Юрий Манн

Николай I и Николай II

Об авторе | Юрий Владимирович Манн — известный литературовед, доктор филологических наук, профессор РГГУ. В “Знамени” опубликованы его мемуары “Память-счастье, как и Память-боль” (2009, № 5).

Загранпоездки советской поры… Сколько с ними связано печального, забавного, нелепого, анекдотического. Я думаю, эта тема еще ждет своего историка, нравоописателя, социолога. Здесь — только некоторые детали и эпизоды, почерпнутые из моего небольшого, но личного опыта.

…В июне 1967 г. в составе большой группы сотрудников ИМЛИ я принимал участие в проходившем в Берлине (разумеется, в Восточном Берлине — столице ГДР) симпозиуме, посвященном германско-российским литературным связям от эпохи Просвещения до современности. По окончании симпозиума Ульриха Рихардовича Фохта и меня попросили задержаться еще на несколько дней, чтобы выступить с лекциями в Лейпцигском университете — приглашение было прислано известным ученым профессором Герхардом Дудеком.

Как того требовали правила, мы поставили в известность В.Р. Щербину, бывшего руководителем советской делегации, и, получив разрешение, отправились в путь. Ульриху Рихардовичу такое отклонение от маршрута сошло, а вот мне почему-то нет.

Прежде всего (как я потом узнал) начались какие-то таинственные звонки на квартиру: когда я намерен вернуться? Ничего не подозревавшая моя жена отвечала: когда и вся делегация. “Да нет, — следовало уточнение, — делегация давно уже в Москве, а Манна все нет…”. Не буду говорить о тех волнениях и тревогах, которые довелось пережить жене…

Но потом все забылось до тех пор, пока на общем собрании в ИМЛИ директор института Сучков, докладывая об успешных выступлениях и достойном поведении сотрудников института за рубежом, прибавил: “Впрочем, есть и исключения — вот, например, Манн на советско-немецком симпозиуме…”.

По счастливой случайности накануне я получил письмо от директора Института славистики Немецкой академии наук доктора Герхарда Цигенгейста, в котором он меня особенно благодарил за интересный доклад (письмо я сохранил). И я передал Сучкову в президиум записку: мол, как же все это совместить с вашим упреком и в чем конкретно я провинился?

Сучков разъяснять ничего не стал, только буркнул в заключительном слове фразу, примерно означавшую, что еще надо разобраться.

А через месяц-два, встретив меня в коридоре, Сучков радостно сообщил, что все обвинения с меня сняты… До сих пор не могу себе простить, что я не спросил, кто и в чем меня обвинил. Впрочем, об этом можно было и самому догадаться: поскольку запросить убежище в ГДР было бы бессмыслицей, очевидно, кто-то представил мою задержку в связи с поездкой в Лейпциг как попытку перейти в Западный Берлин…

Другое место действия, другое время. Лондон, февраль 1987 года. Международная Пушкинская конференция. Я получаю приглашение выступить на Би-би-си.

Обычно перед загранпоездкой нас, рядовых сотрудников, предупреждали в иностранном отделе Академии наук: любые выступления в прессе и на радио — только с разрешения советского посольства. Как человек законопослушный я позвонил атташе по культуре (он ходил на все заседания симпозиума и внимательно слушал все выступления, очевидно, не только из-за интереса к культуре). Тот не возразил ни одним словом, но в тот же день перед заседанием подстерег меня в коридоре: “Вы уже согласились?” — “Конечно, — отвечаю, — ведь вы же не возражали”. Атташе по культуре ничего не сказал, но изобразил физиономию, на которой явно прочитывались досада и гнев.

Почему же он смолчал в телефонном разговоре? Потому что полагал (и, возможно, это соответствовало действительности), что телефоны дипломатических работников, к коим принадлежал он, прослушивались, — а значит, и его запрет станет известен…

Тем временем мое выступление на Би-би-си отозвалось и в Москве. Два-три моих приятеля позвонили и стали осторожно выспрашивать жену, где я и когда возвращаюсь. Снова телефонное зондирование, но на этот раз оно имело другую подоплеку. Напомню, что это было время переходное: только что перестали глушить Би-би-си, а “Голос Америки” и “Свободу” еще глушили. Тогда многие бросились ловить Би-би-си и небезызвестный Сева Новгородцев острил: “Есть обычай на Руси на ночь слушать Би-би-си”. Но несмотря на сложившийся “обычай”, еще живо было мнение: будто бы тот, кто решился выступить по “вражескому радио”, домой уже не вернется.

Среди неписаных (или писаных?) правил командировки рядовых сотрудников за границу было и такое: отправлять только группой, в крайнем случае вдвоем или втроем: кто-то же должен следить за остальными (остальным). Тем не менее однажды меня пригласила в Неаполь известная итальянская исследовательница, впоследствии автор нашумевшей книги “Пуговица Дантеса” профессор Серена Витале, — и меня пустили одного. А было это еще при Брежневе, в разгар застоя…

Много лет спустя Петр Алексеевич Николаев, работавший со мной в отделе русской классики, профессор МГУ, будущий член-корреспондент Академии наук СССР, рассказывал, что его специально вызывали в ЦК (по другому его рассказу, в КГБ), чтобы узнать, кто таков Манн и можно ли его командировать одного, на что Николаев ответил, что это “серьезный ученый, настоящий патриот” и он ручается, что я не стану “невозвращенцем”. Что же, я не подвел Петра Алексеевича, вернулся домой… В Неаполитанском университете, кстати, я познакомился со многими замечательными итальянскими славистами, в том числе с профессором Риккардо Пиккио, — но это другая тема.

