Дмитрий Володихин

После выхода в свет повести “Зема” (1989) и романа “Крысобой” (1995) Александр Терехов занял в современном российском мейнстриме место, которое можно было в одной фразе описать как “еще-один-роман-и-будет-считаться-мэтром”. Огромный “Каменный мост” позволил ему преодолеть остававшуюся дистанцию. “Талантливый молодой прозаик”, — вот как называли Терехова в рецензиях и аннотациях середины 90-х. Теперь, очевидно, станут называть “мастером”.

Литература основного потока в наши дни с удовольствием вторгается на территорию фантастики, присваивая ее художественные средства, но стараясь притом сохранить реноме: “К фантастам не имею отношения…”. С этой точки зрения книге Александра Терехова трудно отыскать адекватное определение. Что это такое? Мистическая проза, она же сакральная фантастика? Экзистенциальный роман? Ультрафикшн? Текст сделан в густой, насыщенной стилистике современного мейнстрима, однако в качестве сюжетного двигателя имеет фантастическое допущение мистической природы. Странная организация занимается расследованием одного убийства, произошедшего шестьдесят лет назад в Москве на Каменном мосту. Следователи при определенных обстоятельствах могут допросить мертвецов, да и сами-то не вполне живые люди… Впрочем, мистика у Терехова отнюдь не самоценна. Это инструмент, который используется автором очень осторожно, и на протяжении доброй трети романа у читателя должно бы создаваться впечатление традиционной реалистической конструкции, за которой прячется какая-то недоговоренность: нет понимания, почему машина действия включилась. Собственно мистика подступит к читателю вплотную лишь во второй половине книги. Тогда-то через нее и приходит объяснение или, если угодно, мотив для разворачивания фабулы.

Лучшее в романе — рассказ о том, что представляла собой жизнь политической элиты 30—50-х годов. Как она ради силы, власти, “служения бессмертию” отказалась от всего человеческого в себе, как слово было отторгнуто от ее уст, и она онемела, причем оставалась немой, даже когда писала пустые, из одних штампов составленные мемуары. И как это самое человеческое, сопротивляющееся железному “бессмертию”, все-таки прорастало, брало свое — в “лишних” фразах, “лишних” поступках, в опасной свободе детей, не понимающих, что именно и какой ценой досталось отцам. Терехов, мешая будни следовательской группы и экскурсы в прошлое, дает читателю материал для размышлений на тему: любовь стоит дорого, а вянет быстро; отказ от любви стоит дорого — чем без любви заполнить время, оставшееся до смерти? Выбирать все равно придется.

Роман пронизан мотивами экзистенциальной прозы. Время от времени наливаются зримой плотностью ассоциации с “Тошнотой” Сартра и — гораздо ощутимее — с “Посторонним” Камю. Главный герой без конца фонтанирует монологами о страхе смерти, главенствующем над его собственной глубинной сутью и, шире, над сутью огромного количества людей, так или иначе отдающих себе отчет в собственной “болезни к смерти”. Перед лицом этого страха все бесполезно и все бессмысленно. Сделать “движение веры”, как предлагал еще в позапрошлом столетии пред-экзистенциалист Кьеркегор, центральный персонаж неспособен (как, впрочем, не мог сделать его и сам Кьеркегор). Он бы и ушел в веру, но говорит себе: ведь если есть хотя бы один ничтожный шансик, что Бога нет, и все усилия напрасны, то, значит, вера не дает ни надежного выхода, ни даже надежного утешения… Любовь земная ничуть не лучше. Терехов беспощаден и даже циничен, разбирая романтизированные приметы любви на мелкие детальки, на шестереночки, на микроскопические болтики; в итоге получается россыпь, состоящая из самообманов, терпения, скверного секса, редких полетов духа, которые заканчиваются ярмом взаимного долга. Упертый натурализм автора сродни замыслу одного кинорежиссера, вставившего в свой фильм длинную сцену изнасилования, очень длинную, невероятно длинную, столь длинную, что на исходе ее даже самым ненасытным подросткам стало ясно: да ведь это противно и некрасиво, ничего более. Так вот, занимаясь подобного рода “деконструкцией”, Терехов оказал себе медвежью услугу. Создалось впечатление, будто он взялся за анализ “Моны Лизы”, рассматривая под микроскопом частички краски. Что он видит? Безобразные частички краски, больше ничего. Видит ли он Мону Лизу? Да никоим образом. Так у Терехова получилось с верой и любовью. Он вбил весь свой недюжинный талант в доказательство сомнительной теоремы: вера и любовь в этом мире не греют; строил доказательства виртуозно; разрушал самые утонченные этюды любовных чувств; и к чему пришел? В сущности, вся конструкция может быть торпедирована банальным: “Тебя не греют, а меня греют”.

