Эффективен ли «эффективный менеджер»?

Итак, Сталин обрел новую чеканную характеристику — “эффективный менеджер”. Конечно, это недотягивает до “вождя всех народов” или “корифея всех наук”, но вполне вписывается в ряд таких определений, как “лучший друг” писателей, физкультурников и т.п. Стилистическое родство старых и нового определений вполне очевидно.

Любопытно, что сегодня авторы и нового, рекомендованного Минобрнауки школьного учебника истории (речь идет о методическом пособии “История России, 1900—1945 гг.” — М.: “Просвещение”, 2008), и появившегося ранее пособия для учителей под редакцией А. Филиппова, о котором уже говорилось на страницах “Знамени” (см. статью В. Сендерова “Тяжба о цене катастрофы”. 2008, № 11), отрицают тут свой приоритет, перебрасывая его на сторону оппонентов или даже некоей экзальтированной школьницы, явно “хорошо” усвоившей материал. Так что некоторый моральный дискомфорт авторы пособия для юношества все же ощущают. Но сам поданный ими якобы “объективистский” материал подводит именно к такой характеристике Сталина, и она сегодня уже живет своей самостоятельной жизнью.

Об аморальности такого “объективистского” подхода сказано уже много, и вряд ли стоит обращаться к его сторонникам с этих позиций, по сути оправдывающих циничную целесообразность. Но меня как человека, испорченного экономическим образованием, крайне задело использование в этом определении и в самом пафосе описания сталинской индустриализации слова “эффективный”. Оно не несет в себе моральных оценок и вполне может быть “взвешено” на бесстрастных весах — sine ira et studio.

Для того чтобы произвести такое “взвешивание”, абстрагируемся от того наследия вождя, о котором нормальный человек не может вспоминать без ужаса. Не будем говорить о десятках миллионов жертв, принесенных на алтарь сталинского правления. Не будем рассуждать и об уничтожении отечественной деревни. Хотя и об этом также можно многое сказать, не выходя за рамки определения “эффективности”, — ведь именно там истоки многих проблем, обернувшихся сегодня катастрофой для страны. Вспомним хотя бы острый демографический кризис (подсчитано, что если бы не гигантские человеческие потери 1917—1953 годов, то население России сегодня было бы вдвое большим), и “мудрая политика”, погубившая отечественное сельское хозяйство, которое в 60—70-х годах так и не могли возродить триллионные вливания в эту отрасль. По каким же критериям оценивалась “эффективность” руководства, приведшего к подобным результатам?

Вероятно, все это “списывается” авторами пособия как некий “побочный результат”, издержки главного достижения — создания экономики советского типа, позволившей в кратчайшие сроки провести индустриализацию страны. Однако и здесь, в этой сфере “чистых достижений”, при внимательном рассмотрении можно увидеть многое: и искренний энтузиазм, правда, сочетающийся со страхом, и самоотверженность многих миллионов… Не видно только одного — эффективности. И дело тут — в самих принципах, на которых была построена советская хозяйственная модель.

Сама суть советской модернизации — бросок всех средств на создание мощной индустрии, преимущественно тяжелой промышленности, для обслуживания военных приоритетов. Эту задачу решало государство, присвоив себе право монопольного распоряжения ресурсами, в том числе и трудовыми. Получить средства к существованию, то есть к самой возможности выжить, иначе, чем работая на государственном предприятии, было практически невозможно.

При этом как абсолютный монополист государство стало произвольно устанавливать цены. Результат: все последующие десятилетия наша экономика покоилась на одном важном принципе — дешевизне первичных ресурсов. К “дарам природы”, кроме сырья и энергии, оно отнесло и труд.

