Александр Твардовский и его «Новый мир»

Уддевалла, 10 января 1995 года.

Многоуважаемый, дорогой Фазиль Абдулович!

Для меня было бы радостью и нравственным подспорьем, если бы Вы откликнулись и рассказали о деталях прохождения Вашего “Козлотура” через новомирские “фильтры”. С кем в редакции Вам пришлось общаться, сотрудничать? Потребовалось ли что-либо менять, ломать, от чего-то отказываться? От Ваших вещей у меня ощущение какой-то нетронутой цельности, воздушности, легкости, неприкасаемости к ним ничьей посторонней, в том числе редакторской руки. А как было в “Новом мире”? Кто конкретно вел “Козлотура”? Берзер? Борисова? Сам Твардовский? Кондратович свидетельствует абсолютный восторг Твардовского от Вашей вещи: “Это — поразительно, это — замечательно!”.

Скорректировало ли время Ваши прежние оценки “Нового мира” или же они не изменились? Нынче пишут, говорят, что-де Домбровский, Искандер, Некрасов были в “Новом мире” Твардовского, без сомнения, хороши, “художественны”, но этого-де недостаточно, журнал нес всего лишь “поверхностный советский либерализм”. Становится страшно грустно от этих глубоко несправедливых слов... А что Вы думаете по этому поводу?

Хочу спросить Вас о Ваших ощущениях от общения с Твардовским, любая деталь для меня важна. Все, все, что сохранила Ваша память, чрезвычайно интересно для меня. Не кажется ли Вам, что Твардовский в какой-то момент “зациклился” на Солженицыне, и это затормозило приход в журнал другой литературы? Ведь против сталинщины можно было писать не только “по-солженицынски”.

Ощущали ли Вы как автор “Нового мира” гармонию отношений внутри редакции, или там существовала “кастовость”, скрытая от внешнего глаза? Мне кажется, что были там и “бояре” (члены редколлегии), и “дворовые” (рядовые редакторы), которые, по моим ощущениям, больше, квалифицированнее, искреннее заботились о собственно литературе, о судьбе автора.

Повторюсь. Сегодня “Новый мир” Твардовского нередко воспринимается как анахронизм, как “обрубок” свободомыслия. Здесь, на Западе, вообще нередко одно пренебрежение: Твардовский всего-навсего хотел, чтобы литература проклятого социалистического реализма была немного качественнее. Я остро ощущаю несправедливость таких нигилистических суждений. Что Вы думаете: неужели усилия “Нового мира” Твардовского были столь мизерными, напрасными?

С нетерпением и надеждой буду ждать Вашего ответа. Будьте здоровы и благополучны. К сожалению, к нам лишь иногда, несистематически добираются московские книги и журналы, а мне их так не хватает, недостает и Ваших книг.

С уважением и симпатией — Марина Лунд.

Москва, 22 апреля 1995 года.

Дорогая Марина!

Пишу Вам с большим опозданием, потому что только сегодня получил письмо. Случилась какая-то путаница, хотя адрес написан верно. Когда я написал “Козлотура”, друзья мне говорили, что это, мол, хорошо, но никто никогда не напечатает. Я почему-то сильно надеялся на Твардовского, хотя лично с ним никогда не встречался. Я знал, что он, как и я, очень болеет за состояние нашего сельского хозяйства, и я надеялся, что он не откажется от вещи. Так оно и получилось. Я отнес повесть в “Н.М.” и отдал ее Анне Самойловне Берзер1. Это была совершенно замечательная женщина с тонким вкусом и огромным литературным энтузиазмом. Почти всем лучшим в “Н.М.” мы обязаны в первую очередь ей. Она быстро прочла повесть, одобрила ее и передала члену редколлегии Игорю Виноградову2, который, в свою очередь одобрив ее, передал Твардовскому. Повесть необычайно быстро вышла в юбилейном номере “Н.М.”3. Больше такого литературного везения у меня не бывало. Цензура сделала только одно замечание. Там, где журналист говорит председателю колхоза: — А разве это неправда? — тот у меня отвечает: — А разве правду можно писать? — А разве всякую правду можно писать? — поправила цензура, как бы включив председателя колхоза в наши литературные споры. Сам я до сдачи в “Н.М.” этой вещи выкинул одно литературное отступление, которое мне показалось абсолютно непроходимым. При моей неряшливости я даже не знаю, осталось ли оно у меня где-нибудь.

После появления “Козлотура” Анна Самойловна мне несколько раз говорила, что меня хочет видеть Твардовский. И наконец, в один из моих приходов в журнал, она повела меня к нему. Так мы познакомились. — Лихо написано, — сказал он о “Козлотуре”. Дальнейших разговоров я не помню, потому что был смущен общением с Твардовским. Мне только навсегда запомнились его умные, пронзительные, синие глаза. После этого у меня была еще одна встреча с Твардовским, очень важная для понимания его внимательной и самоотверженной работы редактора журнала.

Дело в том, что среди литературной интеллигенции ходили слухи, что Твардовский не так уж много занимается журналом, хотя он и держится на его авторитете. Это было не так. Он меня вызвал к себе в кабинет, и я уселся напротив него. В руках у него была верстка моих рассказов. В рассказе “Лов форели в верховьях Кодора”4  был такой эпизод. Рассказчик в горах встретил какого-то туриста, явно не из простых, из породы начальников. И он снабдил его икрой для ловли форели. Рассказчик собирался ловить форель. И вот через несколько страниц, во время успешной рыбалки, он про себя произносит иронический гимн этой крупной прекрасной икре. Для внимательного читателя это звучало как насмешка над номенклатурным бытом наших начальников. По-видимому, в редакции этого никто не заметил, кроме Твардовского. Он указал мне на это место, взглянул на меня своими пронзительными глазами и, покачав головой, сказал: “Не надо”.

Я охотно с ним согласился. Слова его означали: не надо по пустякам дразнить гусей. И мне даже стало стыдно за мое легкомыслие. Я знал, сколько нервов и сил ему стоит выход каждого номера. Твардовский шел на большой риск, когда игра стоила свеч. Если он что-то хорошее откладывал или не печатал, то это всегда наверняка означало, что цензура все равно не пропустит и непременно напишет донос в ЦК.

“Козлотуру” повезло. Много лет спустя один из бывших работников “Правды” мне признался, что газета собиралась разгромить эту вещь, но возобладало мнение более умеренных людей, которые сказали, что автор еще молод, не стоит его отталкивать от нас. В Сухуми вышла разгромная рецензия в местной газете, но она не получила развития в центре. Вообще “Н.М.” Твардовского — это огромный этап нашей культурной жизни. То, что этот огонек правды долго продолжал гореть, хотя на него дули со всех сторон, невероятно воодушевляло все мыслящее в нашей стране.

Засим крепко жму руку и желаю Вам всяческих удач в Вашей жизни и работе.

Ф.А. Искандер

Москва, февраль 1995 года.

Дорогие мои рассеянные россияне!5

Нынче мы все, что были сгруппированы в компактную, ну, если не семью, так одно одинакомыслящее общество, разбросаны по свету, словно евреи двухтысячелетней давности. И какие только не дадим мы ветви своего генофонда в то будущее, что нам уж не дано познать. Где будут наши потомки? В каких странах нас будут забывать? А может, вспоминать? Забвение чаще, чем память. Да уж ладно. Живем — и это уже много.

