Елена Зейферт

Библиотека журнала «Дети Ра». Поэтическая серия. — Михаил Вяткин. После абсурда; Евгений Степанов. Две традиции; Татьяна Щекина. Кончился свет

Инициированная только в 2008 году, серия насчитывает уже более десятка изданных книг. Отдельных авторов можно увидеть на поэтических вечерах в “Литературно-художественном салоне на Большой Никитской” — “Библиотека журнала “Дети Ра” живет не только на бумаге, но и в форме презентаций и встреч, в активном поиске новых читателей.

Каких авторов собрала новая серия?

В книге Антона Нечаева “ПомоГимн” за ернической манерой скрывается серьезность. Лирическая героиня книги Риты Бальминой “Недоуменье жить” — женщина, роднящаяся с “чужаком” Нью-Йорком. В книге Юрия Перфильева “Другие дни” человек бытует в пространстве города, словно внутри метафоры. Прожилки юмора в стихах Перфильева — серьезнее нейтрального контекста. Сборник стихотворений и песен поэта и барда Татьяны Романовой-Настиной “Восход” сопровождает интонация молитвы. У Максима Замшева в книге “Безоружный солдат” в русском пространстве — на Гоголевском бульваре, в “ранних сумерках Фета” — “жизнь продолжается от последней до первой беды”. Книги трех авторов серии — Михаила Вяткина, Евгения Степанова и Татьяны Щекиной — рассмотрим подробнее.

На одной из литературных встреч в салоне Евгения Степанова ко мне в руки попал днепропетровский альманах-газета “Стых” (осень 2007), в котором поэты размышляли о силе и слабости поэзии, ее будущем. Михаил Вяткин в “Стыхе” таким образом определил понятие явления поэта: “Поэт — это тот, кто говорит на своем особенном языке и имеет свою уникальную философию, которой он не изменяет на протяжении всей жизни”. Для Вяткина это не просто слова, а поэтические действия.

Его творческий почерк (именно почерк — в буквальном смысле) узнаваем. Поэт на пространстве страницы свободно размещает слова и буквы. Работает с разными шрифтами и кеглями. Внутри слов выделяет отдельные знаки полужирным шрифтом и курсивом. Его слова разлетаются, как “тени испуганных птиц”. К подобной манере письма М. Вяткин пришел, по его собственному признанию, в 1998 году, навсегда распрощавшись с традиционной стихотворной графикой (и влекомым за ней содержанием). В книгу “После абсурда” как раз и вошли произведения, написанные автором с 1998 по 2008 год.

“Чтобы как-то назвать такие поиски, использовал термин “постабсурд”, — поясняет М. Вяткин в предисловии к книге. Какая семантика скрывается здесь за приставкой “пост”: абсурд переходит в новую фазу по закону отрицания отрицания или перехода количества в качество? К примеру, таким явлениям, как постструктурализм и постмодернизм, удалось объединиться в комплекс именно благодаря разным путям их формирования: постструктурализм отрицает точность и логичность структурализма, а постмодернизм углубляет зыбкость и алогичность модернизма. “Постабсурд” М. Вяткина опирается на диалектику видимой бессмыслицы и сконцентрированного в ней смысла. Сергей Бирюков, автор “Нескольких слов у входа в книгу”, находит у Вяткина обращение к русским народным истокам, “дух небывальщины”.

Художник словно заново знакомит нас с буквами и словами. Чтение стихов Вяткина, в силу их графической специфики, замедлено, а значит, более качественно. Медленный темп не затрудняет, а облегчает чтение. Изменяя привычный графический рисунок стиха (или как-то иначе провоцируя читателя), автор нередко заставляет реципиента вернуться и перечитать тот или иной контекст. Сколько раз читатель вернется к строкам: “Разницу Между / Самим Собой и Самим Собой” — ведь этой разницы на уровне графики нет, а на самом деле она есть.

Это проверенный прием, который можно сравнить по действию, к примеру, с “обманом рифменного ожидания” (Г. Шенгели). Возьмем утрированный пример. Вы читаете чье-то стихотворение, написанное парной рифмовкой, и оно вдруг обрывается в финале на холостом стихе — высока вероятность, что вы вернетесь к предыдущим строкам в поисках “потерянной” рифмы. Возвращение за утраченной привычностью восприятия для читателя поэзии М. Вяткина — один из важных шагов рецепции.

