|
Антон Бахарев-Чернёнок
Огонь к огню
Об авторе | Антон Павлович Бахарев-Чернёнок родился в 1980 году в Губахе Пермской области. Закончил школу с золотой медалью и четыре курса Таганрогского пединститута по специальности учитель русского языка и литературы. Занял 1-е место на Международном фестивале поэзии в Ялте “Синани-Фест-2009”. Живёт в городи Осе Пермского края.
Антон Бахарев-Чернёнок
Огонь к огню
Северная молитва
Господи
дай сил мне пережить эту чёрную зиму
в холодных бараках пропахших мочой и спиртом
смотри я в тряпье я лежу головой в окурках
я дышу в гнилые обледеневшие доски
под которыми шевелятся крысы
а вокруг меня чёрные люди
Господи
Господи
дай сил мне бежать искушений
у страшной и живой полыньи во льдах северной реки
смотри я горючей желчью давлюсь и плачу
и плюю в снег своей северной кровью
а в чёрной воде смотри какие звёзды
Господи
Огонь к огню
Такая ночью в печке тяга,
Что страшно вылететь в трубу —
Как в космос врежешься, бедняга,
И рухнешь со звездой во лбу.
А рассказать потом кому-то
О зимней ночи — засмеют:
“Ну что за печка, звезданутый?
Теперь беспечен наш уют!”
Но я-то знаю, я-то помню,
Как рвался мой огонь к огню,
А космоса огонь бездомный
Ночами бился в дверь мою!
Северная элегия
Хмыри, хмыри, хмыри, хмыри…
Глаза откроешь и закроешь —
Со стаканом чумазый кореш,
Чабоном делится: “Кури!”
Раскисший берег. Март, апрель…
И сажа валится с котельной.
И Саша валится, отдельно
От Вани, в лодку, как в постель.
Всё тут же: клуб и магазин,
Каркас конечной остановки,
И на велосипеде, ловкий,
С одной ногой рыбак один…
Он будет, только сгонит лёд,
Стоять в реке с утра до ночи:
Два колеса, нога, комочек
Червей, клюёт и не клюёт.
Кентавр наших дней, навек
Прирос он к велику, и даже
Он из портрета стал пейзажем;
И, в общем, каждый человек —
Не человек, а так, топляк,
Что головой в воде качает;
И лещ его не отличает
От валунов и от коряг.
…Мой путь как дерево ветвист:
От корня — ствол; дороги, тропки,
Дрожащий лист, потом короткий
Взмах ветра — и на землю вниз.
Где, сжаты створками зари,
Её кровавым перламутром,
Ещё видны, ещё окурком
Последним делятся хмыри.
И где сутулый силуэт
В реке, как будто знак вопроса…
Его стирает ночь. Так просто
Обозначая свой ответ.
Но я пока ещё ползу
По ветке, и пока не с краю,
Я в памяти перебираю
И узнаю всех по лицу —
Ивана, Сашу, рыбака —
В промозглом ветреном апреле…
И пепел сыплется с котельной,
И живы мы ещё пока.
* * *
Когда-нибудь, на смех врагу,
В учебник экспериментальный,
В литературное рагу,
И мой засунут стих печальный.
И биография моя
В две строчки на факультативе,
Простой тетради на полях,
Вся влезет в буквицы кривые.
И школьник сонный, сорванец,
Пририсовав мне нос и уши,
Звонок услышит, наконец, —
И весь урок забудет тут же.
Малой
Передо мной стоит малой
И говорит, блестя соплёй:
“Эй, ёптель, угости-ка сигаретой!”
“А ты не мал?” “Ты чё, блатной?” —
Плюёт малой. “Да нет, родной,
Я не блатной, но сигареты нету”.
Малой живёт вдвоём с отцом,
Отец бухает и спецом —
Проходчиком колымит по сезону.
И хоть он ходит молодцом,
Конец не сходится с концом.
А деда привезли сюда на зону.
И дед был тоже не блатной,
Он загремел по бытовой,
Зашёл в барак, ему: “А ну-ка, фраер,
Давай махорочку, чудной!”
А он им: “Сёдня выходной”.
Его и запинали за сараем.
Но он поправился. Потом
Амнистия. Поставил дом
Недалеко, не мудрствуя лукаво.
С женой, скотом и животом
Прожил. И умер. Но, при том,
Себе потомка вырастил на славу.
Теперь потомок наравне
С отцом, на той же глубине,
Ворочает каменьями всё лето.
А сын потомка в ноги мне
Опять плюёт. И в стороне
Закуривает, сука, сигарету.
О земле
В окрестностях нашей деревни
Выгрызают алмазы щербатые драги,
Буровые давятся нефтью,
А ещё было производство бумаги —
Крепкой, для ленинских сочинений.
У нас всё крепкое, как алмазы.
Лес, и тот рубят, вон, по третьему разу,
И летят щепки иных учений.
