Валерий Сендеров

В. Кантор. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса

“Одно из самых десемантизированных понятий в современном языке — понятие “Империя”. Оно утратило прежнее содержание, превратилось в общепринятое наименование нечистой силы”. Трудно поверить, что эти слова написаны компетентным наблюдателем лишь несколько лет назад. “Тема Империи настойчиво вытесняет недавние шумные споры коммунистов и либералов, почвенников и западников, указывая им их подчиненное место в разговоре о судьбе человечества, прежде всего о судьбе европейской цивилизации”, — констатирует В. Кантор во вступлении к книге. Перемена, казалось бы, кардинальная. Но приблизила ли она общество к подлинному пониманию существа Империи? И зачем, к слову, так уж нужно это понимание в наши дни?

Отложим ненадолго ответ на второй вопрос. Что же до первого… Сталинская империя, брежневская империя… Мало кого смущает даже “национальная империя”, этот чудовищный оксюморон. Впрочем, почему оксюморон? Даже это объяснить не так-то просто…

“Неожиданная актуальность имперской темы связана с неизжитыми советскими амбициями, с чувством государственной ущемленности”, — продолжает автор. Дело не только в этом: по крайней мере два объективных обстоятельства надежно экранируют наш взгляд на имперскую проблематику. В роли блокировщика выступает прежде всего терминологический фактор. Конечно, стиль и метод гуманитарно-историософских подходов — иные, нежели у точных наук, и далеко не всегда уместно требовать “дефиниции”. Но в данном случае она действительно необходима. “Что это такое, ваша “Империя”? Разве не империи — Турция, Китай?” Этот простой вопрос заканчивает обсуждение на первом же слове: попробуй скажи что-нибудь содержательное о совокупности, включающей в себя Китай с Византией, Австро-Венгрию и Вавилон… В такой ситуации наука, а прежде всего здравый смысл, дает простой, но глубокий совет: ограничить класс рассматриваемых объектов.

“Как полагал еще Гегель, если в восточных деспотиях свободен один человек — деспот, то в Греции и Риме число свободных увеличивается и расширяется. Там появляется свободный самодостаточный человек, гражданин. Именно на этой структуре вырастает первая европейская империя — империя Александра Македонского. И впервые в мире это образование несет идею не подавления, а примирения противоположных — азиатских и европейских — смыслов. Это была первая имперская попытка уйти от азиатских деспотий, она рождена античной культурой, лежащей в основе европейского проекта. Империя немыслима без правового сознания, немыслима при националистическом пафосе. Там, где деспотии сбивали народы в единое стадо, империи пытались ввести молодые и дикие еще народы в правовое поле, приучали к цивилизованным нормам поведения. В Римской империи возникает идея закона, которому следует и император… Империя — это борьба цивилизации с варварскими смыслами внутри своей культуры и с варварскими окраинами, она создает правовое пространство, несет просвещение, устанавливая общую наднациональную цель”.

Несколько лет назад европейцы провели масштабный опрос: в чем видят подпочву, основу своей свободы жители их стран? Можно было бы ожидать приевшихся, малосодержательных ответов: в политкорректности, в плюрализме… Однако многие дали не столь уж ожидаемый в наше время ответ: корни свободы — в христианских принципах и в имперском римском наследии: в упорядоченности и в праве. Что ж, вопрос о корнях возможной свободы и для нас не так уж неактуален…

А вот вторая причина нашей отдаленности от понимания имперской сути: наше знание прошлого — затухающая по времени величина. Нам немало известно о последних двух царствованиях; а Александр I, Екатерина… об их эпохах мы знаем, пожалуй, меньше, чем о Франции д’Артаньяна. Но Империя — в точном смысле определения, данного выше, — завершилась как раз на пороге последних двух царствований. Когда российская власть, по точному определению эмигрантского публициста, “инородцев, иноверцев из подданных Российского Императора стала превращать в подданных русского народа”. Под прежним именем родилось — чтоб закономерно погибнуть вскорости — нечто, Империи прямо противоположное.

Мы накопили уже немало необщепринятых, выглядящих парадоксальными утверждений. Приступим же к детальному рассмотрению отвечающей на многие вопросы книги.

“Петр Великий и второе норманнское влияние” — названа первая глава. Название явно полемично: первое и второе (т.е. домонгольское и XIII—XV веков) византийские влияния — стандартный устоявшийся термин: перед нами отчасти параллель, отчасти противопоставление ему. Что ж — сравнивать норманнское влияние на глубинные пласты русской культуры с византийским было бы очевидным преувеличением; по отношению же к государственности сравнение правомерно. Опиравшаяся на тысячелетие античного развития византийская церковно-государственная симфония не была и не могла быть усвоена Россией, и здравое чутье Преобразователя обратило его при строительстве Империи к опыту североевропейских, вчера еще, как и сама Россия, варварских стран.

