Анна Кузнецова

Этот прихотливо построенный роман, сплетенный из многих косвенно связанных между собой историй, далеко отстоящих одна от другой в пространстве и времени, на самом деле — о чуде как принципе жизни, постоянно заставляющем ее продолжаться. Доисторический заговор ангелов против женственности Лилит; девушка-самоубийца из средневековой Испании, превратившаяся в призрак смерти; еврей, прошедший всю войну и дважды избежавший верной смерти — все связано со всем неизбывностью чуда, которое Бог вдохнул в мир не как-нибудь, а “подержав, словно облачко, между небом и языком”. Среди красивых легенд и сюжетных хитросплетений самые интересные страницы — автобиография рассказчика-жизнелюба, собирающего свидетельства о чуде.

Герой этого романа просто живет: слушает, как ругаются соседи и перекликаются сигнализациями автомобили на спонтанных дворовых парковках, распугавши соловьев; наблюдает семейное счастье бывшей жены, гуляет по Москве, придумывает историю присевшей на скамейку в парке старушке… Его позиция наблюдателя и сочинителя — попросту говоря неучастника — оказывается гораздо содержательнее всей окружающей суеты.

Новый роман поэта и издателя, написанный на дневниковой основе, ряд автобиографических мотивов перекликается с “романом-дневником” “Благодарная песня Джамбула” (М.: Вест-Консалтинг, 2007).

Сельский учитель литературы превращается в успешного бизнесмена, на столь удачном жизненном пути то и дело забредая в глухие места Вселенной, вроде провинциальной психушки (самые увлекательные страницы книги). Тон роднит повествователя с солдатом Швейком. Фон, на котором разворачивается сюжет его героического оптимизма, сродни антуражу эпохи барокко. Соответственна и философия героев: “— … а как ты думаешь, какой строй все-таки более правильный — социализм или капитализм? — неожиданно спросил Шульц, как будто мы были не у него дома, а где-нибудь в США, на международном коллоквиуме. — А разве есть разница? — удивился я. — По-моему, во всем мире существует только один строй — рабовладельческий”.

Агроном, ставший депутатом в первые (и единственные) демократические выборы, из мира “человеков” (первая часть книги называется “Человеки”) переселившись в мир политиков, рассказывает свою жизнь умно, искренне, на высоком уровне литмастерства. Быт главного агронома в советской деревне описан с азартом и ностальгией по настоящему делу, понятной после фразы “Моя жизнь прошла — да и сегодня продолжается — в самолете”. Яркие портреты селян — бригадира-орденоносца, не знающего азов агротехники, директора — заложника отчетной показухи — делают первую часть не менее интересной, чем вторая (“Политики”) — с подробными портретами Жириновского, Ходорковского и многих других, сделанными с натуры. Но самые интересные страницы, конечно, — политическая кухня 90-х. К книге приложен диск с ее аудиовариантом.

Роман о еврейской женщине, очень красивой, но “пресной и твердой, как маца” — так сказал о ней первый муж. Клоцвог — ее девичья фамилия, это непонятное ей самой слово содержит ее твердую и пресную суть: несмотря на три замужества, она как бы осталась девушкой, так и не сумев построить семью, обзавестись родными людьми, хотя родила сына и дочь. Рассказывая свою жизнь — роман написан сказом, — она иногда выражается странно: “питание, необходимое тринадцатилетней девушке моего возраста”, иногда забавно: “ни о какой помощи с их бока мы не думали”, “покойная от болезней и горя”... Фоном ее личной истории становятся другие судьбы — только затем на свете, кажется, другие люди и живут.

Игорь Гамаюнов, многолетний сотрудник “Литературной газеты”, пишет о личной жизни интеллигентов, имеющих дело со словом. Люди это чуткие и развитые, но — способствует ли развитие улучшению нравов? Рассказы цикла “Жасминовый рай”, которыми открывается книга, и цикл эссе “Белеет парус”, которым она завершается, так или иначе касаются этого вопроса.

