом плане они находятся в тени Довлатова, которого Драгунский однажды упоминает. Ключевое понятие здесь — быт. Наиболее ценными мне кажутся воспоминания о писательском дачном поселке “на Пахре”, где отдыхали и работали Нагибин, Трифонов, Тендряков, Твардовский, Антокольский, Матусовский, Симонов. Там же была дача семьи Драгунских. Цикл “Дачное” — ироничные зарисовки быта, окружавшего советских писателей, и их жизни в окружении быта. От проблем с водой и отоплением — до ежевечернего ритуала прогулок, когда литераторы разбивались на компании и демонстративно не здоровались с одиозным Ильей Кремлевым. Здесь же воспоминания о том, как проводили время на даче дети писателей — играли, спорили, влюблялись. Конечно, маленький Денис Драгунский в воспоминаниях взрослого Дениса Драгунского предстает совсем не таким, как герой “Денискиных рассказов” его отца; это и интересно. Приходит на ум мысль о разном освещении. И важнейшая освещенная область — воспоминания о родителях, о бабушке — нежные и исполненные волнения.

Очень симпатичны анекдоты о житейском сопротивлении разным советским мерзостям. Эмигрировавший в Израиль человек стал присылать парткомовской тетке, которая его до отъезда всячески травила, телеграммы шпионского содержания. Или вот: Драгунский познакомился на работе с провокатором, который спрашивал, есть ли у него дома интересные книги — например, “Исаич”; назавтра Драгунский принес ему поэму Егора Исаева “Суд памяти”… Хороши также свидетельства о быте артистов эстрады. О кутерьме 1990-х. О предметах, окружавших ребенка и подростка в шестидесятые и семидесятые — и потому так детально запечатленных. Быт. Быт. Быт — писательский, артистический, всеобщий. Эти вещи Драгунского становятся в ряд с воспоминаниями Довлатова, Михаила и Бориса Ардовых, Михаила Веллера — потому что таких произведений никогда не бывает довольно. Если “Легендарная Ордынка” и “Table-talks на Ордынке” сохраняют истории, которые происходили и рассказывались в московском кругу Ахматовой, а “Соло на ундервуде” и “Соло на IBM” — байки о коллегах Довлатова, живших в Ленинграде и Нью-Йорке, то отдельные записки Драгунского выполняют эту же важную функцию для еще одного литературного круга.

Формально тексты Драгунского относятся к актуальному сегодня жанру сверхкороткого рассказа. Мне, впрочем, что-то мешает причислить сюда анекдоты, “байки”, “случаи из жизни”. Разумеется, они остранены самим временем; разумеется, они могут оказаться вымыслом. Тем не менее они отличаются от вещей сочиненных, беллетристических — стилистически, функционально, интенционально.

Беллетристика Драгунского построена на действии мелодраматической красоты. Имеется в виду не банальный географический экзотизм. Над таковым автор иронизирует, что видно из первого же рассказа “Мужчина и женщина”: созданные друг для друга м. и ж. никогда не встречаются, потому что он — парагваец, а она — китаянка. Драгунский придумывает историю, мелодраматизм которой проявляется не во внешних обстоятельствах. Есть не искусственная коллизия долга и чувства, а реальная и болезненная коллизия душевной слабости и душевной силы. Она должна разрешаться победой силы. Победа выражается в финале, в пуанте — внезапном, зачастую жертвенном, но единственно верном поступке; в “красивой” фразе. Иногда такое финальное событие приходит извне, предуготовленное внутренним состоянием героя. Таким образом, эти тексты можно отнести к “сверхкоротким новеллам”1. К сожалению, Драгунскому не всегда хватает такта, необходимого для того, чтобы рассказ не скатился в самопародию. К некоторым текстам из-за этого трудно относиться серьезно. Угасающий старик думает о том, что его жизнь не получилась счастливой, вспоминает свою юношескую любовь — а потом глядит на портрет своей жены и понимает, что она и есть та самая юношеская любовь. Последняя фраза: “Внучка выронила журнал и схватила телефон” (“Жена и Таня”) — то есть, видимо, старику стало плохо. Или рассказ “В тишине”: сурдотифлопедагог женится на своей ученице, слепоглухонемой девушке Марфе. Живут они счастливо, но вот однажды педагог понимает, что устал “от вечной тишины, от разговоров посредством стискивания пальцев”. И начинает изменять Марфе со своей аспиранткой, зрячей, слышащей и говорящей. Прямо при Марфе. А Марфа-то, оказывается, исцелилась. Все видела и слышала — о чем и сообщила вслух. Апофеоз такого передержанного финального эффекта встречаем в рассказе “Санитар и нянечка”, в котором отец изнасилованной и убитой девочки устраивается санитаром в психбольницу, где заключен преступник, погубивший его дочь. Он встречается с этим преступником, начинает разговор: “Танечку помнишь?”, а потом убивает насильника. После чего сам попадает пациентом в ту же психушку, и там до него добирается мать насильника (устроилась нянечкой). Она, конечно, говорит: “Сашку помнишь?”.