Чем было обусловлено это строительство? “Бунташный” XVII век мог оказаться последним веком страны: удары сокрушительных бурь начинали уже бить в борта российского корабля. Страна погружалась во власть деструкции, хаоса. Можно справиться с локализованными в социуме и пространстве бунтами — уступками и силой. А как быть, если армия то и дело врывается в царский дворец? При этом каких-либо четких требований у чинящей самосуды массы и быть не могло. Но стрелецкие страсти бушевали в основном в Москве, вся же необъятная страна погружалась во власть иного хаоса. Религиозного — т.е. повсеместно самого страшного для тех времен. Но в Европе кровавые междоусобицы основных конфессий имели все же итогом относительные религиозные свободы. В России же были сотни различных “толков” и сект — как водится, ненавидящих друг друга. И многие из малоизвестных ныне, не вписавшихся в “большую” историю религиозных групп имели сильное влияние в том или ином регионе страны.

И на все это накладывалась основная проблема: бороться за то, чтобы просто выжить, Россия не могла. Есть очевидная специфика национального менталитета: нашей стране всегда необходима идея. И идея, хоть и необязательно рационально сформулированная, должна ясно ощущаться активной частью народа. Но ее не было: пафос 1612 года был уже далеко позади. Так даже относительная стабильность парадоксальным образом начинала работать на уничтожение страны.

Имперский подход сделался основой решения многих острых проблем. “Молись каждый по своей вере!”. Усвоенный Петром в Амстердаме принцип веротерпимости не мог в конфессиональном государстве быть реализован сполна. Но религиозные гонения прекратились: наказанием староверам, вместо законодательно закрепленных Софьей сожжений заживо в срубах, стало двойное налогообложение — денежный штраф. Заменившая стрельцов регулярная гвардия оставалась грозной политической силой. Но от московитских настроений не осталось и следа: психология гвардии была вписана в имперскую парадигму, и, становясь на сторону того или иного претендента на престол, гвардейцы руководствовались единственным критерием — выбирая достойнейшего, по их мнению, продолжателя дела Петрова.

Как ответила Россия на петровский призыв? По-разному, разумеется. Но этот призыв нашел отклик и в наиболее оппозиционной среде. Сотрудничая с правительством, староверы разведывали руду, составляли ценнейшие карты северных сухопутных и водных путей. Положение же служащего подданного определяла теперь не знатность рода и не случайная милость государя: табелью о рангах принцип личной заслуги был введен и законодательно закреплен. Кто знает, сколько пассионарных государственных людей ушло бы при ином положении в бунтари или бегуны?

Миновали десятилетия — и расширение Империи поставило перед ней новые вопросы: она теперь включала в себя народы Балтии и Сибири, жителей Польши и обитателей приуральских степей. Ограничиваться кустарным решением возникавших проблем было невозможно: требовался единый, системный подход к фактору национального многообразия страны. И существовали лишь два логически возможных подхода. Либо принцип “римского гражданства”: нации равноправны, ибо “Империя есть единение ради общего блага”. Либо — нивелирование, более или менее жесткое, под единый, соответствующий параметрам ведущей нации стандарт.

Ясно, что Империя встала на первый путь. “Наконец-то я в Азии… В городе население состоит из двадцати различных народностей, совсем не похожих друг на друга. А между тем необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем… Я чуть не сказала: приходится целый мир создавать, объединять, сохранять”, — писала Екатерина из Казани. Императрицу часто упрекают, говоря по-сегодняшнему, в пиаре. Но пиарят ведь только те поступки и качества, которые почитают добрыми, славными. Много ли было в Европе царей, задумывавшихся, хоть бы и напоказ, о “годности” их властвования для десятков небольших иноверных народностей?