Роман “Майгун” добавляет книге драматизма углублением в историю, психологию и быт советских людей: мальчик из семьи контуженного фронтовика, отсидевшего за пребывание в плену. Родители его ссорятся, отец ревнует мать без повода ко всем вокруг, а сына — к учителю французского, которого любят все дети. Отец, тоже учитель, пускает слух, что коллега — шпион, после проверки Мусью, как звали его дети, увольняют, он уезжает, некоторое время преподает в вузе, но, предельно устав от человеческой мерзости, находит островок первозданной природы и становится лесником. Мальчик долго не знал правды о “пятне” в биографии отца и очень раздражался на взрослых за постоянную ложь, даже написал письмо Сталину — слава Богу, в 1953 году. Потом он стал журналистом, выдвинулся в перестройку, переписывался с учителем, встретился с братом после смерти отца — все это время у отца была вторая семья в другом городе…

Историческая повесть в современном варианте жанра — это беллетризованный эпизод из биографии или фрагмент истории, переданный через взаимодействие персонажей. В книге Владимира Савченко — две повести: “Вторая любовь Чернышевского” — повесть первого типа, в которой рассмотрен период от женитьбы Чернышевского на Ольге Сократовне до гражданской казни. Повесть “Секретный агент ИК” — о народовольцах периода формирования террористических организаций. И в той, и в другой поднимается вопрос о предательстве, очень занимающий автора. Персонажи Костомаров (из первой повести) и Клеточников (из второй) перекликаются с образом Азефа, которому была посвящена предыдущая книга автора (см. рецензию Дарьи Марковой “Санитар с двойным дном”. Знамя, 2006, № 2).

В книге — двадцать два рассказа и повесть “Все оттенки серого”. Молодая петербургская писательница выбирает для своих сюжетов героев (большинство ее взрослых героев работают в рекламе) и ситуации, подающие жизнь как веселый абсурд. На этом пестром фоне запоминаются сюжеты невеселые, например, рассказ о родах “Ночи нет”.

Найдя горячий камень, нужно его разбить, если хочешь начать жизнь сначала. Этим апокрифом открывается книга. Каждый рассказ в ней — жизнь, начавшаяся от какого-то сюжетного истока, поэтому в рассказах Рисса хороши зачины: “Когда маленький Женя смотрел на дедушку Сысоя, он испытывал жуткий страх. Он боялся стать таким же старым и глупым”. Или: “Средняя буква в неоновом слова “Бакалея” потухла, и в ночи светилось имя еврейской девушки: Бак Лея”.

Один из героев романа Дунский решил написать историю набоковской Лолиты, увиденную глазами Лолиты, а не Гумберта. И написал. Лолиту Дунского зовут Светкой, Гумберта — Юджином, но главное отличие романа от набоковского в том, что Дунский (и Нина Воронель) — не Набоков.

Геопоэтика против геополитики: три сильных современных поэта, пишущих на Украине по-русски и по-украински. Стихи их не структурированы по именным разделам — свободно перемежаются, напоминая переписку, подхватывая друг у друга темы и мотивы. Читать очень интересно, особенно Полякова: “(…) Но черно-желтый свет на стогнах Петрограда / Не переходит в смерть как следует. Как надо” (Акмеизм). Андрей Поляков из Симферополя — лауреат многочисленных русских поэтических премий. Сергей Жадан из Харькова — культовый украинский писатель, лидер нового поколения. Игорь Сид из Крыма — поэт и культуртрегер, основатель “Крымского клуба”. Они дружат — посвящают друг другу стихи, упоминают друг друга в стихах и переводят стихи друг друга.

Двадцативосьмилетний поэт с красочной биографией где только ни жил, кем только ни работал, прежде чем стать куратором литературных программ и одним из организаторов поэтического проекта на 53-й Венецианской биеннале. Это второй его сборник стихотворений (первый — “Зарисовки на ветру” — вышел в 2005 году в этом же издательстве).

В стихах Евгения Никитина разворачивается тонкий мир, параллельный повседневному, сотканный из отпечатков и росчерков, оставленных вещами на глазном дне: не зонт и телефон, но телефонная культя, таинственный знак на зонте… Наиболее связно этот мир выявился в стихотворении “Я начал замечать: мой добрый друг…” — которое к тому же представляет собой интересную модификацию шекспировской формы сонета.

У Дмитрия Храповицкого есть собственный интонационный нюанс — грань иронии и растерянности. Он пока лучше знает, о чем и как стихи писать нельзя, но в этих безнадежных попытках писать, все себе запрещая, веет поэзия.