Уже после прочтения рассказа подобный финал кажется не неожиданным, а, увы, закономерным.

Когда мне в руки попала эта книга, я сначала не понял, почему перед названиями рассказов стоят — как бы их назвать — предзаголовки. Например, название рассказа — “Женщины переходят реку вброд”, а перед этим, шрифтом помельче со строчной буквы — “символы и знаки”. Или рассказ “Сыр „Виола“, свежий воздух и Марина Цветаева”, а сверху — “кольцо-кольцо, выйди на крыльцо”. Или несколько рассказов с пометкой “заметки по национальному вопросу”. Нет, конечно, все эти предзаголовки соотносятся с мотивами и сюжетами рассказов. Но зачем? Стал читать книгу от начала до конца и понял: да это же записи в ЖЖ. Вот наверняка, подумал я, у Драгунского есть ЖЖ. Решил проверить — и точно, есть: clear-text.livejournal.com. Название рассказа — в тексте поста. А предзаголовок — это то, что пишется в поле subject. Заглавие поста, сабж.

Некоторые рассказы и выглядят как ЖЖ-посты. Вот сюжет из студенческой жизни: был на курсе вьетнамец, которого звали Кан Ван До, а студенты именовали Кандошкой (“Мы его звали, пардон, Кандошкой”). Послали студентов на картошку. Клуб, танцы, заявились местные бугаи, стали приставать к московским девушкам и задирать московских парней. И тут вышел Кандошка. Оказался классным каратистом, уложил хулиганов. С тех пор его зауважали и стали называть “товарищ Кан”.

Собственно говоря, и что? С помощью того, что дано, легко считывается результат (был вьетнамец, над которым посмеивались; потом появились хулиганы — после этого любой поймет, чем все закончится). Здесь нет характерного для рассказов Драгунского пуанта (хотя порой он присутствует и в текстах мемуарного характера). Ничего выдающегося нет и в языке, которым эта история описана — она не “играет”. Неясно, что делает ее материалом для рассказа. Это случай из жизни в типично живожурнальном описании. Из него легко вычленяется синопсис.

Можем ли мы утверждать, что ЖЖ-интенция, ЖЖ-назначение в текстах Драгунского первично? Нет, не можем. Мы это можем только ощущать. В конце концов, его книга должна быть самодовлеющей, в нее не встроены модем, дисплей и сенсорное устройство. То, что первично эти тексты выкладываются в “Живом Журнале” в открытом доступе, еще ни о чем не говорит — однако это дает повод для исследования: у нас перед глазами появляется некая пре-версия, на которую мы вправе полагаться.

Принадлежность текста к виртуальному пространству необязательно влияет на рецепцию, и в издании ЖЖ книгой нет ничего предосудительного. Это становится обычной практикой, поскольку “Живой Журнал” предоставил писателям как место для “мгновенного высказывания”, так и благодарную аудиторию. У поэтов давно вошло в привычку публиковать свои стихи сначала в блоге, и вряд ли кто их за это упрекнет. То же касается прозаиков. Естественным шагом является и бумажный выпуск “дневника писателя”. Опубликовали свои ЖЖ прозаики Евгений Гришковец, Андрей Мальгин, литературовед Александр Маркин2. В случае Драгунского рудименты ЖЖ-оформления скорее помогают книге: предзаголовок-сабж иногда выглядит как удачное дополнение к рассказу, как цитата к месту, как штамп, к которому подходит описываемая ситуация; как дополнительная заметка. Кстати, в журнальной публикации Драгунский предзаголовки сделал подзаголовками, а кое-где и вовсе убрал3 . В книге они тоже не всегда такие, как в блоге.