Мариночка как раз и занимается тем, чтоб забвение не было полным.

Воспоминания о “Новом мире”. Нынче многое воспринимается иначе. Тому свидетельство тех молодых, что упоенно ругают наши шестидесятые годы и нас, которых с легкой руки Рассадина назвали когда-то шестидесятниками.

Ах, как им сейчас легко быть смелыми и раскованными, вплоть до проявления своего незаурядного интеллекта в форме мата, порнухи, то бишь сексуального романтизма.

Журнал Твардовского с сегодняшней колокольни, на которой сидят эти “назадсмотрящие”, в отличие от моряков, торчащих где-то наверху в бочке и называемых “впередсмотрящими”, конечно, выглядит умеренным, может, даже почвенническим, кулацким журналом. (Кулацким — не в худшем понимании этого слова). Но это была лучшая литература того времени. Это был канал, жабры, через которые дышало то общество, погруженное в мутные воды когда-то привлекательной утопии, превратившейся в обычную тюрьму для нас внутри и в жандарма для окружающих. Через “Новый мир” мы могли хоть что-нибудь сказать иногда, могли и услышать хоть то малое, без чего дышать уж совсем было невозможно.

Новомирцы были суровы и не всегда приветливы — наверное, потому, что старались отбирать литературу получше, а стало быть, — приходилось отказывать и близким людям.

Журнал был и местом, где можно было встретиться с теми, кого увидеть хотелось, но они появлялись в ЦДЛ, который тоже был не только рестораном, но и каналом общения в обществе, где неизвестно, чем могут кончиться твои общения и кто будет завтра назначен “чужим”, а то и “врагом” или, как позже стали называть, — “диссидентом”. В те времена появились новые важные слова, понятия, термины: конголезец, тунеядец, диссидент. (И Университет Лумумбы.)

Теперь: я и “Новый мир”. Я его исправно читал и занимался своими больными. У меня в душе никогда не было писательских амбиций. Я писал лишь школьные сочинения да редко письма друзьям. Мои амбиции были в хирургии. Но Бог так сделал, что пришлось мне писать диссертацию. Для отдохновения от деревянных слов и формулировок, которые требовали от нас медицинские инстанции, и для тренировки — я начинал печатать на машинке — стал писать какие-то рассказики, где перемешаны были мои хирургические размышления, воспоминания, страдания и радости. Покойный Ханютин6 по своей бестактности влез в мои бумаги и прочел их без моего на то согласия. Отсюда все пошло. Он стал толкать меня в спину, заставляя пойти в журнал. Я отказывался, тогда он прибег к помощи Туровской7, которая однажды взяла меня за руку и повезла к покойной Асе Берзер (покойные, покойные, покойные). Ася была приветлива с Маей, а на меня глянула сурово и равнодушным, неприязненным голосом сказала, чтоб я сдал рукопись секретарю, а ей потом передадут. Больше я никогда не встречался с неприязненностью ни со стороны Аси, ни со стороны любого другого в журнале. Даже когда потом они отказывали. Я стал, наверное, своим. Да и вообще, там был снобизм, немного чванства, но никогда неприязненности и недоброжелательности.

У меня не было тогда телефона, и буквально через две недели я получил телеграмму с сообщением, что они меня будут печатать и чтоб я срочно явился в журнал.

Началась работа.

А еще через некоторое время я снова получил телеграмму с просьбой явиться в редакцию, где Ася встретила меня словами: “Из вас выпускают кровь: идите и боритесь!”. Я не умею и не люблю бороться. В России все боролись и борются до сего дня, и вся история наша подобна собаке, ловящей собственный хвост. Все на одном месте, на одном месте. Зато... Или потому, что боремся. Как повесил Александр Невский занавес между Европой и Россией, сделав ее не Европой и не Азией, но к последней тяготеющей, так с тех пор и бегаем за собственным хвостом на одном месте. Как создал Иван Грозный партию нового типа, так и боремся за ее чистоту. Как построил Петр I административно-командную систему, придушил религию, оформив в душах народа большевизм, протянул руки на запад, а ноги повернул на восток, так и крутимся, крутимся, крутимся. Впрочем, я отвлекся.

Я пришел к Кондратовичу8, и он передал мне замечания Евгения Герасимова9  (все покойные, покойные, покойные), чтоб я оставил в иных местах героизм профессии, а смерти лучше убрать. А ведь когда хирургическое отделение работает без смертей, так к таким хирургам лучше не ложиться лечиться. Значит, не рискуют, значит, и в тяжелых случаях не помогут. В “Новом мире” было и такое. Там тоже шла борьба внутри, которая мне оказалась видной вот на этом случае.

Я еще не был испорчен известностью печатаемого и гонорарами. Я не стал бороться, а просто протянул руку забрать свои писульки. Нет так нет. Не больно-то и надо. У меня есть больные, хирургия, есть дело — вернусь к себе домой в полной мере. Но Кондратович тоже сказал: “Нет так нет. Это только предложение. Не хотите — будем печатать как у вас”. 10

Я не боролся, но какие-то бури проносились внутри редакции, о которых я тогда, молодой и новоиспеченный, ничего не знал.

А впоследствии, когда не было уже Твардовского, в журнале продолжали старые работники хоть как-то удерживать тот кусочек флага, что удалось оторвать от властей, что хотели сей флаг полностью сжечь. И сожгли позже. Но оставшиеся после Твардовского еще пытались хоть что-то сделать. Помню, как Инна Борисова11  совместно с уже уволенной из штата, но продолжающей участвовать в жизни журнала Асей Берзер пыталась вернуть нечто в моем романе “Хирург”12, который цензура поначалу не пропускала.

Сейчас оценивать тот журнал смысла не имеет. Логические построения будут холодны и расчетливы. Жить и чувствовать, что был журнал для нас, выглядывающих из-за решеток, совсем не то, что стараться понять его сейчас.

Да, он много делал, как велел покойный ЦК (наконец-то “ура!”, что покойный), но мы, как говорится, имели “что-то на фоне ничего”. Даже плюс — на фоне полнейших отрицательных величин. Без “Нового мира” было б труднее, а может, и невозможно появиться Солженицыну и Сахарову. То есть они бы когда-то появились и проявились, но во времени это протянулось бы еще на больший срок. А мы бы, как и многие из наших товарищей, так бы до этого и не дожили.

Скажем, Сашин “Комиссар”13, может быть, и не родился бы без “Нового мира”, а родившись, еще долго был бы спрятан в кладовых того режима, из которого мы мучительно выползаем, из-за которого многие из нас уже там, многие на выходе, а дети наши все больше и больше расползаются из мира, где все еще не развеялся смрад и смог, по тому миру, где надеются обрести чистый воздух.

Вообще-то экологического идеала, наверное, пока нет нигде, и достижим ли он?!

Дорогие мои, вот я и пообщался с вами. Как бы поговорил. Так сказать, болтал, и никто меня не перебивал, что всегда трудно в наших российских компаниях.