По мнению американского экономиста Пола Грегори, обобщившего результаты своих исследований в книге “Политическая экономия сталинизма”, Сталин исходил из того, что в годы НЭПа не хватало средств на инвестиции как раз из-за “чрезмерного потребления”. Аргумент о чрезмерности потребления в разоренной стране, только что вышедшей из гражданской войны, кажется более чем странным. Но именно на нем стоит по сей день действующая идеология “системы низких зарплат”, созданной монополистом-работодателем. В виде заработной платы работникам на руки выдавались средства, достаточные для покрытия лишь минимально насущных потребностей (на языке политэкономии — “часть необходимого продукта”). Разумеется, представление о размере этих средств менялось. Те нищенские нормы, которые были приемлемы в первой половине ХХ столетия, стали взрывоопасными уже к началу 60-х годов. Неслучайно именно тогда под флагом “косыгинских реформ” обратились к принципам так называемого материального стимулирования, и, пусть и неравномерно, начался рост заработных плат. Но, по сравнению даже с не самыми развитыми странами Запада заработки в нашей стране оставались нищенскими. Например, исследователи рабочего движения Леонид Гордон и Эдуард Клопов сравнили покупательную способность средних зарплат в СССР и других странах в 1985 году, то есть на вершине “советского благосостояния”. По их подсчетам, средняя зарплата у нас составляла тогда около 150 долларов, тогда как в США, Великобритании, Франции и Италии — 1000—2000 долларов, а в таких странах, как Греция или Португалия, 500—1000 долларов. Тут комментарии излишни.

Здесь, правда, не учитывается другая часть “необходимого продукта”, шедшая через так называемые общественные фонды потребления на создание социальной сферы, предоставлявшей гражданам услуги — либо бесплатные (здравоохранение и образование), либо по крайне заниженным ценам (транспорт, ЖКХ). Это было действительным социальным завоеванием, позволившим сделать все это доступным для граждан.

Однако основным побудительным мотивом властей тут было не благо большинства, а экономия средств, направляемых на потребление. Поэтому при финансировании социальные отрасли постоянно не оказывались среди приоритетных. Они финансировались по так называемому остаточному принципу, а выделенные средства распределялись в соответствии с иерархическими представлениями. Например, Евгений Чазов, бывший министр здравоохранения СССР и руководитель так называемого Четвертого главного управления Минздрава СССР, обслуживавшего руководство страны, признавал, что на его нужды шла почти половина всех средств, выделяемых на здравоохранение. В результате развитие “социальных отраслей” все больше отставало от потребностей населения, и к концу существования советской системы их бедственное положение было очевидным. Низкие зарплаты учителей и врачей, тяжелая ситуация в ЖКХ — все это проявилось как свидетельства кризиса отечественной социальной сферы советского периода. Кризис 1990-х годов лишь усугубил ситуацию, которая к 1980-м уже была критической. В попытках выбраться из такой ситуации различные ведомства, отрасли и отдельные предприятия брались решать социальные проблемы своих работников за счет собственных средств. Так развилась система ведомственных социальных объектов: поликлиник, детских садов, домов отдыха, санаториев и т.п. Но при такой системе производственные объекты получали несвойственные им социальные обременения и, как только страна вступила в период реформ, с облегчением сбросили их.

Нельзя не сказать и о том, что закупка государством по заниженным ценам сельскохозяйственной продукции позволяла поддерживать низкий уровень цен на продукты питания. Однако расходы семей на продовольствие все равно превышали аналогичные показатели развитых стран. Если к середине 1980-х годов житель Запада тратил на продукты питания 15—20% своих доходов, то в СССР этот показатель был намного выше: в 70—80-х годах — 35—45% доходов семьи. И это в тот период, который сегодня называют “золотым веком” советской системы, почему-то напрочь забывая о повсеместной нехватке продовольствия, породившей, например, такую повседневность, как “колбасные электрички” и т.п.

Выстроенная Сталиным и его последователями система хозяйствования позволяла наилучшим образом решать основную задачу — обеспечить монопольный контроль над трудовыми ресурсами страны при минимизации общих затрат на воспроизводство рабочей силы. Но было ли такое решение эффективным?

На первый взгляд — да. Ведь эффективность обычно определяется как величина полученной прибыли в сравнении с произведенными затратами. И кажется: чем меньше затраты — тем больше эффективность. Из этого, очевидно, исходил и Сталин.