Таким образом Драгунский реализует одну из современных стратегий написания книги. И вот это очень интересно. Как составляется такая книга? Она должна складываться из отдельных заметок, и самое важное здесь — выстроить композицию, иначе тексты превратятся в аморфный расплывающийся ком. Беспроигрышным и самым простым способом является издание в хронологическом порядке — выше упоминавшиеся авторы так и поступили. Драгунский сделал по-другому: архитектоника его книги тесно связана с фокусом писательского зрения. В его книге, как мы уже видели, наличествуют “тэги”, роль которых играют “сабжи” — “заметки по национальному вопросу”, “этнография и антропология”, “подмосковные вечера”. Их немного, но они пронизывают книгу, обозначая непреходящий интерес автора к тем или иным вопросам. Существенным недостатком здесь, конечно, становится невозможность гиперссылок в бумажной книге. Этой едва намеченной системе противостоит другая, в которой тексты группируются массивами. При том что они, как и тексты из первой категории, были написаны в разное время, Драгунскому показалось правильным не объединить их не “тэгом”, а непосредственно расположить один за другим. Получается короткий цикл внутри сборника, пузырь изображения в увеличительном стекле, позволяющий рассмотреть описываемое явление или “облако” ассоциаций объемным и разносторонним. Это могут быть впечатления от поездки в Швецию (“Шведская свадьба”, “Шведский кондуктор”, “Шведская семья”), рассказы об одном и том же человеке, истории, от него услышанные (“Юрий Александрович”4). Именно так сгруппированы уже названные мной воспоминания о жизни в дачном писательском поселке (цикл “Дачное”).

Другой композиционный прием — чередование беллетристики с мемуарами, причем плавное, тематически обусловленное. К примеру, с “беллетристическими” рассказами о любви отвлеченных “его и ее” соседствуют воспоминания о девушках и женщинах.

Все это показывает, что “Нет такого слова” — не просто публикация блога, но своеобразное его упорядочивание, превращение в книгу, придание ему двумерности. И единственной проблемой остается то, что сделанная книга не утрачивает блоггерской стилистики — казуальной, провоцирующей на комменты. В ЖЖ Драгунского его тексты вкупе с комментариями работают по-иному: виден молниеносный читательский отклик, автор вступает с читателями в диалог, что-то уточняет для них, что-то для себя. К примеру, вот текст “Однозвучный жизни шум”, посвященный ускользающим бытовым реалиям и их наименованиям. “Что такое снимка в повести Пастернака “Детство Люверс”?”. Через некоторое время дается ответ: “Это такая липкая резинка. Кажется, ее еще называли клячка”. Далее следует перечень уже советских реалий, из детства — естественная ностальгия заставляет даже не писать их через запятую, а полувосторженно-полунедоуменно (мол, неужели такое было?) восклицать: “Перо № 86! Чернильница-непроливайка! Котлеты домашние (по 7 коп.)! Пирожок с повидлом и его старший брат пирожок с котеночком (то есть мясной)!”, и т.д. В ЖЖ читатели, движимые той же ностальгической волной, вспоминают еще уйму бытовых великолепий и уродств хрущевско-брежневской эпохи; приводят в пандан к тексту Драгунского стихотворение Марины Бородицкой “Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку…”. Я ни в коем случае не хочу сказать, что произведения Драгунского без этих веселых схолий несамодостаточны, но, право, жаль, что все это остается за бортом книги. Не публиковать же в книге комментарии читателей?5  Здесь — тот случай, когда электронный формат обгоняет книжный… Впрочем, повторюсь, к рассматриваемой книге это уже отношения не имеет.

Большая часть соображений, высказанных в этой рецензии, порождена именно несовпадением полей (избегаю жутковатого слова “формат”). Выше показано, что автор не собирался механически переносить свой текст с одного поля на другое — в его намерения, судя по всему, входило целостное собрание. Мы вообще не можем быть до конца уверены в итоговом “поле назначения” этих вещей. Может быть, стоило ввести какое-то их разделение. Несмотря на видимую работу над составом, ее недостаточно.

У аналитика, пишущего о проблемах и тенденциях современности (а Денис Драгунский — аналитик, автор выдержанных и взвешенных статей), существует позиция: он — человек, применяющий к явлениям свой мыслительный инструментарий, свою систему ценностей, стиль, выработанный и работающий в рамках задачи. С художественными произведениями все не так просто. Книга “Нет такого слова”, состоящая из разнородных и различного достоинства текстов, не производит впечатления собранной, сделанной — или родившейся, выросшей книги. Она парадоксально демонстрирует, что книга все еще сложнее, чем может показаться в информационную эпоху.