Стихи Нади Делаланд симпатичны непретенциозностью. Человек она одаренный, что нет-нет, да и подтверждает то строчка, то образ — вот образ тумана: “Дерево кажется шире и пасмурней”… Но разрабатывает, как нарочно, повседневные мимолетные эмоции, близко лежащие ассоциации, несложный прием наборматывания похожих слов. Поэтическая делянка ее — на самой границе с графоманией, иной раз диву даешься: как удается не перейти? Но ведь удается же…

Первая поэтическая книга прозаика. Своей в этой книге автор признает только поэму “Алхиной, жрец дельфийский (неоконченная повесть)”. В предисловии он пишет похвальное слово некоему Михаилу Каану, опубликовавшему свои произведения под его фамилией и скончавшемуся. Стихотворение Каана “Тверская, 1978” — наверное, про Кагановича: “Кто тот прохожий, что за мной — / Его я чувствую спиной — / Бредет упорно?.. // Его в толпе не разберешь — / Он аккуратен, словно нож / В руке проворной (…)”.

Маленький сборник с исчерпывающим названием продолжает мотивы предыдущих книг тверского поэта: “Гусляр”, “Гамлет”, “Грустные песни” и “Нежданный человек”. Лучшее в сборнике — баллада “Гусляр” из архаических времен, в которой певец на просьбу пирующего князя спеть что-то особенное начал развивать под гусли просветительскую философию о равенстве людей при рождении, за что поплатился головой, и поэма “Осень”, передающая все оттенки удовольствия немолодого человека от прогулки по осеннему лесу.

Избранное из пяти книг челябинской поэтессы, печатавшейся в “Урале”, “Волге”, “Крещатике” и других солидных региональных издательствах. У Ирины Аргутиной негромкий голос с четкой артикуляцией и собственной интонацией и выверенная поэтическая позиция: “Божьего дара отчаешься ждать в молчанье — / Вот потому и довольствуешься человечьим”, которой она держится со спокойным достоинством, не претендуя на большее. Тем не менее некоторые ее стихи хочется перечитывать: “Горе”, “Где умирают стрекозы”, “Метаморфозы”…

Виталий Асовский — автор четырех книг русских стихов, публиковавшихся в центральной периодике, и пьес, поставленных в Литве, России и Польше, заведующий литературной частью Русского драматического театра Литвы. В книге избранных стихотворений, неслучайно названной “Небо и ветер”, больше всего запоминаются пейзажные образы: “…гладкая река, / не видно, что течет, / белеет только, как рука, / как голое плечо”, “луна переполнена светом”.

У этих русских стихов — сильный восточный акцент: умозрительные метафоры, напыщенная философичность, и все это — в границах любовной тематики. Игра с формой занимает автора всецело: в книге есть “кольцо сонетов”, есть экспериментальный раздел, названный “Ламаризмы”, где слова набираются в ряд по фонетическому сходству, а не по логике смысла, — прием наивный и избитый, но автор изобрел его для себя, видимо, сам, раз такое название… Создается впечатление, что варится он в собственном соку, хотя книга вышла в “Библиотеке молодежного объединения “МОЛОТ О.К.””. Видимо он просто слишком интровертен.

“Русско-немецкая антология поэзии Тютчева продолжает серию книг, задуманную издательством “Вагриус” совместно с Библиотекой иностранной литературы и получившую гордое имя “Поэт”” — вещает предисловие, содержащее авторитетные мнения современников Тютчева о его поэзии. Вместо послесловия и комментариев в книгу вложена красивая брошюрка, которую открывает обращение губернатора Брянской области. Она содержит краткую биографию Тютчева с иллюстрациями. Книга представляет поэзию Тютчева в переводах на немецкий З. фон Ноститца, Л. Мюллера и других немецких переводчиков и адресована людям, знающим два языка на том уровне, чтобы читать на них стихи. То есть весьма образованным. Почему же аппарат такой профанный?

Сдвоенный номер католического журнала “Символ” полностью посвящен Вячеславу Иванову. Составители сетуют, что большая часть прозы, написанной Ивановым за последние двадцать пять лет жизни в эмиграции, на русский язык не переведена, и делают из этого вывод, что слияния литератур метрополии и зарубежья не произошло.

Издание открывается статьей С. Аверинцева, написанной для Католической энциклопедии. Основную его часть составляют сочинения Вяч. Иванова. Впервые выходят на русском языке поэма “Ars Mystyca” и эссе о Вергилии и Виламовице. Эссе “Эхо” и статья “Мысли о поэзии” впервые издаются в России с подробными комментариями. В новой текстологической обработке публикуются доклад “Евангельский смысл слова “земля””, фрагмент “Повести о Светомире царевиче” “Послание Иоанна Пресвитера” и стихи. Два последних раздела — избранная переписка Вяч. Иванова 1920—1949-х годов и статьи о нем.

