И когда автор заставляет своего героя заниматься такого рода расследованием, то ставит его перед классическим выбором: оставить тайну подвешенной, напустить в конце туману, “то ли он шубу украл, дорогой читатель, то ли у его шубу украли”, то есть дать прорасти мифологической тайне, — или вернуть героя к официальной версии, ее подтвердить. И то, что Терехов не укрепляет это бормотание: “А от нас скрывали, скрывали, а на самом-то деле…”, — делает ему честь.

Впрочем, тумана в этой книге хватает. “Люди правды” — довольно странное сочетание, которое он придумал, сочетание аморфное, — это работники спецслужб, люди дознания вообще, оказываются правы в своей официальной версии. “Родина своих не подводила, повешенные — люди правды — не ошибались: их дело действительно победило, дотошно и полностью, не упустив мелочей, и если в суховатое повествование Гольцмана, перегруженное цифрами грузоподъемности пущенных под откос поездов, вплетался человек, предавший наших, то обязательно пару абзацев спустя, без всякой связи с излагаемым материалом, появлялось: “Кстати сказать, и этот провокатор был пойман и приговорен трибуналом к расстрелу”, — ничто не прерывало хлопотливое и вечное движение холодных рук, десятилетиями подбивающих итоги, и в четверг утром в провинциальную дверь звонил водопроводчик, и открывший седой и ветхий хозяин слышал именно тот веселый ненавидящий говорок, который слышал каждую ночь все эти бессильные годы: “Ну что, сука, думал, забился в щель и мы тебя не найдем?”. Эти “люди правды” — и те, кто арестовывал, и те, кого арестовывают: “Дела людей правды достается описывать особенным людям правды, тем, кому повезло уцелеть до старческого слабоумия, избежать профессиональных заболеваний рудокопов, описываемых неловкой скороговоркой на предпоследней странице: переведен в начальники шахты на Чукотке, уволен за дискредитацию органов, лишен воинского звания и уволен из органов, осужден на десять лет лишения свободы, исключен из партии, покончил с собой, приговорен к высшей мере наказания, умер на допросе, был арестован и после непродолжительного следствия расстрелян”...

Но, как и подсказывает нам бритва Оккама, все тайны и трагические истории прошлого объясняются наиболее простыми причинами. Так и в случае со стрельбой на Каменном мосту.

Однако по законам детективного жанра судить эту книгу не следует — она проиграет всем: от толщины до развязки. А вот как запись уличного шума, пленка диктофона, шуршащая и хрипящая, она прекрасно работает. Тут есть еще определенное писательское мужество — потому что эти голоса вполне себе имеют имена, фамилии и отчества. Это не отговорка “названия вымышлены, всякие совпадения случайны”, это довольно рискованное описание эпохи. Не предположишь же, в самом деле, что на всякую фразу героя с реальной фамилией есть реальная магнитофонная пленка.

Собственно, очень хорошо, что это не нормальный криминальный роман с ностальгической составляющей. Получить такое было бы несложно: герой, что сидит себе и продает иностранцам оловянных солдатиков в перестройку, бывший чекист, получастный детектив, получает вдруг заказ от незнакомца на расследование этого дела. Ельцин, Газпром, шальные девяностые — всего этого много, как половником плеснули в читательскую тарелку. Мимоходом автор просвещает читателя, рассказывая историю строительства Большого Каменного моста и Дома на набережной. В тексте действительно много от Трифонова, но не подражания, конечно, а именно оглядывания. Что-то вроде “мы с тобой, читатель, конечно, читали тот знаменитый роман, а теперь посмотрим на этот дом из того времени, когда мимо него несутся по Большому Каменному мосту джипы, а сам его венчает гигантская эмблема “Мерседес” (совсем немного советского ампира, скорее много девяностых — но действие то и дело переваливается и в нулевые, в реалии нынешнего нулевого времени, с цитатами из журнала “Континент” за 2003 год и тому подобным).

Детективная составляющая истории лишь позволяет персонажам выговориться — сюжет как та знаменитая луковка Достоевского, на которой гроздьями висят люди. Каждый из них надеется сохраниться, не сгинуть в безвестности, а остаться — хотя бы словом, своей историей.

Главная ценность этого текста, мне кажется, в том, что он густ, как каша, неразличимо-плотно населен десятками героев. Мне рассказывают (сохраняя от забвения) истории множества людей. Какая в каждом случае содержится доля вымысла — я не знаю, но сама идея собрания этой толпы в хор, проговаривающий свои судьбы, дорогого стоит. То есть книга полна совершенно реальных личностей, причем некоторых я сам знал и видел. Вот появляется всамделишный некрополист Кипнис и под своей фамилией говорит с героем о Новодевичьем кладбище — да позвольте! Это ведь был совершенно реальный человек, как и сотни (их, кажется, именно сотни, а не десятки) таких же. Это сотни голосов, каждый из которых бормочет свою историю, который вслед знаменитой японской истории с убийством в чаще рассказывает свою версию событий.

Нет, когда автор пересказывает реалии той эпохи или, к примеру, рассказывает, кто такой Эренбург, я начинаю скучать.

Я знаю, кто такой Эренбург.

Но при этом я понимаю ценность этого группового снимка, этой записи чужих разговоров.

Это то, что мог бы сделать историк, если бы принадлежал к исторической школе, которая занимается описью частной жизни. Он записал бы все то, что говорит слуга, и то, о чем рассказывает служанка, что кричат мастеровые и как устроены конные экипажи. Тут, конечно, важно понимать целевую аудиторию — тем, кому за сорок, без толку подробно рассказывать историю строительства Дома на набережной — они знают и так. Тех же, кому нет двадцати, вообще непонятно что интересует.

Впрочем, забота о целевой аудитории в литературе — всегда гадание. Да и попадание в нее не так важно — записанные голоса остаются жить, они пригодятся потом, и весь этот хор будет ждать своего часа, как негативы в чемодане на антресолях. Оттого я бы снял претензии к величине этого текста — старых фотографий или запечатленных голосов много не бывает.