Обретая новый контекст, буква становится уникальной. Вяткин изменяет (повышает) статус слова, признаваясь в этом читателю: “зато теперь я буду давать имена разным словам / и писать их с заглавной буквы”.

Текст М. Вяткина рождается не по принципу компенсации одних признаков другими, а по принципу усиления, сгущения признаков в одном контексте. Работая с самыми формальными уровнями текста (графика и ритм), поэт сгущает содержание. Вяткин не только графический эквилибрист. Он создатель, к примеру, стихотворения “Как я выздоровел”, лирический герой которого вернулся к жизни, обрел себя, освободившись от частиц темноты, грусти и страха. Он автор поэтических строк “тогда может быть я пойму что такое боль / боль которую нельзя отдать другому”, “женщина-лодка, у которой развеваются волосы”, “человек-жилище будет стоять тихо и дожидаться / когда на крыше прибьют специальную жердь / и приделают на ней женщину-скворечник”, “если лестница проходит сквозь зеркало”...

В названии книги Евгения Степанова “Две традиции” заявлено право на сосуществование двух поэтических тенденций современной русской поэзии — подчиняющегося метру и рифме (скорее подчиняющего себе метр и рифму) и свободного стиха. В книге два раздела, наименованных “Традиция первая” и “Традиция вторая”. Во втором автор уточняет в подзаголовке стиховую форму — “Верлибры”.

Метризованные и рифмованные “разговоры” (один из подразделов первой части книги назван “Рифмованные разговоры”) объединены с верлибрами дневниковостью. Евгений Степанов — автор, пожалуй, одного из наиболее известных в русском литературном пространстве интернет-дневников (http://www.stepanov-plus.ru/literator/dnevnik/dnevnik17.html). Здесь — жизненные наблюдения в жанре миниатюр с парадоксами, нередко с анекдотической “солью” в финале. Многие из них полны живого юмора, порой грустного. Дневниковость присуща практически всем жанрам Евгения Степанова — от лирического стихотворения до романа. Дневник живет в романе или роман в дневнике, перед нами лирический дневник или дневниковая лирика?.. В этой диффузии — закон равенства.

Стихи Степанова — остановленные мгновения. Об этом свидетельствуют и неизменные датировки в стихотворениях, зачастую точные, конкретные. “16.05.1999. Ст. Партизанская”… Сколько времени состав стоит на станции? Совсем недолго, но, как видим, достаточно для зарождения текста. Стихи высекаются, как искры, от трения на жизненном точиле.

В его стихах живут имена друзей и других окружающих его людей. Ушедшие Геннадий Айги и Татьяна Бек… Татьяна Грауз, Юрий Миролава… В своих авангардных стихах Степанов пишет их имена со строчной буквы, превращая в органичные поэтические образы.

Внимательный к звуку (“нежная как ножны”), Степанов чуток и к аналогиям, которые пробует на ощупь, как струны:

Евгений Степанов в своей поэзии терпеливо отмеряет свою жизнь: “москва — мне 10 лет…”, “32 года”, “еще чуть-чуть — и сороковник…”. Теперь ему сорок пять. Он признается в стихах, что “исчерпаем, как газ и нефть”, “как река”. Но он знает, как сберечь энергию.

Лирический герой Степанова устал от житейской суеты и в то же время удовлетворен своей успешностью. Он обладатель редких качеств, и в первую очередь — умения радоваться тому, что у него есть:

Он многократно просит прощения за несодеянные грехи. Наблюдая мир, лирический герой “поддерживает сердце руками”, “иначе оно может упасть”. Способный “заснуть, как трехлетний мальчонка”, он живет отнюдь не в идиллии (“эмиграция из государства под названием я сам”). Современных людей, которые порой не замечают перед собой произведений искусства, Е. Степанов учит любоваться “стилистикой падающего листика”.

Приятие мира (“Ни на кого не обижаюсь, / хотя люблю еще не всех”) доходит до иронии и самоиронии (“понимаю любого жлоба”). “Широк человек, я бы сузил”, — говорит герой Достоевского. Степанова сужать не нужно. Его широта — это щедрость, великодушие, открытость, а не тяга к крайностям.