В самой деревне тоже шумно, летом:
Туристы артефакты ищут пикающей палкой,
Это зимой, с октября по июнь, никого нету —
А тут и ребёнок усердно роет червей для рыбалки,
И дамочка редкостный кустик тянет как репку, смеётся…
И я радуюсь — какая земля богатая на Урале!
А ещё радуюсь, что мы умираем —
И всё земле остаётся.
Тохтуево
Я не жил в селе Тохтуево,
Но скажу определённо я:
Жизнь в селе — одноимённая.
Не спасает даже курево.
Шпарят шахты соликамские —
Лес кругом, а не надышишься.
Но народ и с этим свыкшийся,
Пьёт по праздникам шампанское.
Между праздниками — водочку,
Между водочками — химию;
Дети инглиш учат: he, me, you…
Что не так? — захлопни форточку.
Эй, тохтуевцы — ату его!
Топоры по Волге плавают —
Железяки, только ржавые,
Стопудово из Тохтуева.
У тебя подошва слабая?
На фуфайке нету пуговиц?
Ты, наверное, тохтуевец.
Я, наверно, то же самое.
И, подвигав переносицу,
Мы решим не пить три месяца —
И столица переместится
К Соликамску за околицу.
Двор (стихотворение)
Три двухэтажных дома, шесть подъездов, скамейки в ряд и сцена для кино. Нарядные соседи, сумерки, теплынь — и голос из колонок, и белое лицо
на половине полотна, а чернота на половине другой, и вспышки волосков
и точек — царапины на августовском небе.
А утром голубиный хоровод над крышами — не хоровод, а настоящий смерч сине-серебристый жизни, а мы в глазке, и сквозь воронку во двор вливается небесный свет, и солнце за шелковицами брызжется сияющей росой, и петухи прокашливаются колючей проволокой хрустальной.
В сарае краснеют кроличьи глаза, и топчется огромная свинья, томятся куры и петух звереет взаперти, но мы скорее соберём три тёплых кремовых яйца
с пушинками и понесём домой на кухню — не то здесь крысы стащат их
и с полки наверху. Ломаем ароматный круг макухи, две удочки на велик —
и скорее на речку: там шамайки, коробки, тараньки и, говорили, даже щука
с крылатой мордой, и раки в илистых пещерах, и ракушки, которые в костре пекутся полчаса, когда кончается лук с солью, хлеб и кровяная колбаса,
и несколько картошек.
По одному, а то и по два индейца из каждого подъезда — и мигом пыльный полынный лес под сводами амброзий хихикает и шепчется до ночи. И вот,
по еле различимой тайной тропке, идём отрядом на железную дорогу,
и слушаем нагретый рельс, и собираем в траве зелёных светлячков —
раскрашенные ими лица видны издалека — и снова в дебри! Бой не кончен!
И если вдруг домой, то там, смывая грязные рисунки со щёк и лба,
всё думаешь — когда же утро?! Продолжим завтра!
И докрасна набитые глаза, бой в кукурузе, беготня, исхлёстанные ноги,
руки — и усталость. И возвращение домой, по глиняным дорогам, по полям, по яблочно-жердёловым посадкам; за пазухой руно гороха,
но уже твердеющего, и молочных початков охапка под рубашкой —
как толстопузы из воскресных мультиков идём.
Короткий август, растянувшийся на жизнь. Дневник, тетрадки, новенький портфель — понюхаю украдкой, погорюю, что нет ещё кроссовок и штанов — и сплю: сквозь осени ореховые, зимы, сквозь коридоры, крашенные в рост, сквозь лестницы и лица добираюсь до серого холодного рассвета.
Картинки, звуки тише и темней: “полезли на чердак за голубями”,
“зарезал ножиком — в тюрягу посадили”, “буянил батя — матушка
с фингалом”... Молотит миксер времени, мелькают металлические прутья, как рельсы на развязках крупных станций. Безлюдный двор; и потемневший шифер, и столбики скамеек; в окошках лица старух — как луны в мрачных тучах. Гремит состав. Выносят жёлтый гроб. Увозят.
Схватился и распался пыльный вихрик. Тишина. Гремит состав.
Хромает обезличенная кошка.
* * *
Провинциальная больница
И вправду выглядит неважно,
Она ветха, одноэтажна,
Её окошки бледнолицы,
И в мартовской неразберихе
Я день за днём перебираю,
И останавливаюсь с краю,
И так смотрю, и смотрят психи.
Хирург почтенный, со сноровкой
Достав и щёлкнув сигарету,
Дымит, ему людей карета
На человекосортировку
Привозит; он и рад бы крикнуть:
“Карету мне, скорей, карету!”,
Но нет такой, а только эта.
К ней остаётся лишь привыкнуть.
И медсестра глотает ветер,
И белым пламенем трепещет —
Как будто в платье подвенечном
Она бросается к карете…
И эта истина, буквально,
Дана инстанцией последней.
И я, почти тридцатилетний,
Рыдаю, словно ненормальный.
|
