Алиса Ганиева

Вчера не догонишь, от завтра не уйдешь

Об авторе | Алиса Аркадьевна Ганиева родилась в 1985 году. В 2002 году переехала из Дагестана в Москву. Как литературный критик печаталась в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Вопросы литературы”, “Литературная учеба”, “Знамя”, в центральных газетах. Сотрудник приложения к “Независимой газете” “НГ-ExLibris”.

Под этой рубрикой, появившейся в “Знамени” в 2005 году, мы обсуждаем наиболее острые проблемы современной литературной, культурной и общественной жизни. Дискуссию обычно открывает полемический текст, заранее рассылаемый остальным участникам. Сегодня это статья молодого критика Алисы Ганиевой, с которой мы предложили поспорить нескольким критикам ее поколения. Речь идет о том, как отражается — и отражается ли — сегодняшний экономический кризис в отечественной литературе и культуре.

Вполне возможно, что причины текущего финансового кризиса лежат не столько в американском ипотечном кризисе или стремлении банков к наживе, сколько в многолетнем упадке западного постиндустриального общества в целом. Как и пророчили бесчисленные теоретики “заката Европы”, машинизация общества, перепроизводство, жажда потребления и вещизм наконец приблизили “буржуазный” мир к трагическому концу.

В российском культурном пространстве этот взгляд нашел бы своих адептов, недаром в “стабильные” нулевые годы родился целый пласт худлита, осуждающего консюмеризм, коллективный эгоизм и прочие ужасы технотронной эры. Что совпало с появлением после дефолта 98-го тех самых аморфных и бездуховных мещан-потребителей, получающих большой доход за пустое сидение перед компьютером. Именно их Галина Юзефович года четыре назад назвала “классом-гегемоном”, “офисной интеллигенцией” и “молодым средним классом”1, на который главным образом будет ориентироваться любой поставщик ценностей, в том числе “миддл-литературы” (термин С. Чупринина2).

Устои западной цивилизации, построенной на постоянном искусственном завышении потребления и уровня жизни, теперь всерьез задрожали, а первым пострадал класс-гегемон. То есть герои авторов литературного мейнстрима (Р. Сенчина, Г. Садулаева, Гарроса-Евдокимова, Д. Бавильского, В. Козлова и пр.), а также целой линии офисной трэш-прозы типа романов С. Минаева или “Anti casual. Уволена, блин” Н. Маркович.

О том, что западное общество массового потребления, уязвленное культурной исчерпанностью, творческим бессилием, одномерным мышлением и пр., катится к неминуемому коллапсу, на самом Западе говорят уже не одно десятилетие (Шпенглер, Вебер, Хейзинга, Швейцер, Фромм, Тоффлер, Маркузе и многие другие, уж не говоря о художественной литературе, театральном и киноискусстве). На этом фоне антибуржуазный вектор современной российской прозы выглядит заимствованным, но не теряет специфики (точно так же, как не совсем понятна природа российского кризиса — то ли это эхо американского, то ли — нечто автохтонное).

Классическое осуждение никчемно-рабской жизни офис-работников (как в “Персене”, “Конце сезона”, романе “Лед под ногами” и других произведениях Р. Сенчина) в нашей прозе мало отличается от культурного нигилизма героев Берроуза или Уэльбека. И менеджер из “Матисса” А. Иличевского, и скучные офис-обыватели Р. Сенчина, и служащие Г. Садулаева убегают от цивилизации и пустотности бытия или мечтают об этом. Ну а в леворадикальном анархо-нигилистическом или неоевразийском решении — не только убегают, но и воюют (“Санькя” З. Прилепина, “Попс”, “Гопники”, “Школа”, “Плацкарт”, “Фанаты” В. Козлова и др.). Причем, как в случае с З. Прилепиным и даже Г. Садулаевым и С. Шаргуновым, альтернативой потребительскому провалу и потере самости становится не только “революция” в широком смысле, но и утерянный советский рай (кстати, патриотические и коммунистические настроения в период кризиса в России, по идее, должны усилиться, поскольку весь крах из-за моря, “а вот если бы мы сохранили что имели”…).

Таким образом, антигламурная литература вне зависимости от своего качества и политической направленности (либеральной или национал-большевицкой) становится своего рода оппозицией. Странник, беспредельщик, спортивный фанат, политический активист, человек свободного творчества делается антагонистом той молодежи, которая, по выражению того же Р. Сенчина, “довольно быстро “образумливается” и пополняет собой офисы, конторы, кабинеты, встраивается в предложенную систему существования”3. Попросту говоря, благосостояние парализует волю, и “люди не говорят то, что думают, не потому, что им это запретили, но потому, что искренне хотят покататься на хороших машинах и съездить на хорошие курорты”4.

Но вот наступил глобальный экономический кризис, который ставит под вопрос не только капиталистическую модель мира, но и ее культурные ценности, даже в Америке заговорили о национализации частных банков, а по злорадным житейским слухам там скоро и вовсе наступит голод, когда истечет срок пособий для безработных и пр. В Москве я слышала разговоры о том, что надо бы национализировать толстые журналы, вернуть их в руки писателей — каких именно писателей, правда, не очень ясно.