Я не знаю, сказал ли я что-либо нужное. Может, если б мы говорили, глядя в глаза друг другу, вспомнилось бы в беседе еще что-то. Да и в вопросах, непосредственно звучащих в беседе, наверное, вытащилось бы нечто непосредственно Марине нужное.

Но это оставим на будущее, если оно будет.

Я вас целую, обнимаю.

Надеюсь на встречу.

Не забывайте наш язык.

Привет от Лиды.

Всегда ваш

Юлик, Крендель, Крелин,
доктор, всяк меня кличет по-всякому — даже дядя Юля. Целую.

Швеция, Уддевалла, 30 января 1995 года.

Дорогой Евгений Александрович,

для меня было бы радостью и нравственным подспорьем, если бы Вы откликнулись на мою просьбу, ответили на мои вопросы. Мне очень нужно знать Ваш взгляд на “Новый мир”, взгляд легендарного поэта-шестидесятника, чтобы скорректировать некоторые свои ощущения и оценки.

Я — москвичка, мать трех девочек, муж — швед. Окончила МГУ. В Гетеборгском университете пишу диссертацию о “Новом мире” Твардовского, его первом редакторском заходе (1950—1954). Кстати, в эти дни четверть века назад был изгнан из “Нового мира” Твардовский и фактически разгромлен его журнал.

Здесь, в Швеции, среди славистов бытует “легенда”, что “Новый мир” Твардовского — это всего лишь “поверхностный либерализм”, а вся “та” наша литература все равно обслуживала тоталитарную систему, были-де небольшие либеральные “всхлипы”, но не более того… Это и от незнания, и от нежелания, да и от неспособности глубоко нас понять. А Ваш “Бабий яр”? А “Баллада о браконьерстве”? А “Наследники Сталина”? Да что и говорить, обидно. И очень непросто в этом контексте написать здесь объективную, без “приседаний” работу о “той” нашей литературе.

Надеюсь, я ясно выразила свои настроения, простите, наболело. Для меня, пытающейся постичь феномен тогдашнего “Нового мира”, суждения такого поэта, как Вы, без преувеличения — бесценны.

С искренним уважением, Марина Лунд.

1. В какой мере, на Ваш взгляд, “Новый мир” был адекватен своему времени, его драмам, надеждам и его культуре?

2. Вы — из лидеров шестидесятников. Кто они, шестидесятники? В чем “провинились” они перед сегодняшними молодыми, перед Россией, перед русской литературой?

3. Штрих-другой из Ваших разговоров с Твардовским о Ваших и его стихах.

4. Что Вы любите у Твардовского? По моим ощущениям, Вы (удел немногих) умеете искренно радоваться чужим поэтическим удачам.

5. Не возникает у Вас желание дать краткие характеристики кому-либо из тогдашних сотрудников редакции? И вовсе не обязательно лестные.

6. Отчего, на Ваш взгляд, Твардовский не принял, отверг “новую” волну — Петрушевскую, Горенштейна, Маканина?

7. Существуют ли в сегодняшней России не столько политические, сколько нравственные, духовные возможности (условия) для появления журнала (к примеру, журнала Евг. Евтушенко), который, подобно “Новому миру” Твардовского, стал бы средоточием, центром интеллектуальной, художественной жизни страны? Или же “поезд ушел”, ибо плюрализм такую возможность и даже необходимость (потребность) отменил, аннулировал? А может быть, есть тому какие-либо иные причины?

8. Очень хочу знать Ваше мнение о “Муравии”.

9. Как Вы относитесь к Залыгину как редактору “Нового мира”?14 

10. Мне ведомо (свидетельствуют мемуаристы), что Твардовский не всегда был к Вам справедлив. Знаю также, что Вы человек незлопамятный и толерантный. Ваше чувствование Твардовского, поэта и человека. Кто он, Александр Трифонович?

Дорогая Марина, вот все, что смог!

1. Некрасиво забывать роль Симонова в становлении репутации “Нового мира” 15. Все-таки именно он напечатал “Не хлебом единым” Дудинцева. Сейчас сладострастно вспоминают, что Симонов каялся в печатании этого романа, а то, что именно он его пробил, по “подловатой” застенчивости и вспоминать не хотят. У Симонова и у Твардовского общим было то, что внутри них была советская птолемеевщина, но они одновременно были Галилеями, и развивавшими, но и разбивавшими теорию хрустальных сфер социализма. “Новый мир” Симонова был интеллектуально-либеральным, “Новый мир” Твардовского стал народническим журналом. Вопрос крестьянки “Что с нами сделали?” из рассказа Н. Жданова в альманахе “Литературная Москва”, составленном другом Твардовского Э. Казакевичем, взывал к освобождению... от крепостничества — теперь уже государственного. “Владимирские проселки” Солоухина, очерки Овечкина, Дороша, “Живой” Можаева. Это было покаяние интеллигенции — в том числе и самого Твардовского — перед российским крестьянством, полууничтоженным “раскулачиванием”. Твардовский каялся этим журналом за свою раскулаченную семью, ибо когда-то не осмелился за нее вступиться. Но зато он вступился сразу за множество таких семей, и этим оправдан. За одно то, что он напечатал первое правдивое произведение о лагере, — ему вечная индульгенция.

2. Ответ о шестидесятниках — прилагаемое стихотворение (приложено стихотворение Е. Евтушенко “Шестидесятники”. — Прим. М. Лунд).

3. Между прочим, Твардовский был первым человеком, заславшим в набор мои стихи в “НМ” в ранних 50-х, хотя они так и не были напечатаны16. В нашем поколении я был одним из немногих поэтов, которого он время от времени все-таки печатал. Он патологически не любил в стихах “я”, а в отсутствии этого местоимения меня упрекнуть было трудно. Его раздражали почти любые стихи о любви — у него самого их просто не было.

4. Люблю и того, и другого “Василиев Теркиных” — они просто совершенно разные. “Я убит подо Ржевом”. “Перевозчик-водогребщик”. Да и “Перепляс” в “Стране Муравии” хорош. Сильна “смерть-старушка” в “За далью — даль”. Но для меня главный шедевр Твардовского — “Из фронтовой потертой книжки”. Это — на уровне лермонтовского “Наедине с тобою, брат”. К сожалению, хороших коротких стихов у него мало.

5. Изумительный и редактор, и человек Ася Берзер. Тяжеловесная, но безукоризненно честная, прочная фигура — Лакшин17. Преданные и бесстрашные Буртин18  и Владимов.

6. Он никогда не был на стороне новаций. Вкусы у него были консервативные. Он ведь отверг “Мастера и Маргариту”. А про моих “Наследников Сталина” сказал так: “Знаете, спрячьте-ка лучше вашу антисоветчину подальше и никому не показывайте”. Это, конечно, была шутка, но довольно угрюмая. Он вообще веселием не отличался. Но, знаете, кого у нас сейчас нет? — Честных консерваторов.

7. Нужна крупная личность, которая возглавила бы журнал. И журнал снова окажется в центре.

8. Там есть замечательные куски, и “Перепляс” в том числе, но в поэме в целом было больше самозащиты, чем самовыражения.

9. Когда Твардовского снимали, Залыгин отказался подписать письмо в его защиту.

