Вальдемар Вебер

Был, в каком-то смысле, знаком лично

Об авторе | Вальдемар Вебер — поэт, прозаик, переводчик, издатель. Родился в 1944 году в семье российских немцев в Западной Сибири. Окончил Московский институт иностранных языков. Пишет на русском и немецком. Автор нескольких книг стихов и переводов, многочисленных публикаций в периодике в России, Австрии, Германии, Бельгии, Люксембурге. Составитель ряда антологий немецкоязычной поэзии. В 1990—1992 годах руководил семинаром художественного перевода в Литературном институте. В 1992 году уехал в Австрию, с 1994 года живет в Германии. Основал издательство Waldemar Weber Verlag. Главный редактор двуязычной “Немецко-русской газеты” (Аугсбург).

В начале девяностых я вел семинар в университете Граца, столицы австрийской Штирии. Приходили на мои занятия в основном русисты, избравшие русский язык и знание о России своей профессией. Некоторые, хотите верьте, хотите нет, учились с единственной целью: читать в оригинале русскую литературу. Многие и сами писали стихи и прозу. Поэтому я относился к ним не как наставник, а как собрат по перу, как коллега по цеху литературы, где, как известно, возрастных барьеров не существует. Пересудов своих университетских коллег не опасался. “Гостевому профессору” стиль поведения не предписывается.

Порой разговоры с моими семинаристами переносились в пивные или кафе, летом — в биргартены. В отличие от романских стран, где столы и стулья в хорошую погоду расставляют прямо на тротуаре у входа, в питейных заведениях Германии, особенно южной, а также Австрии и немецкой Швейцарии для желающих расположиться на свежем воздухе оборудуются во дворе под тенистыми деревьями или широкими летними зонтами эти самые биргартены. Здесь царит атмосфера домашнего уюта, вынесенного под открытое небо, не слышно уличного шума и ничто не должно отвлекать от беседы.

Однажды от одного из своих подопечных я получил приглашение отужинать с ним и его друзьями в ресторане “Гессер” по поводу некоего знаменательного события. Какого — не сообщалось. Прихожу в ресторан и рядом с входной дверью сразу замечаю (нельзя не заметить) яркую самодельную вывеску с изображением пятиконечной звезды, бутылки водки и надписью от руки по-немецки: “Собрание Клуба имени Венечки Ерофеева — в большой беседке биргартена”.

Употребляю слово “клуб”, привычное для русского слуха. Правильнее бы, наверное, сказать “ферейн”, как в немецком, однако слово это, начавшее входить в русский обиход незадолго до революции, привиться не успело, — исчезла сама возможность для подобного рода объединений.

За столами много моих студентов, но большинство собравшихся мне незнакомо. Сегодня я как почетный гость упомянутого ферейна зван на юбилейное — десятое заседание.

Вспомнилось, что с чем-то похожим уже приходилось встречаться. В семидесятые годы в Лейпциге был “Клуб имени Юрия Трифонова”, автора, в ГДР необычайно популярного, особенно в среде оппозиционно настроенных интеллектуалов. Он означал для них саму возможность существования настоящей литературы и в условиях строжайшей цензуры. В отличие от открытых диссидентов Трифонов сумел, де, найти форму высказывания критических суждений, не подвергая при этом сомнению мифы господствующей идеологии, не входя в конфликт с властью, не становясь неугодным элементом, — и это в стране, у которой гэдээровским немцам надлежало учиться. В ГДР тогда повсюду на транспарантах можно было прочесть: “Учиться у Советского Союза — значит учиться побеждать”.

“Wenetscka Jerofejev Verein”, или, как бы сказали сегодня, “Клуб фанов Венечки Ерофеева”, существовал уже больше полугода. Для вступления в него требовалось прежде всего отличное знание поэмы “Москва — Петушки”, каждому кандидату устраивался строгий экзамен. Кроме филологов, были здесь богословы, биологи, историки, юристы, медики. Клуб видел свое предназначение в знакомстве с литературой, абсолютно независимой от сложившихся представлений и диктата среды. Девиз: “Быть свободным, как Венечка Ерофеев”.