Однако такая “эффективность” обманчива, потому что она, по сути, блокирует развитие. Дешевые ресурсы, в том числе и трудовые, нет необходимости экономить. Нигде в развитых странах к концу ХХ века не было производств со столь тяжелыми и вредными условиями труда, как на наших заводах и фабриках. Причем многие люди охотно шли туда работать, соблазняясь чуть более высокой оплатой и возможностью более раннего выхода на пенсию, не думая о том, какой ценой приобретают эти блага. А для государства оказывалось выгоднее (“эффективнее”) оплачивать по более высоким ставкам тяжелую и вредную работу, чем перестраивать производство. Статистика показывает, что чем дальше, тем больше проявлялось желание государства подменить подлинную модернизацию производства мелкими добавками к зарплате за тяжесть, вредность или непрестижность труда. И напротив, наиболее квалифицированные работники в относительном выражении получали все меньше. Если в 1940 году зарплата рабочих промышленности составляла 93% от средней зарплаты по стране, а инженеров — 161%, то в 1987 году это соотношение было другим: 108% к 115%. Это значит, что квалифицированный труд инженеров и других руководителей промышленности стал оплачиваться менее щедро. То же можно сказать и об оплате труда научных работников: если в 1940 году их заработки составляли 142% от средних по стране, то в 1987 году они практически сравнялись со средними показателями. Что же касается “отрасли”, фиксируемой статистикой как “искусство”, то тут произошел просто обвал: от 118% по отношению к средним заработкам в 1940 году доходы занятых в этой сфере упали в 1987 году до 74% от среднего уровня.

Статистика выявляет еще одну деталь, характерную для понимания “эффективности” по-советски: во всех отраслях, непосредственно связанных с обслуживанием населения, — торговле, бытовом обслуживании и ЖКХ, здравоохранении, а затем и в образовании — во все периоды советской истории официальная зарплата была на 20—30% ниже средней по стране. Предполагалось, что тут у работников есть возможность “добрать свое” непосредственно с клиентов. Так что теневые выплаты, так раздражающие сегодня наших сограждан, родились не в “лихие девяностые”, а гораздо раньше.

Все эти факты можно было бы и не вспоминать, если бы они не ударили так больно по людям с началом экономических реформ. Оказалось, что те ресурсы, которые наши предприятия привыкли получать по заниженным ценам, реально стоят гораздо дороже. Выяснилось, что производители сырьевых и топливно-энергетических товаров предпочитают экспортировать их по ценам, установленным на мировом рынке. Единственным компонентом, входившим ранее в комплекс дешевых факторов производства и не подвергшимся конкурентному давлению извне, оказалась рабочая сила.

По сути, не было и нет такого давления и изнутри. Работающие по найму до сих пор не обзавелись лоббистом, отстаивающим их интересы и перед работодателями, и перед государством. Таким лоббистом в странах с развитой рыночной экономикой являются профсоюзы или влиятельные социал-демократические партии. Российские же традиционные профсоюзы, вышедшие из советской модели, вполне успешно вписались в новые властные и бизнес-структуры, и их деятельность в рамках институтов, привнесенных из западной экономики, декоративна. О партийном же строительстве без слез нельзя говорить.

В этой ситуации естественная позиция бизнеса — экономия на том факторе производства, который в советской экономике был традиционно дешевым, а в новых условиях не нашел (или не создал сам) лоббиста, способного отстаивать его интересы, — на трудовых ресурсах. Однако при такой стратегии бизнеса экономическое развитие лишается одного из важнейших стимулов роста эффективности производства. И если бизнес-стратегии, связанные с ранее дешевыми компонентами производства — сырьем и энергией, — не могут не быть направленными на экономию этих дорожающих ресурсов, то в отношении трудовых ресурсов ситуация складывается противоречивая. Ведь сам импульс к началу рыночных реформ был дан прежде всего недовольством населения своим уровнем жизни. Не только у нас, но и в странах Центральной и Восточной Европы мотором антикоммунистических революций стало массовое стремление к модернизации — желание жить “как на Западе”. Пусть тут для одних это — стандарты жизни западноевропейской элиты, для других — уровень пособий по бедности и безработице.

Тяжесть реформ для подавляющего большинства населения объясняется тем, что развалились сразу все четыре компонента советской социальной системы: низкая зарплата, государственная и ведомственная социальная сфера и государственные закупки продовольствия по заниженным ценам. Ранее они были прочно связаны между собой. Сбои в функционировании одного из них сказывались на работе всей конструкции, вынуждая власти инстинктивно под воздействием тех или иных обстоятельств компенсировать убытки в одной из сфер за счет другой.