10. (приложено стихотворение Е. Евтушенко “Главное глубинка”. — Прим. М. Лунд).

Искренне Ваш — Евг. Евтушенко

Oklahoma, Tulsa (1995)

Уддевалла, 4 января 1995 года.

Дорогой Фридрих,

мне известно, что Вы пришлись не “ко двору” в “Новом мире”, что у Вас был негативный опыт общения с Твардовским. Буду благодарна, если Вы поделитесь со мной воспоминаниями о своих взаимоотношениях с журналом. Мнение такого независимого, предельно искреннего в своих художественных и нравственных пристрастиях писателя, как Вы, для меня необыкновенно важно, оно поможет скорректировать мои собственные знания и ощущение темы, которую я разрабатываю в диссертации. Буду признательна, если Вы с Вашей обычной откровенностью и недипломатичностью ответите на мои вопросы.

1. В какой мере, считаете Вы, “Новый мир” А. Твардовского (в два его редакторских захода — 1950—1954 и 1958—1970 гг.) был адекватен своему времени?

2. Знали ли Вы А. Твардовского, Ваша оценка его личности, прежняя, нынешняя. В какой мере “Новый мир” выражал личность его редактора?

3. Что думаете Вы о новомирском (тогдашнем) “культе Солженицына”? Не “пересолил” ли А. Твардовский?..

4. Отношение А. Твардовского к “новой прозе”. В чем причина его консерватизма?

5. Каким Вы видите себя в контексте тогдашней новомирской прозы, в контексте всей российской словесности?

С неизменным уважением,

Марина Лунд

Берлин, 19 января 1995 года.

Дорогая Марина,

мне кажется, Вы не совсем точно избрали человека, который должен дать характеристику А. Твардовскому. А. Твардовский и его окружение, его свита, ближняя, во всяком случае, были мне не только чужие и чуждые, но и враждебные. Поэтому я не могу быть беспристрастен. Особенно же в этой свите выделялся своей отвратительной гнусностью ответ. секретарь Закс. Мне говорили, что Твардовский по-барски кричал на Закса и этот трусливый лакей боялся “барина” как огня. Но при этом, как часто бывает, этот надменный лит. барин находился под влиянием своих лакеев. Сделав такое краткое вступление, все же постараюсь ответить на Ваши вопросы. Разумеется, уже ясно, в каком направлении пойдут мои ответы.

1. “Новый мир” Твардовского и в сталинское время (50—54 годы), и в хрущевско-брежневское время был абсолютно адекватен своему времени, что уже определенным образом дает ему характеристку. Думаю, если б тогда цензура была отменена, Твардовский пошел бы все в том же направлении, просто пошел бы дальше. Что это за направление, видно по сегодняшним его путям и идеям. Так же и Солженицын. Это приспособление либерализма для службы шовинизму, народопоклонство и крестьянский аристократизм. Вместо голубой кости — черная кость. В этом же плане переделывались и культура, и свершающиеся драмы. Главная культура “наша” и главные драмы “наши”. Остальные презирались.

2. Я Твардовского не знал и об этом не жалею. “Новый мир” полностью выражал личность Твардовского за некоторым исключением, которое не играло никакой серьезной роли. В свое время “Континент”  опубликовал отрывок стенограммы обсуждения “Зимы 53 года”. Позже это было перепечатано ленинградской газетой “Смена”. На примере этой стенограммы видно, как свита играла “короля”.

3. Солженицын был для Твардовского большой находкой. Не буду говорить о литературной стороне дела. Если говорить об идеях, то, что у Твардовского было на уме, то у Солженицына — на языке.

4. Не знаю, что Вы понимаете под “новой прозой”. Посмотрите предисловие Твардовского к однотомнику Бунина (издательство Худ. лит., 1973). Большого мастера, классика он рассматривает с позиций крестьянского соцреалиста. А Набокова вообще называет эпигоном и обзывается другими нехорошими словами. Твардовский — человек не тонкий и малограмотный, но этот “голый король” прогрессистов ими, прогрессистами, возвеличивался и превозносился.

5. Исходя из вышесказанного, я себя в контексте “новомирской прозы” вообще не вижу. Так же и в контексте битовско-окуджавско-шукшинско-солженицынско-стругацкой и пр. словесности. При всей видимой разнице они единое целое — советская культура, как и нынешняя постсоветская, антисоветская и т.д.

С приветом,

Ф. Горенштейн

Швеция, Уддевалла, 30 января 1995 года.

Многоуважаемый Георгий Николаевич,

я работаю над диссертацией о “Новом мире” Твардовского. Вы были тесно связаны с журналом. Ваши знания новомирских проблем, “тайн” личности самого Твардовского вбирают в себя одновременно как бы два знания — опыт бывшего штатного сотрудника редакции и знаменитого новомирского романиста.

Я стараюсь следить за российской прессой, за Вашими выступлениями в ней, иногда слушаю Вас по “Свободе”. И всегда — не преувеличиваю — бываю покорена фундаментальностью и ответственностью всех Ваших суждений, нынче это такая редкость. Сошлюсь только на Вашу прошлогоднюю статью о Солженицыне в “Московских новостях”. Так сказать о Солженицыне смогли только Вы. О своей любви к Вашей прозе не пишу — опасаюсь “пересолить”.

Вопросы Вам сочиняла мучительно. Прошу: если возникнет желание, скорректируйте их, выходите за их границы, отвечайте “попросторнее”. В Ваших суждениях, свидетельствах, воспоминаниях для меня решительно все будет и в радость, и в пользу.

Будьте здоровы и благополучны.

С неизменным уважением,

Марина Лунд

1. В какой мере “Новый мир” был адекватен своему времени, его драмам, надеждам и его культуре?

2. Вы знали Твардовского. Ваше понимание Твардовского — тогда и теперь. В какой мере “Новый мир” того времени выражал личность Твардовского, был похож на него самого? Ведь случается, что дети бывают похожи на родителей?

3. Ваше мнение о новомирском отделе прозы, о его сотрудниках, об атмосфере? Кто из новомирских прозаиков наиболее Вам близок? И почему?

4. Как строились отношения “первого этажа” журнала с Твардовским, с членами редколлегии? Механизм этих контактов?

5. Вы начинали как театральный критик, начинали сильно, звонко. Как произошел Ваш поворот к прозе? Или никакого поворота не было, а всегда был Владимов-прозаик?

6. Приоткройте завесу над новомирским “контекстом” Ваших публикаций “Большой руды” и “Трех минут молчания”. Отдаю себе отчет, что сам по себе ответ на этот вопрос — “романическое повествование”. Тем не менее, — хотя бы кратко, пунктирно. Это для меня очень важно.

7. Что изменилось в атмосфере журнала с эпохи Вашей первой новомирской публикации “Трех минут молчания”? И изменилось ли что?

8. Новомирские воспоминания Кондратовича19 и Лакшина20 неравноценны. Лакшин вызвал у меня меньше доверия. Слишком подробно и старательно он выписывает собственную роль. Кондратович, на мой взгляд, вспоминает “деликатнее”. Тем не менее, странной показалась мне у Кондратовича запись о Вашем рассказе “Генерал и его армия”, каким-то наивным несмышленышем представляет Кондратович Вас как автора этого отвергнутого Твардовским рассказа. Где истина?