Конечно: то, что возможно сказать об Империи в пределах одной пятисотстраничной книги, с неизбежностью оказывается лишь кратким конспектом основных тенденций и линий ее. “Империя” и “идиллия” — далеко не синонимы. Бывали религиозные, национальные, социальные конфликты; они нередко переходили в восстания; восстания и бунты жестоко подавлялись. Так бывало в любой большой неоднородной стране. Империя же была не “добрее” и не “злее” других государственных образований; но подавление восставших не переходило в ней в преследование по религиозным и национальным мотивам. И кровавое усмирение в 1722-м Тарского бунта не ухудшило положения мирных староверческих общин; и суворовская резня в предместье восставшей Варшавы не отразилась на положении в Петербурге лояльных польских дворян… Впрочем, необязательно даже и лояльных: Адам Чарторыйский, например, и не думал скрывать, что отстаивает при петербургском дворе польские, а не русские интересы. Это не мешало ему быть одним из влиятельнейших деятелей “Негласного комитета” Александра I — парадокс, вряд ли разрешимый для тех, кто не мыслит категориями выше национального государства…

Может показаться, таким образом, что “имперская формула”, точно заданная автором книги, классически реализовалась в России. На самом же деле в ней недоставало главного. Свободной самодостаточной личности. Лишь развитие такой личности постепенно трансформирует и Империю, преобразует ее в современное свободное государство. Риму и Византии такой тип человека достался от античности; в России же волею истории был воспитан совсем иной тип. Ни татарщина, ни Московское царство, в борьбе с татарщиной перенявшее многие ее черты, не способствовали появлению у людей личного достоинства, внутренней свободы. Конечно, свобода правовая возникала сверху в истории любой страны. Но в западноевропейском ареале она подпитывалась встречным движением…

Русское самодержавие понимало суть проблемы. И пыталось ее разрешить. Оценивая то или иное царствование, мы несколько наивно привыкли рассуждать лишь о политических свободах его периода. Русские же цари и министры не раз заявляли: “После жизни собственность — главное из земных достояний”.

И такая позиция не оставалась словами: указы Петра III и Екатерины II закрепили экономическую независимость дворянства от престола. Сословие и в других отношениях быстро становилось независимым: дворянин был свободен от обязательной службы, он был избавлен от позорящих наказаний — власть не покушалась на его честь. Не покушалась на положение его семьи: даже при лишении владельца имущества всех прав состояния оно переходило к его наследникам. Так воспитывалась личность: свободный в своем досуге, лишь собственной головой отвечающий за любые свои действия человек.

И личность появилась… Перефразируя некоторые понятия западной философии, автор книги именует ее “личностью вопреки”. Вопреки традиции. Вопреки культуре. Главное же — вопреки государственности; прежде всего — созидательным, реформистским ее проявлениям. Неслучайно Александра II “личности вопреки” возненавидят больше, чем любого другого царя.

Почему сложилось именно так? Автор доказывает: “Режим Николая I поссорил общество и власть”. Неудовлетворительность этого объяснения легко понять, даже оставляя за скобками однобокие характеристики николаевского царствования в книге. Первым массовым, зримым явлением “личности вопреки” в русской истории стало выступление декабристов. Но не Николай же продиктовал заговорщикам и их методы, и мировоззрение — труднопостижимую смесь кровожадного якобинства с клиническим шовинизмом1. Нет, ничего не поделаешь, факт есть факт: именно в противостоянии Александру I — одному из самых европейских, самых свободолюбивых русских царей — “личность вопреки” вызрела и сформировалась.

Но не в декларативных суждениях автора — соглашайся с ними или нет — состоит ценность книги: подлинная реальность происходившего в России замечательно высвечена в ней через призму судеб многих писателей. В их числе Пушкин, Достоевский, Лев Толстой, Владимир Соловьев… Однако личности такого масштаба редко укладываются в собственную эпоху. Русская литература чересчур, избыточно богата — и мы мало читаем крупных, но привязанных к масштабу своего времени авторов. В русле же задач рассматриваемой книги именно их творчество и судьбы представляют особый интерес.

Константин Кавелин. Историк, философ, правовед. Ученик Белинского. Один из учителей Александра Александровича, наследника престола. Один из основателей отечественного самиздата: герценовские “Голоса из России” начались именно ходившими по рукам статьями Кавелина. Но прежде всего этот человек — внимательный и трезвый наблюдатель. Русской жизни, тенденций развития страны. И выводы его безрадостны. Дворянство “дерет горло о Конституции”? — Но конституция нужна ему, чтобы “отменить Положения 19 февраля”: аристократическая олигархия настроена антиреформистски. Может, права и свободы надо сразу даровать всем? — Но это простая глупость — кощунственно для “личностей вопреки” констатирует мыслитель: подавляющее большинство населения еще не готово даже к гражданскому самоуправлению. Бюрократия проводит реформы через силу, она враждебна им. А значит — укрепление самодержавия становится единственной гарантией постепенного преобразования страны.