Присутствующим хотелось, конечно же, знать, общался ли я когда-нибудь с Ерофеевым, видел ли его живого.

— Нет, не видел, но был, можно сказать, в каком-то смысле, знаком с ним лично, — промямлил я.

Мои “в каком-то смысле” и “можно сказать” подействовали интригующе. Меня обступили со всех сторон. Вот она, слава! Здесь, на южной окраине Австрии, где еще шаг — и начнутся бесконечные Балканы, в тенистом штирийском биргартене молодые люди восхищенно ждали от меня рассказа о великом русском забулдыге, им хотелось знать про него все и как можно подробнее.

...В те брежневско-андроповские времена я читал в основном самиздат, он шел на черный книжный рынок из-за границы валом. Покупал за солидные деньги и, прочитав, опять продавал. Некоторые книги, а чаще всего просто слепые копии, давали почитать московские знакомые — литераторы, актеры, художники, физики, математики. Среди книг встречались уникальные. Например, у меня довольно долго пробыла совершенно зачитанная книга афоризмов Андрея Синявского, подаренная им в Париже Владимиру Высоцкому, с посвящением, свидетельствующим о глубоком уважении автора к творчеству барда. Высоцкий пустил ее по рукам; к тому времени, когда она попала ко мне, она уже года два путешествовала из дома в дом.

Таким же образом забрела ко мне и книга Александра Зиновьева “Зияющие высоты”, подаренная автором Венедикту Ерофееву. И тоже с посвящением. Ерофеев дал ее на неопределенное время Галине Погожевой, московской поэтессе и переводчице. Та оставила книгу у меня, а сама укатила с французскими музыкантами в поездку по стране. Бывало, Погожева пропадала на целые месяцы.

Прочитав Зиновьева, я тоже стал одалживать его друзьям и знакомым. А книга большая, афористичная, читать следует не спеша. В нее вцеплялись, подолгу не отдавали.

Галина Погожева все не приезжала, и я начал свыкаться с мыслью, что Зиновьев как бы уже мой.

Но вот однажды звонок. В Москве не принято, снимая трубку, представляться.

— Алле.

Звонивший тоже не отрекомендовался.

— Доброе утро. Говорят, у вас моя книга, ну этого, Каменева.

Я сразу сообразил, о чем идет речь и кто мне звонит.

— Да, у меня.

— Она мне срочно нужна.

— Назовите адрес, куда привезти. Но сегодня я не смогу, у меня дела.

Я лукавил, книгу мне еще предстояло забрать у моего соседа, публициста Василия Селюнина, будущего паладина перестроечной прессы, тогда мало кому известного. Он был постоянным пользователем моей потаенной книжной полки. Цитировал Зиновьева целыми абзацами наизусть и все никак не хотел возвращать.

Звонивший предложил:

— В ближайшее воскресенье в доме Фадеева1  творческий вечер Левика2, ну, этого, переводчика, — я там гость нечастый, но вот решил сходить, как никак Вениаминович... Встретимся в фойе перед началом, узнать меня просто, я там выше всех, даже Михалкова.

Номера телефона я спрашивать не стал. Неизвестно, по каким причинам владелец книги не назвал ни своего, ни моего имени.

За день до встречи я позвонил Левику, которого хорошо знал, попросил, чтобы он захватил с собой несколько моих залежавшихся у него книг.

— Es tut mir leid3, голубчик, но у меня в воскресенье не предполагается никакого вечера. Последний мой авторский вечер состоялся ровно год назад, и действительно, в ЦДЛ. Тот, кто вам сообщил о моем выступлении, заглянул, скорее всего спьяну, в календарный план прошлого года, — съязвил Вильгельм Вениаминович.