Впрочем, должен сказать в интересах точности, что я был не совсем один. Две преподавательницы, приехавшие из Харькова и проводившие в университете занятия по русскому языку, регулярно посещали все мои лекции (тема была — русский романтизм). Не имею никаких оснований сказать что-либо еще — кроме констатации самого факта.

Однажды на квартиру Серены Витале, где я жил, позвонил Витторио Страда и пригласил меня после занятий в Неаполе приехать в Венецию, чтобы выступить с лекцией в университете Кафоскори. “Подумайте”, — сказал в заключение Страда, хорошо знавший советские порядки. Но что тут можно делать? У кого спрашивать разрешения, да и разрешат ли?

Хорошенько подумать посоветовала и Серена Витале: “Если поедете, рискуете, что вас никогда больше не выпустят; если не поедете, потеряете у нас лицо”. Я решил лучше сохранить лицо.

В общем, слава Богу, все обошлось. Но на обратном пути мне бросилась в глаза одна деталь. Я летел в Москву из Венеции, и, еще не успев предъявить документы, услышал, как один служащий “Аэрофлота” тихо сказал другому: “А вот и наш профессор из Москвы”. Как будто он меня знал издавна и ждал с нетерпением...

Обычно все мои загранпоездки проходили, как принято было говорить, по линии Академии наук или Союза писателей. А это значит, что старались соблюдать приличия: если и следили, то незаметно; если инструктировали, то главным образом в том (как я уже сказал), чтобы не печатались или не выступали по радио без санкции посольства. Куда серьезнее или, как сегодня сказали бы, “круче” обстояло дело, если человек выезжал по профсоюзной линии. Вспоминается случай, который произошел с одной пожилой женщиной, хорошей знакомой нашей семьи.

Не помню, от какого профсоюза проходила ее туристическая поездка в Польскую Народную Республику, но только за выезжающую группу взялись основательно. Долго объясняли, чего делать нельзя, и всемерно призывали к бдительности: вас будут провоцировать, вводить в заблуждение, говорить разное, а вы не поддавайтесь.

День приезда в Варшаву совпал с днем снятия Хрущева, и встречавший группу на вокзале гид первым делом с радостным возбуждением произнес: “А ваш Никита-то полетел…”. Никто из группы не проронил в ответ ни одного слова, и каждый про себя подумал: “Ну вот, началось…”. В гостинице кто-то на рецепции сделал такое же сообщение, и снова — полное молчание группы, и снова каждый про себя: “Ну вот, провокация продолжается…”. И только после третьего и четвертого раза наконец догадались послать кого-то в газетный киоск и убедились, что это все на самом деле…

Я это говорю к тому, что и мы с женой один раз тоже записались в туристическую поездку по линии профсоюза работников науки и высшей школы. Нам представили руководителя группы Николая (фамилию его не помню), который долго объяснял нам, что несмотря на то что мы направляемся в социалистические страны (Польшу и Чехословакию), вести себя нужно так, как подобает советскому человеку. Между прочим сообщил, что по возвращении на каждого туриста он должен написать характеристику, от которой зависит перспектива дальнейших выездов. Ободряющее начало для увлекательного и радостного путешествия!

До Львова ехали поездом, а потом весь путь на туристском автобусе, водителя которого тоже звали Николай, и мы для различения именовали его Николаем Вторым (а руководителя — Николаем Первым).

Едва вступили на территорию Польши, как Николай I устроил новое собрание: разбил всю группу на пятерки. Мы с женой вначале попали в разные пятерки, но потом Николай I явил высочайшую милость и произвел перестановку. В каждой пятерке он назначил старшего и строго повелел не ходить по одному, а только впятером (и это в социалистической братской стране!). Велел еще докладывать, куда идешь, и возвращаться не позже определенного часа (за этим строго следил Николай II).

На один из дней поездки пал праздник — годовщина Октябрьской революции. Николай I посчитал необходимым отметить это событие. Нет, никаких речей он не произносил, просто по окончании ужина затеял коллективное пение. И патриотических песен он не пел, все народные и чувствительные, вроде “…В жизни раз бывает восемнадцать лет…”. А Николай II ему тихим голосом вторил; видно, ездили они уже не раз вместе и хорошо спелись. И при этом оба внимательно наблюдали, кто поет, а кто не поет. Я, как и моя жена, не пели, обратив на себя укоряющий взгляд Николая I: важничаете, противопоставляете себя коллективу…

Но любопытнее всего то, что в самой группе наметилось расслоение. Определились подхалимы, явные и более тонкие, помощники, оказывающие руководителю разные услуги. Группа, например, в обязательном порядке посещала Ленинские места, каковых в Польше немало, и если при этом был еще музей, требовалось сделать запись в книге отзывов. Сам Николай I писать не любил (или не умел), и эту функцию взял на себя мужчина преклонного возраста, кажется, доцент одного московского вуза. Кроме того, в каждом из таких музеев полагалось оставлять скромные сувениры, и две-три женщины попеременно носили сумку с оными. Их так и называли — “сувенирная группа”. Увы, возникли и свои осведомители, о чем свидетельствовала фраза, произносимая иногда руководителем: “Мне стало известно...”, и т.д. Все это делалось не совсем бескорыстно: поскольку большая часть пути совершалась в автобусе, то полезным людям назначались места получше, у окна или впереди, с хорошим обзором…

Словом, в силу каких-то непреложных социологических закономерностей “процесс пошел” — возникла маленькая модель всего нашего общества.