Двадцать седьмой том Собрания сочинений В.В. Розанова — одна из самых интересных, самых известных, самых скандальных его книг “Юдаизм”, впервые вышедшая в журнале “Новый Путь” в 1903 году, в начале 90-х впервые переизданная без комментариев в сборнике “Тайны Израиля” (СПб.; София, 1993); а также статьи и очерки 1898—1901 годов, собранные из газет и журналов впервые. Когда читаешь их подряд, по хронологии, явственно ощущается, что это прообраз блога. Писал Розанов чуть ли не через день на самые разные темы, периодические издания его охотно публиковали, поскольку пером он владел, как никто. От наблюдений за современным ему состоянием гимназий он переходил к философским раздумьям: “Гений — пустынножитель, не в том смысле, что он ищет пустыни, но в том смысле, что он образует вокруг себя пустыню, запустение. С этой стороны отрицательная роль его в истории, кажется, мало была замечена. Всего поразительнее это сказывается в политической истории и отчасти в истории военной. Великое царствование в смысле яркости, колоритности, обширности достигнутых успехов и обаятельной личности короля ведет за собою бледную вереницу бессодержательных правлений”… (“Думы и впечатления”. — “Новое время”, 1900, 15 апреля).

Этот загадочный писатель фотографируется в темных очках, избегает литературных тусовок, не дает интервью, а если отвечает на вопросы, то так: “Я писатель только в тот момент, когда я что-то пишу, а вся моя остальная жизнь никого не касается” (из предисловия). Дебютировавший в журнале “Наука и религия” (“Колдун Игнат и люди”, 1989), а для литературного мира открытый журналом “Знамя” (“Омон Ра”, 1992), сегодня он — один из самых издаваемых за рубежом современных русских писателей. Три доктора филологических наук решили разобраться, как это случилось. В предисловии они решают, постмодернист он или кто-то еще, и в результате присоединяются к мнению С. Корнева, что Пелевин — “русский классический писатель-идеолог, вроде Толстого или Чернышевского”. Затем в четырех частях книги разбирают его 1) “поп-артистические стратегии”, 2) “рекламные технологии и психоаналитические практики”, 3) “игры с претекстами и интертекстуальные практики” в рассказах и 4) роман “Чапаев и Пустота”.

Мемуарист поставил себе задачу быть “рефлективно-аналитичным по стилю, не сентиментальным, сохраняя при этом поэтичность — без слез”. И это у него хорошо получается.

Российский “инонационал” — азербайджанец, — он много размышляет о стране, в которой довелось родиться представителем некоренной нации: “…основным, всепоглощающим делом, смыслом и занятием титульного народа в течение веков было до самого недавнего времени то, что нынче именуется емкой формулой “военно-промышленный комплекс”: уметь воевать, защищаясь, нападать и шириться, обрастая новыми территориями, ну и, разумеется, иметь собственного производства совершенное современное оружие; и важнейшим стратегическим обретением, своего рода залогом непобедимости стало агромадное непроглатываемое пространство с вечной мерзлотой и сибирскими далями, для удержания которого опять-таки необходимы были сильное воинство и мощная карательная система. Эти внешняя и внутренняя цели доминировали всегда и во всем, и, если хоть на какое-то время, всегда очень короткое, они утрачивали актуальность, стране грозил распад, чему мы и стали свидетелями. Наличие военно-идеологического стержня привело к тому, что за многие века не выработался здесь достойный уважающей себя страны мирно-созидательный комплекс. (…) Другая сторона медали — равнодушие до наплевизма властных структур как к жизни собственного народа, так и инонационалов…”.

Обидно, но точно. Курсивные выделения образуют поверх текста что-то вроде орнамента — так ими увлекается автор.

Сборник статей о Стивене Коэне — американском советологе, написавшем запрещенную в СССР книгу о Бухарине, — выпущенный к его 70-летнему юбилею. Еще студентом в 1959 году он из любопытства поехал в месячный круиз по СССР. Вернувшись, стал изучать историю России и ее главный на тот момент вопрос: “была ли обречена страна, совершившая величайшую социальную революцию, на тотальный террор государства против своего народа? Проще говоря: была ли альтернатива сталинизму?” (В. Писигин. “В поисках русской альтернативы”). Альтернативу он увидел в программе Бухарина. В 1975 году Коэн встретился и подружился с его вдовой, в годы перестройки участвовал в реабилитации Бухарина, затем занимался проблемами постсоветской России. В конфликте Ельцина с Горбачевым он был на стороне Горбачева, его антиельцинской позицией объясняется пестрый состав авторов этой книги.