9. Ваш личный редакторский опыт в стенах “Нового мира”.

10. Что Вы думаете о новомирском тогдашнем культе Солженицына? Не переувлекся ли Твардовский? Не “перелюбил” ли? Хотя, очевидно, “переизбыточная” любовь всегда приходится кому-то в ущерб?

11. Не возникает желания дать краткие характеристики кому-либо из тогдашних сотрудников редакции? И вовсе не обязательно лестные.

12. Нашлось бы поэту (и редактору) Твардовскому подобающее место в современной литературной российской жизни? Мог бы он ощутить вкус к нынешней общественной деятельности в нынешней России? Среди кого Вы видите Твардовского — среди “демократов”? Среди “патриотов”? Или Твардовский — все-таки “крупность”, которая смогла бы существовать “сама по себе”, вне политконъюнктуры?

13. Каким Вы видите свое творчество в контексте тогдашней новомирской прозы? В контексте российской романистики?

14. Чем объясняется, что Твардовский не принял прозу Петрушевской, Горенштейна, Оганова?

15. Существуют ли в сегодняшней России не столько политические, сколько нравственные, духовные возможности (условия) для появления журнала (к примеру, журнала Г.Н. Владимова), который, подобно “Новому миру” Твардовского, стал бы средоточием, центром интеллектуальной, художественной жизни страны? Или же “поезд ушел”, ибо плюрализм такую возможность и даже необходимость (потребность) отменил, аннулировал? А может быть, есть тому какие-либо иные причины?

16. Над чем Вы сейчас работаете?

25 февраля 1995 г.

Уважаемая Марина Лунд,

не могу не сочувствовать Вашему интересу к трагической истории “Нового мира” времен Твардовского. К сожалению, дефицит времени вынуждает меня ограничиться беглыми заметками вместо ответов развернутых, каких Вам бы хотелось.

Все же, надеюсь, мои ответы помогут Вам в работе над диссертацией.

Отвечаю по порядку Ваших вопросов и так, как я их понял.

1. Этот вопрос часто возникает из-за того, что Солженицын в книге “Бодался теленок с дубом” противопоставил “Новому миру” Твардовского самиздат, вроде бы шагнувший дальше, копнувший глубже, поднявший знамя свободной мысли выше. Будучи автором самиздата, я нахожу такое противопоставление неправомерным. Самиздат мог себе позволить хоть низвержение советской власти (на словах) и выглядел, ясное дело, выигрышнее, задиристей, иногда и ярче, нежели стиснутый цензурой (и самоцензурой) официальный журнал. Но не думаю, что любой читатель отдал бы предпочтение самиздату. В 50-е, в 60-е годы массовый читатель еще исповедовал ленинизм, социализм, ждал наступления коммунизма, не отвык думать, что 60 миллионов жертв ГУЛАГа — это “нарушение ленинских норм соцзаконности”; этот читатель попросту отвернулся бы от слишком откровенных деклараций, их радикальность была бы для него преждевременной и неусвояемой, между тем “Новый мир” проделывал работу над миропониманием сотен тысяч людей и безболезненней, и эффективней. Для многих имели значение сама официальность, дозволенность журнала, во главе которого стоял человек всенародно признанный, награжденный, обласканный властями, состоявший в депутатах Верховного Совета, в кандидатах ЦК КПСС, ну и заслуженный талантливый поэт, автор “Василия Теркина”. Сам журнал был на порядок выше своих конкурентов, культурнее, интеллигентнее, смелее, и если был приемлем их уровень, то какие же могли быть сомнения в его соответствии задачам времени, жизни страны? Не нужно идти далеко, возьмем того же Солженицына — своим громовым успехом “Иван Денисович” не обязан ли также и официальному разрешению Хрущева, поддержке со стороны ЦК КПСС и зарубежных компартий?

Наконец о соответствии своему времени можно судить по той ненависти, какую питали к “Новому миру” все силы вчерашнего дня, все наследники Сталина. И даже не столько Чехословакия, сколько падение “Нового мира” обозначило наступление эры “застоя”. Самиздат остался — и может быть, приобрел массу новых читателей, но рана, тогда нанесенная всем нам, народу России, кровоточит и до сего дня.

2. Мне довелось работать при Симонове и Твардовском — и это были разные люди и разные журналы, хотя и сохранялось некое сходство, некая преемственность и статус первого журнала, которому позволено несколько больше, чем другим. Роман Дудинцева “Не хлебом единым” был напечатан Симоновым, отличие же в том, что Твардовский не позволил бы себе от него отречься. Его приход в 1958 году означал и новый художественный, и, в особенности, другой нравственный уровень. Естественно, вместе с главным пришли в журнал и другие люди, хотя остались и некоторые прежние — Закс21 , Марьямов22 , остался весь состав редакции. Возникла новая атмосфера в отношениях между людьми, где задавал тон Твардовский, общий кумир, самый образованный человек в коллективе “Нового мира”. Сам себя он называл с гордостью “квалифицированным читателем”, и это так и было. Когда не знали, кто написал такую-то строчку, Фет или Тютчев, шли к нему — он знал и мог этот стих продолжить. Писалось много о его запоях, которые он сам называл болезнью, они — тут ни убавить, ни прибавить — имели место и осложняли работу в журнале (не столь катастрофически, как о том пишут), но вот любопытно: по возвращении его из очередного “штопора” выяснялось, что он за это время прочел несколько весьма серьезных книг и хорошо их запомнил.

Личность Твардовского выразилась буквально в каждой голубенькой книжке “Нового мира”. В определенном смысле Александру Трифоновичу повезло — его биографами оказались такие одаренные люди, как Солженицын, Лакшин, Трифонов, Кондратович, а то, что Твардовский вышел у каждого свой, не должно удивлять. Я мог бы рассказать по меньшей мере о десяти Твардовских — в зависимости от времени дня или года, от того, понравилась ему ваша рукопись или нет, чувствует он приближение своей “болезни” или только что от нее оправился и т.п. В целом же — две особенности доминировали в его характере; первая — та, что он был сыном раскулаченного, много от этого претерпевшим, оттого с надломом в душе, с незаживающей травмой, отсюда его благоприятствование литературе “деревенщиков” — Федора Абрамова, Василия Белова, Бориса Можаева, всегда находивших прибежище в отделе прозы и защиту — в отделе критики. Другая особенность, подчас отталкивающая интеллигентов и вызывающая оторопь у чиновников, — та, что Твардовский, всем на удивление, был самый настоящий коммунист, правоверный, кристально чистый, почти идеальный, воспринявший в этом учении его христианское начало и веривший в конечное наступление царства справедливости и братства. К исходу второго редакторства эта его вера претерпела изменения и сильно поблекла, но в первые годы он был именно таков. Мог прийти в отдел прозы (я тому свидетель) и рассказать восторженно о своем впечатлении от Юрия Гагарина, мог заплакать, ознакомясь с документами о коррупции и гниении в партийных инстанциях (ему эти секретные документы доставлялись офицером-посыльным в засургученном пакете). Интеллигентам казалось, что он если не притворяется, то пребывает в оглупляющем заблуждении; чиновники, при всем своем цинизме отлично понимавшие, что это не притворство, не знали, как с ним быть, как говорить и что дает им право чувствовать себя выше его и потому давать ему руководящие указания. Во многом эта черта определила живучесть и долголетие Твардовского-редактора, с которым не знали, как справиться, и так и не решилось расправиться Политбюро, а предоставило это братьям-писателям, которые, разумеется, справились успешно.