С началом реформ ситуация изменилась: компенсации искать было негде, а инфляция обесценивала все символические прибавки к зарплате. Резко возросли цены на продовольствие, особенно в городах, которые сильно зависят от его импорта. Там они не только сравнялись с ценами на продукты питания в развитых странах, но нередко и превосходят их, несмотря на качественное отставание в уровне зарплат даже тех, кто относит себя к среднему классу. Например, цены на говядину, свинину, сливочное масло, молоко в московских супермаркетах в ноябре 2008 года превышали соответствующие цены в супермаркетах восточного побережья США на 20—30%. А цены на бензин — на 50%.

С приватизацией предприятий по их работникам больно ударил отказ новых хозяев от забот о ведомственной социальной сфере — передача муниципалитетам ведомственного жилья, закрытие ведомственных детских садов, поликлиник, домов отдыха и т.п. Лишившись финансирования и на том низком уровне, к которому они приспособились в советские времена, государственные учреждения социальной сферы были вынуждены стать на путь коммерциализации.

В этих условиях рост зарплаты в 2000-е годы, даже обгонявший официальную инфляцию, фактически не покрывал потерь, ориентируя людей на практики выживания, а не развития. Еще и потому, что особенно чувствительный для населения рост цен на услуги ЖКХ, продовольствие и т.п. был все эти годы выше объявляемых цифр годовой инфляции. И, хотя с 2000 года доля расходов на продукты питания снижалась, снижение это было крайне медленным, и к 2005 году представители лишь самых обеспеченных 10% населения смогли достичь уровня соответствующих расходов средней американской семьи середины 1950-х годов, а еще примерно 20—25% — уровня, соответствующего средним отечественным показателям последних предреформенных лет. Расходы же на продукты питания большинства людей так и не достигли этого уровня.

Очевидна необходимость переноса опоры системы хозяйствования с “коллективного” потребления и искусственного занижения цен на наиболее естественный для рыночных отношений компонент — прямую оплату труда в форме заработной платы. Только тогда начнется приведение социальной сферы в соответствие с требованиями новой реальности.

Политика как государства, так и большинства работодателей в сфере оплаты труда по-прежнему ориентируется на поддержание традиций, сложившихся в советский период. А этот уровень беспрецедентно низок: до сих пор он держится у нас в районе 14—15% затрат на производство и реализацию продукции и услуг. Этот показатель не изменился с советских времен, хотя для развитых стран он составляет 40—60%.

Можно предъявлять претензии к реформаторам девяностых годов. Но при этом надо быть слепым, чтобы не видеть: истоки большинства проблем, с которыми нам до сих пор не удается справиться, кроются в особенностях жесткой и прочной конструкции, выстроенной Сталиным еще в 20—30-е годы. И она удобна для многих “хозяйствующих субъектов” современной России, которые при сохраняющейся монополии на разного рода ресурсы, поддерживаемой тесными связями с властными структурами на общегосударственном или муниципальном уровне, могут действовать “эффективно” по-сталински. Но эта “эффективность” блокирует путь к подлинной модернизации.

Если сырье и энергия перестали быть теми “факторами производства”, на которых можно экономить, то труд таким фактором остается. Неслучайно у нас столько низкооплачиваемых, непривлекательных и крайне устаревших рабочих мест, на которые стали привлекать гастарбайтеров из соседних стран СНГ. Неслучайно и общий уровень зарплат по-прежнему крайне низок, а в “тучные годы” лишь 20—30% населения по уровню жизни смогли подойти к средним показателям советских времен, ранее казавшимся недопустимо низкими по сравнению с европейскими странами (с началом кризиса и этот уровень стал стремительно падать).

Но главное: пока есть возможность поддерживать оплату труда на таком уровне, не будет и стимулов к качественной модернизации отечественной экономики. Это значит, что по всей стране не будут создаваться рабочие места с современной технологией. И не будет стимулов для инноваций, отличающих развитые страны от стран “третьего мира”.

Над этими задачами мы бьемся уже не одно десятилетие. Неспособность их решить стала важнейшей причиной крушения советской системы. Не может ее решить и выстроенная в последнее десятилетие связка власти и собственности, которая воспроизвела удобные для нее черты советской модели с ее специфическим пониманием эффективности.

Так эффективен ли “эффективный менеджер”?