Меня подмывало на это ответить, что не “скорее всего”, а наверняка, и что “заглянувшим” был сам Венечка Ерофеев, вдруг пожелавший оказать ему, непьющему переводчику Левику, своим посещением его, Левика, вечера великую честь, но, помня о конспирации Ерофеева, сдержался.

В назначенный срок на встречу никто не явился. Я целый час одиноко простоял перед закрытыми дверьми ЦДЛ, ресторан тоже не работал, был санитарный день.

Телефона у меня не было. Галина Погожева где-то далеко. Не оставалось ничего другого, как ждать нового звонка.

Позвонил Ерофеев только через несколько месяцев.

— Здравствуйте, это снова я, по поводу Радека. Я тогда не смог на вечер этого, как его, Гинзбурга, прийти. Накануне... ну... не сдержался. Простите. Надеюсь, вы не очень там скучали. А вы почему не звоните?

Упрекать любимого писателя мне не хотелось. Смущать упоминанием о его ошибке, о которой он и не догадывался, тоже. Я лишь с облегчением понял, что он не разыграл меня тогда, действительно звал на вечер.

— Вы же мне не оставили телефона.

— Неужели? Ну, значит, вас щадил, за контакты со мной по головке не гладят, а еще есть такие, звонишь им, а они тебе: ты че фамилию свою называешь.

— Венедикт Васильевич, если вы сами по каким-то причинам не опасаетесь контактов со мной, я общения с вами, по телефону или наяву, совершенно не боюсь. Наоборот, почту за честь записать ваше имя и ваш номер в свою телефонную книжку.

Пауза.

— Вот вы сами во мне недоверие сеете, откуда вам известно мое отчество, ведь его никто, кроме двух-трех людей, в целом мире не знает...

Я не знал, что ответить.

— Не обижайтесь, я в шутку. Хорошо, не будем в прятки играть, записывайте... звоните... приезжайте...

Через несколько дней с волнением набираю номер записанного телефона.

— Ясно, вам нужен Ерофеев, вы говорите с его женой Галей, он дома, но подойти не может, позвоните завтра.

Звоню на следующий день, мне опять советуют позвонить завтра. И так несколько раз. Наконец, со мной говорят в раздраженном тоне:

— Ну что, вы не понимаете, что ли, ну не может он.

Больше не звоню. Звонит сам Ерофеев.

— Здравствуйте, это я опять, насчет Пятакова. Я поболел тут немножко, вы уж меня простите.

— А я как раз перечитываю вашу книгу.

— Да разве ее можно перечитывать, такую Федуру.

— Да нет, не Пятакова, ваши “Петушки”.

— А... Наверное, тот вариант, в котором сто семьдесят семь ошибок. Приезжайте, я вам его выправлю, собственноручно... Тьфу... сказал и самому противно стало, вот видите, живу в сознании собственной значительности. Кстати, вы сами-то как с такой фамилией по земле бродите?

— Да обычная фамилия, у немцев встречается чаще, чем у русских Ерофеев.

— Ну это там, у них, а у нас вы из мира эльфов и Волчьей долины.

— Были Веберы и позначительней композитора.

— Это кто?

— Ну, Макс Вебер, например...

— Вы меня разочаровываете... Нет, вы меня убиваете... Сравнить какого-то занудного профессора с творцом арии Агаты из “Фрейшица”! У меня пропадает желание с вами знакомиться... Как это вы так моего Карла Марию фон... Он хоть и романтик, и мечтатель, а первым все эти оперы-сериа и оперы-буфф, всяких там мейерберов, пуччит и хьерованти на х.р послал, дом лесничего прямо на краю Волчьего оврага поставил, вурдалаков в подполе дома поселил... Вот, мол, как близко с нами проживают... Спустился в подпол, и вот они... Это тебе не о плебесцитах пиз..ть! Кстати, Вагнер к нему в карман хорошо руку запустил, в смысле идеек... А еще мне этот Карл Мария фон симпатичен тем, что мало написал. Не нравятся мне эти многописаки.