Сборник материалов симпозиума по проблемам культуры открывает теоретический раздел “Фундаментальные проблемы российской культуры”. В нем Б. Дубин и Л. Гудков размышляют о проблемах и задачах социологии культуры в современных российских условиях, Т. Ворожейкина — о препятствиях модернизации России по западному типу (главное из них — доминирующий в России тип человека), Э. Паин — о мифологеме “особого пути” России как об инерции традиций, О. Бессонова — о “цивилизационной матрице” России и В. Дукельский — о положении культуры между рынком и администрированием. В локальных исследованиях последующих разделов заявленные теоретические посылы детально разрабатываются. Особенно впечатляет статья Р. Рахматуллина “Недвижимое культурное наследие: 1991—2008”, в которой прослежена история и разобраны причины уничтожения памятников культуры в Москве и регионах.

Отрицание отрицателей Холокоста. Первый раздел — обзор истории явления, сделанный составителями, который завершается статьей о наказаниях за публичное отрицание Холокоста. Второй — статьи демографов и историков по демографии Холокоста в переводах с английского В. Василевского и с немецкого П. Поляна. В третьем разделе — обобщающие статьи П. Поляна и А. Коха с обширными цитатами из отрицателей и яростной полемикой с ними. В приложениях даны библиография отрицателей и их противников, документы из советских архивов, касающиеся Аушвица и Биркенау, и сводная таблица всех вариантов количественной оценки жертв Холокоста.

Материалы научной конференции, ставшей первым опытом объединения ученых, писателей и издателей в одном общем разговоре. Итогом ее явилось понимание, что анализ массовой литературы с литературной точки зрения недостаточен и неплодотворен — это явление скорее относится к сферам социологии и культурологи, поскольку “буквально реализует великий проект гуманизма Просвещения: все для человека, все на благо человека” (Г. Тульчинский, профессор ВШЭ), — поэтому требует соответствующего подхода.

Узнав друг друга, издатели и филологи перестали относиться друг к другу враждебно. Но разделить эмоцию д.ф.н. Марины Абашевой: “Приятно, что массовую литературу делают люди умные и образованные”, — я не могу. Мне неприятно, что массовую литературу делают люди умные и образованные, как и всякий цинизм.

Переиздание книги 1930 года, предпринятое не первый раз, на этот раз выглядит подарочно, но стоило бы привлечь к нему научного редактора, чтобы вычистить ошибки, передаваемые с раннесоветской поры, как эстафета. Например, мягкий знак в фамилии М. Кузмина можно было бы уже не перепечатывать. Сама же по себе идея книги и проделанный составителями труд — биография, смонтированная из хронологически подобранных документов, — делает эту книгу нужной специалистам и интересной широкому читателю.

Сборник материалов одноименной международной конференции, посвященной мифопоэтике пастернаковских локусов, проходившей в Перми в 2006 году. Он состоит из двух частей, первая делится на пять разделов: “Место в художественном мире Пастернака”, “Пространство Бориса Пастернака: метафизика и поэтика”, “В пространстве культуры”, “Пути Живаго” и “Ad marginem” — в последнюю вошли материалы обсуждения докладов на “круглом столе” и в дискуссии на конференции. Как все живое, это наиболее интересная для чтения часть сборника. Например, на вопрос слушателя конференции об отношении Пастернака к фаустам ХХ века, сын поэта Е.Б. Пастернак свидетельствует: “… позднего Манна он не любил за растянутость, бесформенность, многословие и прочие вещи, которых он самому себе не позволял”.

Вторая часть: “Пермский альбом Бориса Пастернака” — содержит два материала: исследование В. Абашева о пермских реалиях в произведениях Пастернака и не опубликованный ранее полностью фрагмент воспоминаний Б.И. Збарского, подготовленный В. Абашевым.

Завершает книгу подборка фотоиллюстраций.

Многостраничный труд, впечатляющий, во-первых, количеством проработанного материала — это литература всех времен и народов, от становления христианства до наших дней. Во-вторых, его очень интересно читать — автор не злоупотребляет терминологией и обладает литературным даром, что с филологами в последнее время случается редко. Прослеживая путь сюжета из религиозного текста в литературный, Алексей Татаринов делает много интересных наблюдений и замечаний. Вот, например, впечатление от произведений В. Шарова: “…Апокалипсис — не удаленное от нас будущее, а постоянно действующая структура истории…” (“Владимир Шаров и русская эсхатологическая революция”).