“Шаг в сторону от собственного тела”
Игорь Сухих. Сергей Довлатов: время, место, судьба. — СПб.: КультИнформПресс, 1996.
О Сергее Довлатове мы вроде бы знаем все или почти все — он сам, можно сказать, об этом позаботился, будучи одновременно и автором и персонажем своих произведений. Поэтому, держа в руках новую книгу о Довлатове, я почти автоматически думаю — зачем? Из предисловия Андрея Арьева узнаю, что Игорь Сухих сделал открытие — “При помощи Шопенгауэра он разгадал природу довлатовского юмора. То есть решил главную проблему, интригующую почитателей прозаика”. Может быть, Арьев прав, хотя мне все же природа юмора (юмора вообще, не только довлатовского) кажется достаточно иррациональной, чтобы ее можно было раскрыть при помощи философских построений и логических схем, — мне лично было довольно трудно пробиться к этому открытию сквозь частокол цитат и густые заросли рассуждений. Но, может быть, это относится к особенностям моего восприятия.
Итак, если эпиграфы из Бродского, предпосланные каждой главе, подкупали, то обилие цитат раздражало, но — как ни странно, довольно скоро перестало раздражать. Книга показалась честной — в смысле обнажения приема, на котором построена. И раздражение мало-помалу объяснилось несоответствием ожидаемого — имеющемуся. Ожидалось — нечто новое о Довлатове в узком смысле: человек, писатель. Обнаружилось — добротное соответствие названию: фигура писателя, вписанная (насколько это вообще возможно) в категорию места, времени и, в меньшей степени, судьбы.
Собственно говоря, все, что рассказал нам Игорь Сухих в своей книге, мы как будто знаем и без него. О том, что такое официальная и неофициальная культура и литература. Что такое самиздат и тамиздат и как они возникли. Как началось литературное диссидентство и кто были его главные и неглавные герои. С чего начинал писатель Сергей Довлатов и как развивалась его литературная биография. Но, благодаря привлечению огромного материала, благодаря кропотливой системе этих самых цитат, так мешавших поначалу, мы вдруг начинаем понимать, что перед нами разворачивается некая панорама, подробный контекст, в перспективе уходящий в XIX век, и на этом фоне, с соблюдением масштаба, мало-помалу определяется место, занимаемое Довлатовым.
Это как бы подробное вышивание, где под узором угадывается канва, подробная разметка. Главы обозначены очень точно. Если глава называется “Жанр: между анекдотом и драмой”, то и прослеживается путь от одного к другому, разность потенциалов, тяготение, перетекание одного в другое. Дается эволюция — от литературного исторического анекдота в пушкинском понимании до анекдота современного. Затем — эволюция всего творчества Довлатова: “Цепочка (или система) довлатовских жанров такова: анекдот — рассказ — цикл рассказов — повесть — книга... Но рассказчик Довлатов меньше самого себя как автора книг. Только в структуре целого “чувство юмора” и “чувство драмы” взаимно и гармонично уравновешивают друг друга. Настоящая, лучшая проза Довлатова, что бы там ни говорили, держится напряжением между этими полюсами”.
Если глава называется “Лица: было — не было”, то действительно рассматриваются реальные персонажи записных книжек, рассказов и повестей — вернее, не сами персонажи, а то лезвие бритвы, мерцающее между реальностью и вымыслом, по которому ходит писатель, — то самое острие, которое и является текстом. Два слова, измененные в реальном диалоге, — и перед нами уже не сырое воспоминание, а художественный фрагмент. Игорь Сухих показывает, как это делается (а также, как реагируют на это персонажи), — и следить за этими алхимическими превращениями текста весьма увлекательно.
Наименее удачной показалась мне глава “Зона: два ада и чужие голоса”. Подробности создания, развития этой вещи, бесконечные перипетии и этапы публикации, параллели с Пушкиным, Достоевским, Хемингуэем заслоняют главное, “общую формулу” мира этой книги, которую выводит исследователь: “кровь (или страх), вино и женщины... первая книга о профессии, ремесле, судьбе и муке”.
Но далее шаг выравнивается — мы имеем возможность идти рядом с Довлатовым из книги в книгу, из страны в страну, то есть из мира в мир. Строгая и одновременно теплая глава “Чемодан: что он вывез”, посвященная глубинному значению вещей, выглядит вполне уместным лирическим отступлением. Тем более уместным, что далее убедительно показаны неудачи “переломной” книги “Иностранка”, где “все приключения и драмы совершаются на плоскости, вне третьего измерения... Ограничение прав Довлатова-героя не идет на пользу Довлатову-автору”.
В начале своей книги Игорь Сухих выстраивает литературную парадигму: “Поэт — Писатель — Литератор”. В конце — наполняет ее конкретным содержанием: “Бродский — Солженицын — Довлатов”. С этим, понятно, согласятся не все. Но все, наверное, согласятся с тем, что время, когда писал Довлатов, безвозвратно ушло, реалии эпохи, неизбежно искажаясь, на глазах превращаются в окаменелости истории. Поэтому то, что делает Игорь Сухих, необыкновенно важно, — он пытается зафиксировать уходящее, пока оно еще не умерло окончательно, пока оно еще дышит и трепещет в руках. И в то же время — посмотреть на него со стороны, сделать, как выразился Бродский, “Шаг в сторону от собственного тела”. Сменив угол зрения, определить истинный масштаб фигуры, на которую направлен пристальный взгляд. Это очень сложная задача, может быть, даже по определению невозможная — как попытка Мюнхгаузена вытащить себя самого за волосы из болота. Я не знаю, справился ли с нею автор книги о Сергее Довлатове в полной мере, но сама по себе попытка — интересна, серьезна и достойна всяческого уважения.
Татьяна Вольтская