Что остается интеллектуалу, вбитому в депрессию экзистенциальным страхом смерти? Занять время земной жизни вещами, которые помогут забыть об этом страхе. Собственно, поиски правды факта в отношении убийства двух молодых людей ценны прежде всего тем, что они наполняют жизнь чужим экзистенциальным опытом и, следовательно, могут служить современному интеллектуалу средством отдохновения от постоянного ужаса — в про?пасти пропа?сть… Альбер Камю в качестве лекарства от ужаса перед грядущей кончиной рекомендовал творчество и наслаждение “каждым мигом жизни” в широком диапазоне: от того, что советовали киренаики, до того, чем занимались эпикурейцы. Терехов предлагает любителям экзистенциальной философии новинку. Он, в сущности, говорит: “В нашей бессмысленной жизни есть еще один способ как следует отвлечься — всмотреться в чужие бессмысленные жизни и отыскать в них какой-то смысл. Но только в истину, в самую истину отношений надо глядеть, не тратя умственную энергию на упрощения”.

Вместе с тем, когда правда факта добыта, т.е. когда картина убийства становится ясной, все то, что было определено совершенно точно… вновь рассыпается перед пытливым взглядом в бессмылицу. Главный герой, предельно авторизированный, по воле Терехова представлен читателям как большой знаток советских игрушечных солдатиков. Это очень важная, можно сказать, говорящая деталь. На протяжении нескольких лет центральный персонаж возится с расследованием убийства, произошедшего при глубоком Сталине. Переворачивает океан старых документов. Пользуется материалами полудопросов-полуинтервью, проведенных с теми прикосновенными к делу персонами, кто еще жив. Влезает в мистическую процедуру допроса мертвых душ. Решает вроде бы серьезнейшую проблему. А в итоге смысла у его работы оказывается не больше, чем у игры в солдатики. Да, главный герой с интересом относился к сталинскому периоду советской государственности. Да, он насытил свое любопытство. Да, он прикоснулся к тайнам Империи. И что? Опять к сердцу подступает непобедимая тоска, но смерть стала на несколько лет ближе. И вот уже в финальной сцене появляется образ корабля, странно похожего на ладью Харона, “…на корме появилась человеческая фигура с петлей, канатом в руке…”. Процесс близится к завершению.

Роман Терехова дарит читателю безнадежность в кафкианском смысле: выхода нет. Нет, и точка. Можно в лучшем случае немного отвлечь себя, развлечь себя, дать кому-то завлечь себя… Ненадолго. А потом — смерть. Такая же бессмысленная жизнь и такая же бессмысленная смерть, как и у тех, чью жизнь и чью смерть ты исследовал/расследовал.

Думается, роману предстоит печальная судьба. Автор слишком тщательно готовил “большое литературное событие”, поэтому оно может состояться слишком формально. Да, — признают, — мастер. Очень солидный получился кирпич... Некоторые осилят до конца. Большинство же умных, “квалифицированных” читателей все-таки недочитают. По началу книги, как уже говорилось, сделают вывод: “Серьезная вещь”. Но, если правде смотреть в глаза, ни первые, ни вторые перечитывать не станут. “Каменный мост”, принеся автору признание, но не славу, надо полагать, очень быстро превратится в “факт истории литературы”.

Книга неоправданно велика. Высокий объем авторизированных отступлений при ослабленной логике развития сюжета — особенно на последних двух сотнях страниц — превращают роман, начавшийся почти-детективом, в страшную тягомотину. Автор, по его собственному заявлению, ваял текст целых одиннадцать лет. Что ж, быть может, последние два-три года он мог бы с большим успехом заниматься иным литературным трудом. Пусть даже вся книга сделана без отступлений от уровня, взятого на первой сотне страниц, и, по гамбургскому счету, высокого. Допущена ошибка, которая немало поработает на мумификацию романа: автор снабдил свои экзистенциальные тезисы слишком обильным иллюстративным материалом. Мясо уже разжевано до фарша. Зачем прокручивать его в мясорубке еще разок, еще, потом еще, еще, еще и еще, а затем еще раз и еще? А потом еще раз.

И все-таки еще разочек…