3. По традиции, две трети журнальной площади в “Новом мире” отводилось прозе. Если в первое редакторство Твардовского наибольшую славу стяжали критики (Ф. Абрамов, М. Щеглов, М. Лифшиц, В. Померанцев), то во второе — почти все успехи были связаны с прозой. Естественно, отдел прозы был главный, в нем работали два человека, но и они не справлялись без помощи 15—16 внештатных рецензентов. Внутренние рецензии — род скорой гуманитарной помощи — были продолжением журнальной политики; так как платили за них, исходя из объема рукописи, то самыми толстыми подкармливали наиболее желанных авторов, оказавшихся почему-то на мели (называлось это — “на поддержание штанов”).

Мне пришлось работать два года с Борисом Германовичем Заксом (ныне 86-летним нью-йоркцем), который и пригласил меня в журнал, и год с Алексеем Ивановичем Кондратовичем. Не имея литературного образования, я с их помощью прошел филологический факультет, приобретя и те сопутствующие знания, которые на филфаке не преподаются, — в области многих писательских биографий, существующих в этом мире законов, обычаев, интриг. С прославленной А.С. Берзер, пришедшей на мое место, я работал уже в качестве автора.

Солженицын в “Теленке” дает весьма нелестный портрет Закса — “серый, оглядчивый”, “нудноватый джентльмен” и т.п., в то же время о Берзер отзывается очень тепло. Мне с этим трудно согласиться. Закс как редактор дал мне много больше, чем Берзер, кроме того, он был не столь, как она, подвержен воздействию групповщины, проникавшему, увы, и сквозь эти стены, к авторам относился справедливее, беспристрастнее. Сверхосторожности у него, пожалуй, не отнимешь, но, между прочим, “серый и оглядчивый” Акакий Акакиевич (как он себя сам называл) в молодости стрелялся из любви к женщине, а в мое время, когда начальство — Симонов и Кривицкий23 — колебалось, печатать ли Дудинцева, тот же “нудноватый джентльмен” выложил им свое редакционное удостоверение и пригрозил уходом, если они роман не напечатают. А куда было уходить ему, не имевшему литературного заработка? Право, от знатока душ человеческих, Солженицына, можно было ждать большей проницательности.

Из “новомирских” прозаиков наиболее были мне близки В. Белов, Ю. Домбровский, Б. Можаев, В. Некрасов, В. Семин, А. Солженицын, В. Тендряков, отчасти В. Войнович и Ю. Трифонов — по причинам, которые и сформулировать трудно, поскольку они составляют самое непостижимое — талант. Привлекали в них — внутренняя свобода, совестливое отношение к жизни и к себе, к своей работе, которую каждый из них понимал как служение своему народу.

4. Достаточно написано о соперничестве между “первым этажом” и редколлегией — за влияние на Твардовского и за свой имидж в глазах “автуры”. В любом деле, привлекающем внимание, свойственно работнику даже низшего ранга подчеркивать свой вклад, свою роль, подчас и преувеличивать их — за счет умаления вышестоящих. Сотрудники “новомирских” отделов прозы, поэзии, критики и других не составляли исключения, особенно же преуспела А.С. Берзер, о чьих рабочих качествах не могу сказать ничего дурного, но и не могу поддержать те дифирамбы, что расточали ей и доселе расточают некоторые авторы. Мне приходилось слышать, что весь “Новый мир” — это, в сущности, Твардовский и Берзер. Надо сказать, редактору, непосредственно работающему с автором над рукописью, нетрудно создать у него впечатление своего могущества, своего воздействия на главного, умения обойти придирки цензуры и, разумеется, членов редколлегии. Благодарные авторы создали Анне Самойловне, защитнице их интересов, прямо-таки памятник нерукотворный, самый крупный камень вложил Солженицын в “Теленке”. Мне, однако, смешно читать детективную историю (которую автор излагает — и не может иначе — со слов самой Берзер) о том, как ловко обошла Анна Самойловна всю редколлегию, чтобы опус безвестного рязанского учителя попал в руки Твардовского и не был задержан на этом эпохальном пути.

Тут можно вспомнить (и прочесть у того же Солженицына), что Твардовский на ХXII съезде КПСС намекнул о своем желании напечатать что-нибудь о лагерях, да вот нет подходящей рукописи. Намек этот не один Солженицын услышал, почему же обвинять в глухоте редколлегию? Она тоже включилась в поиски такой рукописи. Я думаю, приложи А.С. записку, что это, может быть, и есть искомое, — путь “Ивана Денисовича” к Александру Трифоновичу был бы еще триумфальнее.

Чтобы подчеркнуть свою роль, А.С. даже принизила свое служебное положение: из ее рук, дескать, Твардовский бы рукописи к чтению не принял. Могу сослаться на личный опыт. Мой рассказ “Капитаны” Анне Самойловне не понравился — и никто из редколлегии не стал его читать. Напротив, рассказ “Генерал и его армия” она склонна была напечатать — и он был прочитан всеми и вручен Твардовскому, несмотря на возражения Лакшина и Кондратовича, — да ими же и вручен. Правда, я был уже признанный автор “Нового мира”, но и рязанский учитель явился не из “самотека”. Рукопись опекали Лев Копелев и его жена Раиса Орлова, люди пробойные; они вполне могли ее вручить Твардовскому, а не то передать через его дачных соседей — Бакланова, Тендрякова, Трифонова. Если они предпочли действовать через Берзер, то, наверное, не желая ее обидеть, ущемить — и, может быть, из опасения, что судьба рукописи сложится неблагоприятно именно из-за соперничества между “первым этажом” и редколлегией.

Апокриф этот не столь уж безобиден. В книге Солженицына не иссякают его подозрительность и неприязнь к Заксу, Кондратовичу, даже к Лакшину, которые его уважали и любили, говорили о нем (при мне) восторженно, только не могли понять, почему он им не доверяет, будучи куда менее конспиративным с “первым этажом”. В целом же люди “Нового мира” всегда представлялись мне слаженной футбольной командой, где были свои бомбардиры, “чистильщики”, защитники и полузащитники, стражи ворот, игроки самых разных свойств, класса и темперамента, все вместе по мере сил старавшиеся выложить мяч на ногу центральному нападающему.

