Слегка ритмизированная проза жизни

когда-то я всем говорила, почти не шутя при этом,
что моё представление о счастье — это дом и сад:
чтобы розы и пчёлы, и белая коза.
ну, вот, дом у меня есть, и крохотный сад, и розы.
пчёлы летают летом, но, правда, без улья,
потому что я не знаю, где покупают ульи и эти самые рамочные пчёлопакеты.

а сегодня мне приснилось, что у меня есть коза,
и именно белая.
я её доила.
никогда в жизни не доила коз.

рядом стояла моя покойная бабка
и говорила удовлетворённо:
молодец, учись, женщина должна уметь всё,
и это тоже.
белоснежное молоко в ведре вызывало у меня тихий восторг.
и вдруг оно сделалось грязным,
а потом почернело.
почернело и свернулось, превратилось в тёмно-серый творог.
а я не знала, может быть, так и надо —
я же говорю, я никогда не доила коз.

потом ко мне подошел мальчик испанского вида,
такой маленький гранд, одетый, как на портретах энгра, —
не знаю, почему, не спрашивайте, это же был сон.
я его поцеловала, и он на глазах постарел.
но это неважно.

я проснулась и вспомнила, как рожала детей.
это важно.

мой сын родился в умирающем советском союзе,
в сибири,
в сомнительном маленьком деревянном роддоме,
куда привозили цыганок, бродяжек и пьяниц.
там плохо топили, и уборщица возила тряпкой и материла
орущих дикими голосами тёток.
меня привезли туда,
потому что у меня не было справки об анализах.
я боялась кричать, боялась даже стонать,
и чуть-чуть не умерла,
потому что ко мне никто не подходил —
раз не орёт, значит, не больно.
мой сын родился в крещенье.
и когда я открыла глаза и увидела его,
он лежал на белой каталке с тремя другими младенцами —
самый крупный, я его сразу узнала.
у него были длинные чёрные волосы,
огромные чёрные глаза и выпяченные губы.
кожа от асфиксии и отрицательного резуса была очень тёмной,
и я подумала, что родила негритёнка.
он был очень красивый, не то что другие младенцы,
и акушерка сказала, что впервые видит такого красивого ребенка.
она созвала всех уборщиц и показывала его, и все ахали и говорили: какой
                                                                     красивый мальчик.

а я еле слышно сказала, что это в отца,
а врачиха сердито сказала: в какого отца, когда у него такая красивая мама.

дочку я родила на пасху
в ужасном госпитале кони-айленд в нью-йорке
я лежала и смотрела, как в аквариум,
в огромное, во всю стену, стекло.
за стеклом был длинный стальной прилавок,
стальная раковина и надетый на конец водопроводного крана шланг.
шланг держала в руках невнятная тётка в зелёной робе,
а другая тётка приносила младенцев и складывала их на прилавок.
первая придвигала их к себе, одного за другим, как на ленте транспортёра
у кассы в супермаркете,
брала за ножку, и, поворачивая на прилавке, окатывала из шланга.
дети скользили, как мясо, — в основном, испанские дети.
и вот я узнала свою дочь, она была самой крупной,
пять килограммов, сто граммов,
и у неё были светлые волосы.
я увидела, как её берут за ножку,
равнодушно, как в аду.
и у меня страшно сжалось сердце,
так, что я даже не смогла заплакать.
но тут подошла старая толстая негритянка
с пелёнкой в руках.
она взяла мою девочку, завернула
и стала целовать, нацеловывать, как родную.
такую хорошенькую, беленькую.
и я успокоилась и закрыла глаза.

одна девочка как-то сказала мне, что я негр.
она, наверное, думала, что этим меня обидит.

ещё я проснулась ночью и заплакала,
потому что подумала, что я никогда не вернусь.
и меня когда-нибудь закопают в эту чужую землю.
но, может быть, на той стороне реки
меня встретит старая негритянка,
завернёт в тёплое и поцелует.