— А Моцарт?

Молчание.

Потом вдруг на “ты”:

— Послушай, ты мне напоминаешь одну комсомолку из МГУ розлива 1961 года. Я ей говорю: идеальных людей не бывает, а она в ответ: а Никита Сергеевич Хрущев?

Наши разговоры обрывались, возобновлялись. Сюжет с книгой Зиновьева стал отходить на второй план. Запомнились лишь фрагменты. Порой, когда он звонил сильно выпивши, временно переходил на “ты”.

— Вальдемар, ты Розaнова читал?

— Нет, еще не читал.

— Ну как же я с тобой встречаться буду, если ты Розанова не читал. Прочти, тогда звони.

— Я думал, вам книга срочно нужна.

— Да не мне. Тот, кто просил, умотал в какой-то Засранск. Читай Розанова, пока “Апокалипсис” не прочтешь, не появляйся.

Или в другой раз:

— Где она там, сука эта, когда книгу отдаст?

— Да вы же знаете, книга у меня, Галина Погожева оставила ее мне, она в постоянных поездках и надеялась, что книгу отдам вам я, а мы с вами вот уже год как встретиться не можем. Погожева тут ни при чем. Вы ее стихов не читали, иначе бы так не называли.

— Читал, потому и называю. У меня это слово заслужить надо...

В конце концов я отдал книгу назад Погожевой, и она сама доставила ее Ерофееву. Телефонные контакты прекратились. Повода для очной встречи больше не было.

Но вот однажды мои друзья, немецкие слависты, захотели познакомиться с Ерофеевым лично, и я позвонил ему. Попал на жену. Она Ерофеева к телефону звать не стала, назначила время встречи сама.

— Можете не беспокоиться, я прослежу, чтобы он к вашему приходу в норме был.

Я попросил объяснить, как лучше добраться.

— Да вы же у нас бывали.

— Никогда не бывал.

— Да совсем недавно приезжали... Меня дома не было. Я вам еще звонить хотела, собиралась отругать, что крепкие напитки с собой привозите, виски да бренди... Ну Ерофеев... Что же это он, каждый раз врал, значит... Вот сволочь!

Мне бы сообразить, придумать что-нибудь, выгородить Венечку, а я стал завираться, нести несвязное.

— Да ладно, — сказала Галя, — все ясно, он мне уже третий год эту тюльку заправляет, приезжал, мол, Вальдемар с коньяком, ты же, мол, знаешь, я дорогую выпивку не люблю, но как отказать человеку с таким именем и такой фамилией! К тому же Вениаминовичу! Так что мне теперь на вас уже и самой взглянуть любопытно.

— Прошу вас, не разоблачайте Венедикта Васильевича...

— Обещаю. Но только до первого раза. Если опять вами прикрываться станет, не выдержу, сорвусь, вот гад...

Однако и на этот раз моя встреча с Ерофеевым не состоялась. Что-то произошло у меня в семье, славистам пришлось ехать к Ерофееву одним, переводчик им был не нужен, на то они и слависты.

Вскоре приплыла перестройка, и Ерофеева, уже смертельно больного, начали осаждать журналисты и любопытные. Рассказывали, что дверь у него не закрывалась. Незнакомые люди, телевизионщики. Не хотелось вливаться в их толпу, смазывать суетной реальностью интонацию прежних разговоров...

...Слушавшие смотрели на меня с обожанием и недоумением.

Мои воспоминания, процедура приема меня в члены клуба и обязательное чтение очередной главы из бессмертной поэмы с последующей дискуссией — все это затянулось далеко за полночь.

На прощание председатель ферейна сообщил, как водится, о дате следующей встречи, а также о ее содержании: будет обсуждаться глава “Есино — Фрязево”.