А я бы, барин, выбрал Пелагею

Это присказка всё, а не сказка,
беготня, сочиненье стихов.
Эта жизнь пожилого подпаска
средь солидных друзей-пастухов.
Хоть пускают в высокие двери,
под высокий значительный кров,
но пасти никогда не доверят
настоящих священных коров.
Не запомнят ни облик, ни имя,
не посадят на бархатный пост,
и священное выдоить вымя,
и чесать выдающийся хвост.
Не дадут. Только детской лопаткой
убирать можно важный навоз,
но, чтоб вместе смиренные пятки
и носки, разумеется, врозь.
Ничего. Мы сожмёмся пружиной,
Поживём в воробьиной судьбе.
И оставим для будущей жизни
путешествие в город Бомбей.

Ах ты матовый мой каменёк,
Ты ахматовый перстенёк.
Ах ты сор для ращенья стихов,
Растворение воздухов.
В тёмном небе ни зги, ни дуги.
Небу тёмному лгать не моги.
В тёмном небе звезда да звезда,
Да до них не достать никогда.
А ведь пелось, дышалось, жилось.
Не сложилось, дружок, не склалось.

* * *

Дима-то, Дима-то Веневитинов,
Даже до Лермонтова не вытянул.
Шёл-то поэту всего двадцать третий.
Да ведь и Лермонтов. Бедные дети!

Возраста, ясно, не станем стыдиться,
В юноши тоже нелепо рядиться.
Будем трудиться.

Сохранить эту детскую дрожь,
Эту нежную детскую смелость.
— Ты по этой дощечке пройдёшь?
И пройти, хоть не больно хотелось.
Пересечь неприветливый лес,
В самом жутком его направленьи.
— А на эту сосну бы залез?
И залезть, обдирая колени.
И головкою с камня нырнуть,
Привлекая девичье вниманье.
И увидеть подружкину грудь,
Нулевое её достоянье.
И почувствовать этот ожог
Всем собою, не только глазами.
И от рифмы “дружок-бережок”,
Настоящими плакать слезами.

Ну, вроде бы жалиться нечего.
Нормально идут времена.
И всё же вокруг не неметчина,
А всё же родная страна.
И звёзды бывали бледнее,
И бабы бывали вреднее.

Нам охота, чтоб поэты
скопом шли под пистолеты,
чтоб им жёны изменяли,
чтобы власти их гоняли,
чтобы жили на гроши,
чтоб на нарах жрали вши,
Чтоб этапы и срока,
Жить — не больше сорока!

И чтоб строки горлом, с кровью!
Мы же к ним со всей любовью,
мы же им “судьбы” хотим,
Чтобы поклоняться им!

Так что, милые поэты,
вы уж прочитайте это,

вы уж нас не подведите,
правильно себя ведите.

Ну, а мы ваш бюст поставим
в славный скверик с соловьём.

Табуретку вам подставим
и петельку вам совьём.

Считай, что лето кончилось прилично.
Взрывалось всё же меньше, чем обычно,
И ты стоял от взрывов далеко.
Считай, что ты отделался легко.
Отделался от лета. Отделился,
И осени лакать приноровился
Подёрнутое пенкой молоко.

Имею доложить вам, Ваша милость,
Природа перед нами расстелилась
Печальная, как песня “Сулико”.

Уборочная, как она, родная
Кампания? А так, как посевная,
В том смысле, что промчится как-нибудь.
Что там в хозяйстве “Обновлённый путь”?
Какие показатели по валу?
Всегда не шибко интересовало,
И нынче как-то не волнует грудь.

Имею доложить, вам, эччеленца,
В камине Вашем крепкие поленца,
Ждут только вас, чтоб тут же полыхнуть.

Короче, нет милее перспективы,
Когда б не эти два инфинитива,
Два братца: выбирать — голосовать.
Казалось бы — забыть и наплевать.
Ан нет! Копышется, что мышь в подполье —
Готовить ли восторженно дреколье,
Или как раз смиренно ликовать.

А я бы, барин, выбрал Пелагею,
Конечно, есть бабёнки поскладнее,
Зато она умеет не встревать.

Так и сидим. Под ногти въелась местность,
Пылит за горизонтом неизвестность,
И неохота приближаться к ней,
А ведь дойдём в один из этих дней,
И, становясь в заученные позы,
Коленями поймём, какие розы
Нам заготовил новый Гименей.

А я бы, барин, раз — и в заграницу.
Не хочется? Ну, тут, как говорится,
Кому как карта ляжет. Вам видней.

И приходит март о семи ветрах,
О семи ветрах да с подветрием.
А шинель на нём, дорогая, страх,
Дорогая, страх! О семи бобрах,
О семи бобрах с бобренятами.
Они скалятся, усмехаются,
Препираются да пихаются.
Кажут острые зубы булатные.
Кто булат ковал, кто шинель сшивал,
Ни за что тебе не откроется.
На загнётке щи, подо льдом лещи.
Рядом щука, рыба острожная,
Зазевайся лещ — и ищи-свищи,
Потому лещи осторожные.
Лещ похаживает, да поглядывает,
Да на смерть свою не загадывает.
Всё поглядывает, да похаживает,
Да несытое брюхо поглаживает.
А ему б, лещу, пескаря найти,
Пескаря найти да его съести.
Вы пескарики, вы сударики,
Не ходите на место открытое.
Стерегись, браток, погоди чуток —
Скоро льду трещать, комарью пищать,
Куличи святить да мосты мостить.
Ребятню крестить да ладьи снастить.
И тебе, весна, на земле гостить.
Ты иди, весна, гостья прошеная,
Надевай своё платье неношеное,

Новошитое да нарядное,
Заждались тебя, ненаглядная!

Когда, начавши с полного зеро,
Господь завёл всё это болеро,
насыпал звёзд, затеял быть живому,
дал волнам блеск, отмерил голос грому,

Тогда в великолепной пустоте
Всё двинулось к неведомой черте.
Вот, голову сломя, бежит улитка,
Вот сплетничает с улицей калитка,
Вот ленится и льётся водопад,
Вот ласточка ласкает ластенят.
И каждый выполняет свой урок
ещё на двадцать миллионов строк.

Итак, в его руке любая малость.
Но вот когда завёл он болеро,
Он знал, что явится “Джоконда”, “Фигаро”,
И это вот, что нынче написалось?