Свои соображения Кавелин издает брошюрой. “Карьерные мотивы”, — парируют “личности”. Герцен требует от вчерашнего друга отречения от своих взглядов. Тот отказывается — следует полный разрыв.

Окончательно порвавшего с радикалами “учителя правды и права” под конец его жизни уже не читали. “Все наши беды — от повальной лени, малолетства и невежества”. Некому было в России услышать эти слова.

Михаил Катков. Редактор “Московских ведомостей” и “Русского вестника”, в истории он остался с клеймом законченного реакционера. Но начинал этот реакционер как либерал-англоман: Катков — один из основателей земской системы в стране. Какова же была эволюция этого человека?

“Основой преобразований должен быть существующий порядок”. С этим кредо постепеновца согласились бы в абстракции и другие либералы. Но Катков последователен. Преобразования необходимы? Значит, существующий порядок должен быть крепким. А значит, любое восстание, мятеж — враг. Враг как порядка, так и преобразований. В 1863-м восстает Польша. Правительство колеблется — Катков требует подавления волнений. Его газету запрещают, накладывают на него огромные штрафы — Катков в передовице громит цензуру, настаивает на своем. Нарастающий конфликт завершился неожиданно. Каракозовское покушение вызывает в студенчестве всплеск монархических чувств, оно устраивает манифестацию в поддержку Каткова. Михаил Никифорович представлен императору, тот просит его продолжать издание.

Редактируемый Катковым “Русский вестник” начинает непримиримую борьбу с нигилизмом. Империя, просвещение, собственность — позиции Каткова остаются еще либеральными и в этот период. Он встречается в Лондоне с Герценом, уговаривает его порвать с террористами, поддержать реформы… Все тщетно.

А время идет. После убийства Александра II Катков теряет веру в просветительскую силу либерализма. “Основой преобразований… существующий порядок...”. Но преобразования не удаются. Значит — пусть будет хотя бы порядок: какие-то азы цивилизации он все-таки может спасти. Имперские принципы рушатся? Значит, единственной надеждой остается русский народ…

В общем-то эволюция Михаила Каткова — зеркало эволюции российской государственности в его время. Под разными углами демонстрирует эту эволюцию рассматриваемая нами книга. Но мы сейчас пойдем по простейшему пути: выпишем несколько цитат.

“Население состоит из двадцати различных народностей, совсем непохожих друг на друга… необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем”. Эти слова Екатерины II мы уже приводили выше.

“В конце у меня поставлено: попечение о благе народа, а не народов, как сказано было в прежней и в печатной редакции. И в 1856 году это слово — народов — казалось странным. Замечали, что австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один и власть единая”. Так Константин Победоносцев правил Манифест о вступлении на царство Александра III.

“Император Николай, подойдя ко мне, с улыбкой спросил, показывая на присутствующих: “Вы, вероятнее всего, думаете, что находитесь среди русских, но вы ошибаетесь: вот немец, там поляк, тут армянин, вон грузин, там, подальше, — татарин, здесь — финляндец, а все это вместе и есть Россия”” — маркиз Астольф де Кюстин, “Россия в 1839 году”.

“Национальный интерес нам диктует ограничение евреев в русских учебных заведениях, между тем со времен императора Николая чуть не насильно загоняли евреев в русские училища, в русские гимназии и университеты. Результат был тот, что евреи, конечно, не стали русскими, но стали космополитами...” — Василий Розанов.

“Притворяться всечеловеками, ухаживать за враждебными инородцами, натаскивать в Россию евреев, поляков, армян, латышей, финляндцев, немцев, сдавать им постепенно все государственные и общественные позиции — вот что наши либералы называют имперской политикой. Нет… это не политика вовсе, это — самоубийство… Империя — как живое тело — не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причем победа дается сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам”, — М. Меньшиков. “Нецарственный империализм”, 1910 год.

Перед нами полный отказ от принципов Империи. Неприкрытый и агрессивный. “Славянофильская революция”… Выглядит ли преувеличением это определение Семена Франка?

Но в славянофильской своей стадии пробуждавшаяся революция была лишена шансов на какой-либо конструктив.

А впрочем, националисты были последовательны. Крестьянин не обладает гражданским сознанием, не ведает о государственности, о России? Тем лучше! Зато он — богоносец, он истово молится и любит царя…

Националистическая утопия быстро завершилась крахом. В активе ее — разрушение Российской империи, пробуждение многочисленных враждебных России национальных движений. Строительство на месте Империи железобетонного псевдогосударства суждено было силам уже иным.