Лев Оборин

Время escape

Об авторе | Оборин Лев Владимирович, родился в 1987 году, поэт, переводчик, критик. Окончил РГГУ. Публиковался в “Знамени” (№ 12, 2008, №№ 2, 5, 7, 2009), “Новом мире”, “Вопросах литературы”, “Волге”. Шорт-лист премии “Дебют” (2004, 2008).

В своей статье Алиса Ганиева рассуждает о том, как связаны мироощущение нулевых, экономический кризис и литературный процесс. “В воздухе витают два сценария: либо массовый дауншифтинг приведет к высвобождению среднего класса и как следствие — к повышению его духовного уровня и большей востребованности высокой литературы, либо уволенные массы еще более уйдут в себя, замкнувшись в депрессивной озлобленности, поиске пропитания и незаконных заработках, а больше всего пострадает некоммерческая литература и небольшие интеллектуальные издательства”. Первый сценарий как-то уж слишком сказочен12; второй — как-то слишком скучен. И, хотя Ганиева полагает, что сам по себе кризис вряд ли непосредственно отразится на литературном процессе, она считает его катализатором, который может ускорить и так наметившиеся тенденции. В частности, она говорит о высвобождении жанров, выделяя, например, “путевую прозу” (которая имеет в русской литературе достойную традицию и достойных последователей). Другой сюжет — так сказать, борьба образов.

Рассказав о “дуэли” гламурописателя Минаева с нацболом Прилепиным в покойной телепрограмме “К барьеру!”, Ганиева подытоживает: “за “богатого” С. Минаева проголосовало 15 тысяч с хвостиком, за бунтаря и защитника угнетенных — 56 с лишним тысяч человек”. Мне кажется, что здесь сработала привычка отождествлять героя с автором, и наоборот, тем более что биография Прилепина дает для этого основания. Другая, куда более почтенная привычка — читательское отождествление себя с героем — сопереживание, фантазия. Не поэтому ли Ганиева задает вопрос: могут ли сбыться утопии из романов Минаева и Прилепина — бунты менеджеров и восстания рабочих?

Статья Алисы Ганиевой выделяет героя антигламурной литературы, который не так уж отличается от романтического героя XIX века, резко противопоставлявшего пошлому свету себя — добровольного (или недобровольного, что оказывается не очень важно) изгоя, эскаписта. Если герой ярко не выделен, то на эскапизм работает что угодно — авторская позиция, время-пространство, тематика. Ганиева называет писателей совершенно разных — Иличевского, Снегирева, Алексея Иванова, Елизарова, Геласимова, Славникову — их тексты объединяет мотив ухода от непривлекательной реальности: в сказовые формы, в деканонизацию, в малоизведанную географию.

Мне, как, похоже, и Ганиевой, эскапизм представляется явлением более широким и глубоким, чем бегство офисных работников — описано ли оно в произведениях Садулаева или показано в фильмах (с красивым замедленным вылетанием клавиш из разбиваемой об стол клавиатуры). Нотка эскапизма есть во множестве современных культурных фактов, в том числе литературных — от русской лирики 1980-х гг. (метареалисты и концептуалисты) до романов Филипа Пулмана и Джоан Роулинг13. Эскапизм — это не только и не столько пораженчество, сколько надежда. Вот прилетят инопланетяне и всех спасут или хотя бы рассудят. Или вот работает твой мерзкий дядя директором предприятия и травит тебя почем зря, а тут — бац — приходит лесник из волшебной школы и сообщает, что ты волшебник. Штука в том, что и такой эскапизм не дает спасения: вспомним, сколько смертельных опасностей пришлось пережить Гарри Поттеру в волшебном мире. Мы помним: “дети во всем мире вдруг снова взялись за книги”; это говорит о том, что в посыле “ухода от скучного мира” есть подлинность. Как была она и в романтизме. Другое дело, что “антигламур” или фэнтези (не рискну давать жанрового определения “Гарри Поттеру”) не тянут по масштабу задач на новый романтизм.

Проза обычно бывает точным индикатором своей эпохи. Яркие примеры из современной русской литературы — романы Пелевина, Быкова, которые, кажется, среди авторских задач числят сдобрить свои тексты как можно большим количеством примет времени. Человеку, поверхностно знакомому с историей литературы, ассоциирующему понятие “роман” с массивными эпопеями и хрониками — “Война и мир”, “Тихий Дон” или “Сага о Форсайтах”, смешение романа (роман — значит, дела давно минувших дней) и повседневности может показаться странным; тем не менее это было актуально всегда. В XIX веке лучше всех чувствовал время и делал зарубки, пожалуй, Достоевский. У кого это получается лучше всех сейчас — не знаю. Один мой ЖЖ-френд недавно написал: “Я, знаете, представляю себе писателей Сорокина, Пелевина и Быкова таким современным трехголовым Н.В. Гоголем. Понимаю — уязвимая точка зрения, но, во-первых, я <...> субъективен. А во-вторых, раз целого Гоголя у нас нет, пусть хоть такой. У всех троих есть свои очевидные и много раз проговоренные недостатки и достоинства, но я уверен, что, если много лет спустя кому-то захочется понять, что в стране происходило действительно, — лучших источников не найти”14. Так вот, по мне, при всем уважении к названным трем авторам, они — не Гоголь (впрочем, я не понимаю, зачем нужны “новые Гоголи и Щедрины”, мне всегда не нравится формулировка “это — новый такой-то”; помнится, у того же Сорокина в “Голубом сале” сочиняли Достоевский-2, Толстой-4, Набоков-7 и прочие). И на фоне попыток решить проблему — как совместить большую литературу с нынешним контекстом — мне кажется особенно печальным фактическое отсутствие интереса к современной русской поэзии, которая сейчас — наше истинное богатство. Критикам и читателям еще предстоит осмыслить поразительный взрыв в поэзии 1990—2000-х, лишь редкие отголоски которого достигали большого медийного пространства.

“Все новые литературные тенденции будут связаны не с внешним мировым кризисом, а с внутренним — жанровым, стилевым или мировоззренческим”, — пишет Ганиева в конце статьи. Что-то такое уже было; называлось это модернизмом. Неплохая аналогия — но нужно понимать, что она сопряжена с “первым сценарием”. Второй сценарий — депрессивная озлобленность и культурный вакуум — принесет нам разве что новые двадцать редакций романа “Цемент”. Продуктивными будут новые пути и новая наблюдательность, стремление утолить духовный голод.