5. Театральным критиком я не был, т.е. о спектаклях не писал, я был критиком литературным, а начинал как поэт (в 16 лет), как драматург и прозаик — в студенчестве (годы 1948—1953). Посылал свои опусы во все редакции, приносил в театры — у меня ничего не брали. В 1954 году, мало надеясь на успех, написал статью о пьесе А. Салынского “Опасный спутник”, напечатанной в журнале “Театр”, и туда же послал. Статья эта не пошла, но мною заинтересовались, главный редактор Н. Погодин пригласил письмом в постоянные сотрудники и напечатал три последующие статьи. Естественно было решить, что моя стезя — критика. Но о прозе все же тосковал, тем более что статьи шли плохо, автор я был несговорчивый, и к 30 годам тоска стала невыносимой. На пари написал рассказик о лыжнике (т.е. о своем времяпрепровождении на даче “Литгазеты” в Шереметьевке) под названием “Все мы достойны большего”, и его напечатали в журнале “Смена”, в июльском номере 1960 года. Рассказик заметила и разругала вдрызг покойная критикесса Ленина Иванова, но важнее для меня было мнение Бориса Слуцкого, который удосужился его прочесть и сказал мне, что он “не совсем безнадежен”.

Тем же летом 1960 года “Новый мир” командировал меня на Курскую аномалию за очерком о молодых специалистах, выпускниках московских вузов, как им живется-работается в “глубинке”. Очерк не получился, и мне было неловко, что на меня потрачены деньги, поэтому я решил хоть какую-то прозу представить. Написал о шоферах, у которых жил в общежитии, изложил историю неприкаянного Пронякина, с которым нашел у себя нечто общее в судьбе. Повесть прочли быстро, уже через неделю Твардовский созвал редколлегию, но до выхода ее — по причинам чисто советского свойства — прошло еще восемь месяцев. Когда она вышла, оказалось, что “новомирцы” зря опасались тяжких последствий для журнала и для автора. Журнал похвалили — за то, что стал, наконец, на “генеральную линию”, автор — как говорится, проснулся знаменитым. Был фильм, был спектакль, теле- и радиопостановки, более 120 статей и рецензий, переводы на 17 языков и т.п. Пришлось себе признаться, что стезя — все-таки проза.

6. В западном понимании “Большая руда” и “Три минуты молчания” — романы. Однако это не было столь бесспорным в “Новом мире”, где не только меняли названия, но и раздавали чины произведениям. “Большая руда”, хоть и была историей человеческой судьбы, по размеру не соответствовала чину романа. Но габариты “Трех минут молчания” это как будто позволяли, к тому же здесь были и история траулера, и любовная интрига, и “воспитание чувств” молодого героя. Тем не менее Твардовский против жанрового определения “роман” возражал, считал — повестью. Когда говорили о размере, напоминал о “Климе Самгине”, у Горького это называется повестью. На редколлегии 22 апреля 69-го года выяснилась подоплека его возражений — роман от первого лица несвойствен русской прозе. Попросил назвать хотя бы один такой роман в русской литературе XIX века. Кондратович ему назвал — “Подросток” Достоевского. На том и поладили.

7. С первой моей публикации — в 1955 году, еще при Симонове, маленькой рецензии — и до “Трех минут”, последнего романа, который был напечатан Твардовским, изменилось все радикально. И не только в смене редакторов дело, но и Твардовский менялся с каждым годом, превращаясь из вельможного лауреата, обеспеченного марксистско-ленинским учением, в человека сомневающегося, страдающего, в живую рану России. А с ним и “Новый мир” из журнала более или менее парадного, представительного, которому кое-что позволено, превратился в роскошь непозволительную, в центр вольнодумия под печальным флажным сигналом “Погибаю, но не сдаюсь”. При одном и том же редакторе — два разных журнала: если первый полагалось иметь социалистической державе, второй — следовало немедленно закрыть и заколотить досками. Что и было проделано. Грубо сказать, если при Симонове считалось, что можно напечатать, скажем, “Не хлебом единым”, то при Твардовском — должно, чего бы то ни стоило.

8. Сравнивая воспоминания Лакшина и Кондратовича, нужно учитывать, что Лакшин больше полагался на память, Кондратович — на свои дневниковые записи. Память удерживает наиболее крупное и яркое, податливо складывающееся в желаемую концепцию, а что не укладывается, она отсекает; при этом возможны искажения, смещения во времени и т.п.; дневниковая запись ровнее, суше, мелочней, обычно — правдивее (но тут приходится выбирать между истиной и правдой, что не всегда одно и то же). Мне кажется, она предпочтительнее для исследователя, желающего выстроить свою концепцию, у Лакшина — она уже выстроена.

Лакшин — литературнее, Кондратович — ближе к жизни, прошел школу фронтового газетчика, знал многое и многих. Работая с ним, я едва успевал записывать его бесконечные рассказы. С Твардовским он был смелее, самостоятельнее, да и знал его лучше, еще с первого редакторства. Лакшин же пришел лишь в 1961 году, т.е. на третьем году второго срока, когда Твардовский-редактор уже превратился в личность легендарную и особенно спорить с ним было уже не принято.

Что до моего рассказа “Генерал и его армия”, я воспоминания Кондратовича читал в отрывках, и этот эпизод мне не попался. Могу лишь сказать, что претензий к Александру Трифоновичу у меня нет, здесь вышло то же, что и с “Русланом”. Напечатай он первый вариант (1963 год), не было бы “Верного Руслана”, который состоялся позже. Равным образом не появился бы роман “Генерал и его армия”. В обоих случаях я от Твардовского услышал плодотворные идеи: с “Русланом” — что здесь лежит трагедия, с “Генералом” — что лежит роман.

9. Я был редактором отдела прозы, но надо мною был еще зав. отделом — Закс, затем Кондратович. Решений о публикации я не принимал, мог лишь рекомендовать. Мой редакторский опыт начался с редактирования “Не хлебом единым”, что для человека 25 лет явилось даже некоторым потрясением. Разумеется, ни о каком политическом утеснении не могло быть и речи, я был автору восторженным единомышленником, но по стилю и по сути изображаемого предъявил ему около полусотни упреков, из коих он принял процентов 80. В дальнейшем я принимал участие в редактировании “Сентиментального романа” Веры Пановой, “Пяди земли” Григория Бакланова, мемуаров Довженко и Драбкиной, другие авторы были менее интересны. По большей же части я занимался “самотеком”, т.е. либо сам читал рукописи, либо полагался на мнение внештатных рецензентов, которые у меня этим нетрудным заработком кормились. Как ни мечталось мне открыть нового Толстого, за все время выловил лишь рассказ Анатолия Клещенко, оказавшегося просто полузабытым профессионалом, вернувшимся из ГУЛАГа. Рассказ напечатали, и я мог быть доволен, что не упустил его. Думаю, не упустил бы и повесть “З/к Щ-854” некоего учителя из Рязани, но мне такого случая не выпало.

Когда пришел Твардовский, мне стало ясно, что я “засиделся”, время оставить чужие рукописи и заняться своими. Поработав с Твардовским год, я из “Нового мира” ушел, а еще через год пришел в качестве автора — принес “Большую руду”.

10. Честно сказать, я не наблюдал особенного культа Солженицына выше “первого этажа”, где его считали своей находкой и как бы собственностью. Любил же Твардовский не только его, но и Белова, и Можаева, и Шукшина. В последние годы “потеплел” к Трифонову, намерен был его и Можаева ввести в редколлегию, когда кого-нибудь из прежних выведут. Просто о любви Твардовского к Солженицыну больше и красочней рассказано, нежели о других любовях, но это следует считать в немалой степени заслугой Александра Исаевича, написавшего уникальный роман о себе, любимом (“Бодался теленок с дубом”).