Татьяна Щекина, ушедшая из жизни в 2006 году в возрасте сорока девяти лет, — литературное явление, которое, по жестокой традиции, оценивается нами после смерти. Живописец по основной профессии, в поэзии она предстает мастером “тяжелой метафоры”. Как в жизни Т. Щекиной стихи были спрятаны, укрыты, так и в книге они обрамлены описанием ее жизни-смерти. Издательская рамка книги — предисловие Анны Кузнецовой “Письмо Татьяны” и послесловие соратника Татьяны по группе “Синтез” Николая Вострикова “Одиночество в жанре депрессии”.

Из архива группы “Синтез” знаковых 1980-х и извлечены произведения Щекиной. Участники группы самиздатовским способом, в количестве одного экземпляра, выпустили в свет более десятка альманахов, представлявших синтез поэзии, графики и художественной фотографии. Рубрики в книге “Кончился свет” совпадают с названиями сборников “Синтеза”: “Процарапывание”, “Амилазы слюны”, “Иглокожие куски”, “Щели”, “Мир, который мы увидим второй раз”, “Капсула” и т.д.

“Смерть — тоже художник, — пишет Николай Востриков. Перечисляя названия последних картин Т. Щекиной — “Умри красиво, ведь ты этого достойна!”, “Да здравствуют похороны!”, он продолжает: “Вряд ли Татьяна понимает, что умерла. Для нее этот переход был плавным”. Но сама Щекина считает иначе: “Самая чистая смерть в тысячу раз хуже пропускает свет, чем воздух”.

То, что составитель книги называет в предисловии к ней “поэтикой художника”, зримо во многих текстах Татьяны Щекиной.

Поэт-художник накладывает мазок за мазком, добавляя смыслы.

Образы у Щекиной зачастую визуальны (“по окаменелостям дождевой воды”). Отдельные даже наделены даром художника (“сон-сезанн”). Воспоминания, ощущения (к примеру, детства) нередко осязаемы, вещественны.

Т. Щекина тяготеет к метафоре овеществления — эфирное, эфемерное явление обретает контурность, материальность (“пыль прибитая шляпками слез”). Эту тенденцию можно проследить на мотивном поле даже в пределах одного текста, к примеру, стихотворения “В этом городе красок еще не разгаданы чувства…”: “каменные идеи”, “сняв петлю с шеи океана”, “переворачивая время словно землю лопатой”, “раздвинул воду”.

Для обозначения эмоции поэту-художнику порой достаточно одного штриха: “ты краток средневековой складкой рта”.

Щекина знает, как важно для художника видеть, для скульптора осязать, но она самодостаточна и как поэт. Ее способ создания поэтического образа не очертания и краски, а слова: “я существую потому что я сказал”. Эта основа самобытия, проговоренная самим автором, убедительна и не полемична. В угоду слову Т. Щекина обнажает прием изображения контурного, живописного мира: “…и ссохлась тушь неба” (“Графика”).

Если “картины — это слова, которые нельзя собрать из букв”, значит ли, что слова — это картины, которые нельзя создать красками и очертаниями? Душевная беззащитность и обнаженность у Щекиной не всегда показаны графически: “больно на сломе ветки”, “вот я перед тобой без сокращений”, “глаз оголял во сне свой нерв”. Сродни тому, как Эдвард Мунк написал свой “Крик”, слыша крик природы и боль внутри себя, Татьяна Щекина создавала стихи.

Ее цикл “Каноны” — центр тяжести книги. Картина становится мерой всех вещей. Человек произошел от картины; картины концентрируют в себе энергию; картины — нервы-жгуты, соединяющие человека; картины — клетки, в которые заточены звери внутри художника (“звери, для которых я еще не сделал клетки, гуляют на свободе”); галактика — это система картин.

Татьяна Щекина живет только на глубине, “как рыба с поврежденным сознанием”. Но жить на глубине — не значит спастись от мира.

Щекина — мастер угла зрения, ее пространство и время относительны. Лирическая героиня одновременно плывет от острова, находится на острове, стремится к острову:

Непредсказуемость поэтического хода, релятивность хронотопа, абсолютное первенство верлибра и отсутствие знаков препинания и заглавных букв как доминирующий знаковый минус-прием — те признаки, ориентируясь на которые, как на сигнальные огни, свободно живет и перетекает в новые состояния поэтическая стихия Т. Щекиной.