11. Сдается мне, посильные характеристики тогдашних сотрудников журнала прозвучали здесь, и не всегда лестные. К ним могу добавить Александра Марьямова, Ефима Дороша24, Игоря Саца25. Должен сказать, счастлив тот автор, чья рукопись попадала к ним, интеллигентам высокой пробы, незаменимым помощникам Твардовского, которых лишь он превосходил образованностью и пониманием литературы. Марьямов первым прочел мою повесть и тотчас, не дожидаясь других мнений, позвонил автору; ему же я обязан многими переводами на другие языки — иностранные гости “Нового мира” непременно шли к нему, знающему языки и зарубежные литературы, и он им рекомендовал авторов. Дорош, знаток села, русского Севера, высказал много тонких замечаний по “Трем минутам” и был ярым их защитником. Сац — ходячая энциклопедия, занимательнейший собеседник (и собутыльник) — был другом авторов всех возрастов, только их всех моложе.

Пообщавшись с этими людьми, я ныне — с благодарностью к ним — сознаю себя питомцем чудесной, незаменимой alma mater.

12. Для Твардовского — поэта и общественного деятеля — не только нашлось бы место в нынешней России, его постарались бы приспособить для своих конъюнктурных нужд едва ли не все существующие группировки и партии. Но в этом они бы не преуспели больше, чем в случае с Солженицыным. Уверенно можно утверждать, что общественная деятельность свелась бы для Твардовского к деятельности литературной, т.е. опять же к редактированию журнала, никак не к депутатским прениям в Думе. Впрочем, его можно было бы увидеть в комиссиях по реабилитации жертв тоталитарного режима, по литературным наследствам, в редколлегиях чьих-либо собраний сочинений или антологий. Едва ли бы его предпочтение досталось исключительно “демократам” или “патриотам”. По обычаям своего времени, ну и по склонности, он состоял в коммунистической партии; в условиях свободы для любых партий, я думаю, он выбрал бы свободу остаться внепартийным.

“Новый мир” Твардовского в 90-е годы я вижу почти тем же, что и в 60-е: образцом вкуса, интеллигентности, общественного звучания, реализма без эпитетов (“социалистический”, “критический”, “фантастический” и прочих). Шарлатанству авангардистов, постмодернистов, андерграунда здесь не нашлось бы места. (И в конце концов, сгруппировавшись в коалицию, как всегда группируется всяческая серость и мразь, эти деятели поднапряглись бы и к исходу века... низвергли Александра Трифоновича, как в году 70-м. И поделом ему, не торчи бревном в глазу!).

13. О моем творчестве трудно судить самому. Мне кажется, мои вещи вносили в журнал, тяготеющий к литературе интеллигентской и деревенской, недостающий компонент — они были посвящены т.н. “рабочему классу”. Казалось бы, они этой рубрикой защищены от погромной критики, однако их постигла общая судьба “новомирской” прозы: доброжелательный прием в начале редакторства Твардовского (“Большая руда”) и изничтожение в конце (“Три минуты молчания”). Между тем это были вещи одного рода и достоинства, но в одном случае было выгодно их поддержать, в другом — низвергнуть долу. Вся фальшь, конъюнктурность, рептильность официозной критики в моем случае проявили себя наглядно.

14. Почему Твардовский не принимал прозу Петрушевской, Горенштейна, Оганова, мне трудно объяснить, поскольку я не читал их тогдашних вещей. Вообще же у Твардовского была эта трудная для его единомышленников черта — решительное и не всегда справедливое неприятие какого-либо явления, понятия, ну и творчества какого-либо писателя. Не принимал он Владимира Максимова, Андрея Битова, Юрия Казакова, не печатал ни строчки их, поскольку считал их подверженными “чуждому влиянию”, попросту “вторичными”. Максимов ему казался “ухудшенным Горьким”, Битов — “ухудшенным Набоковым”, Казаков — “ухудшенным Буниным”. Однажды при мне, в ресторане ЦДЛ, в глаза назвал Казакова “бунинистом”, чем сильно его огорчил (м.б., сказалось “чуждое влияние” армянского коньяка, но ведь — “что у трезвого на уме...”). В отношении Казакова это особенно несправедливо, мы сейчас можем его оценить как писателя весьма оригинального, в некоторых случаях шагнувшего дальше Бунина.

Как же обстояло дело с моими вещами? Твардовский в них тоже находил следы чуждого влияния, но считал, что у меня свое все же пересиливает. В “Большой руде” видел приметы учения у американцев, в частности — у Хемингуэя (“Старик и море”), что верно отчасти, даже протестовал против слов “парень” или “женулька”, будто бы не свойственных русской прозе, самый характер Пронякина казался ему не совсем русским (что-то слишком трезвенник и трудолюбив). В “Трех минутах молчания” обнаружил поначалу заимствования у Сэлинджера — вероятно, шатания Сени Шалая по ночному Мурманску ему напомнили шатания Холдена по Нью-Йорку (тоже резонно), — но затем увлекся и свои претензии снял.

15. Не совсем ясно вижу возможности и условия для такого журнала, но вижу необходимость его, а такой журнал и вырастает скорее из необходимости, чем из возможностей. Как ни парадоксально звучит, а для журнала Твардовского не было никакой возможности его существования, в любой час оно могло быть прекращено волею какого-нибудь Юрия Мелентьева26 (по понятной причине додумавшегося до этого лишь в году 69-м, а мог бы и раньше), но была настоятельная в нем необходимость — и потому он существовал. Это было так же причудливо и непонятно, противно законам естества, как то, что барон Мюнхгаузен себя самого вытащил из болота за косичку, но это было именно так.

Нынешний плюрализм, думаю, не только не отменил, не аннулировал необходимости нравственного, духовного центра, каким был от века российский “толстый” журнал, но даже усиливает потребность в нем. Во время размыва авторитетов, когда сила личности измеряется весом партии, которой эта личность принадлежит, а все партии измеряются числом избирателей, — велика нужда в личности решительно внепартийной, в себе самой находящей опору для суждений, художественных, политических и иных воззрений и концепций. И журнал должен быть отражением этой личности — что еще недавно было, скажем, в “Знамени” при Бакланове.

Вероятно, это не может быть “журнал Г.Н. Владимова”, поскольку сей господин, при своей похвальной неприязни ко всем партиям в мире, к самому слову “партия”, не умеет добывать деньги для издания, а это сейчас едва ли не главная составляющая редакторского таланта. Если бы при Владимове да был ни во что не вмешивающийся Савва Морозов — пожалуй, они бы сляпали недурной журнальчик. А года через три, может быть, он бы и на самоокупаемость перешел.

16. Сейчас готовлю книжное издание “Генерала и его армии” (некоторые промежуточные эпизоды и финал), одновременно пишу повесть “Долог путь до Типперэри” из времен юности мятежной: о том, как в августе 1946-го пошел выразить сочувствие Михаилу Зощенко и что из этого вышло.

В заключение пожелаю успеха Вашей диссертации и позволю себе надеяться, что привнес в нее посильный вклад.

Ваш Георгий Владимов

<Германия>