Пришел ли конец “Системе”? По мнению В. Козлова, “закончится кризис — снова начнут потреблять и все уроки кризиса напрочь забудут”5. В воздухе витают два сценария: либо массовый дауншифтинг приведет к высвобождению среднего класса и как следствие — к повышению его духовного уровня и большей востребованности высокой литературы, либо уволенные массы еще более уйдут в себя, замкнувшись в депрессивной озлобленности, поиске пропитания и незаконных заработках, а больше всего пострадают некоммерческая литература и небольшие интеллектуальные издательства. На размножившихся в Интернете кризисных сайтах часто звучат высказывания типа “Системе — конец” или “Спасибо кризису. Наш рынок сбыта — мечта! И “отскочим” мы быстрее. Финансы потекут по другим руслам. Дошло до всех: Запад — “западло””.

Кризис стал модным, его используют в рекламе чистящих средств для стекол, а товары потребления стали “антикризисными”. Непременно должна появиться антикризисная литература, я уже предвкушаю, как В. Пелевин в очередном романе напишет о каких-нибудь буддийских психотренингах, на которых жертвам безработицы привидится Дух Кризиса, после чего последуют иные временные измерения, галлюцинации и прочие известные приемы. Если всерьез, то, по крайней мере, первый антикризисный роман уже вышел — это “Р.А.Б.” С. Минаева, где тот описывает текущую глобальную экономическую ситуацию, разочарованность офисного персонала, бунт менеджеров, тюрьму и конечное усмирение.

Любопытно не то, что на кризисе потребления и сверхприбыли пытаются сделать прибыль, а то, что “буржуазная” и “антигламурная” литература во многом малоразличимы, и в контрсистемной прозе Р. Сенчина не меньше product placement (скрытой рекламы. — ред.), чем у автора “Духless”. В связи с этим характерна полемика между банкиром Авеном и модным нацболом Прилепиным в ЖЖ и в “Огоньке” по поводу протестного романа “Санькя”. Спор “богатого” и “бедного” привлек всеобщее внимание и сосредоточился главным образом на том, действительно ли так антибуржуазен Прилепин. Кто-то принялся подсчитывать его собственность (“У меня одна машина, а у него две, одна причем джип. У него есть 1 (один) шофер, а я сам кручу баранку”6), а Тина Канделаки итожила: “Захар Прилепин заработал на молодых нигилистах, а его бунтарски настроенные читатели получили еще одну книжку на полку, но так и не разбогатели”7.

Сюжет продолжился дуэлью того же Прилепина и Минаева в передаче “К барьеру!”. Разговор получился довольно бестолковым и неконструктивным, но уличения автора “Саньки” в фальши продолжились: “В. Соловьев: Понимаете, в этом проблема, как только ты мне начинаешь говорить о конкретике, и одежда на вас нероссийская, и ботиночки нероссийские, и часы нероссийские, и даже носки нероссийские. З. Прилепин: Носки русские на мне, сам вязал”. Но в итоге за “богатого” С. Минаева проголосовало 15 тысяч с хвостиком, за бунтаря и защитника угнетенных — 56 с лишним тысяч человек.

Кстати говоря, после перестройки понятия “богатый писатель” вроде бы не существует. Сначала спонсорством литпремий и журналов занимались крупные частные компании, сейчас (в связи с разделением монополий и усилением госконтроля) их стало значительно меньше, а на смену популярным писателям пришли имитаторы вроде О. Робски, Е. Лениной, С. Минаева. Вот выпустила книгу Наташа Королева. Активность, с которой представители обеспеченной бизнес-прослойки стремятся получить статус писателя, несмотря на, казалось бы, полную дискредитацию и непрестижность этого звания, порой удивляет.

Ну а одним из главных вопросов, назревших в связи с кризисом, является вопрос о том, могут ли сбыться литературные фантасмагории-утопии (восстание рабочих из “Саньки” или менеджеров из “Р.А.Б.’а”) и приведет ли обрушение сложившейся буржуазной системы к бунту белых воротничков? Насколько отличаются вышедшие из-под контроля офис-персонажи из романов Г. Садулаева и Гарроса-Евдокимова от своих реальных прототипов и не притянут ли за уши к офисному планктону лэйбл офисного пролетариата? Приходится признать, что аполитичность и мещанство среднего класса, даже потерявшего работу, даже разочарованного в собственной деятельности, мало вяжется с выходом на баррикады. А в литературе дело ограничивается стебной пародией В. Емелина в “Дне литературы”: “Гордый люмпен грозно реет. / Олигархов и евреев / Он пугает громким криком, / Вместе радостным и диким: / “Скоро прыгать вам с карнизов, / Пусть сильнее грянет кризис!”. Или сказкой Г. Садулаева “Смерть мерчендайзера”, в которой герой и его спутница-промоутер выкидывают в урну пакеты с пельменями и бросают свой гипермаркет. “И он сказал: да. У меня есть диплом электрика и допуск к аппаратам в 360 вольт. А она сказала: я умею лечить зверей. Они пошли в заснеженную степь микрорайона, держась за руки. Оставив мертвого мерчендайзера хоронить мертвого промоутера”8.

Вообще о собственном будущем и судьбах страны стало удобней размышлять в формате сказки, мифа, антиутопии, альтернативной истории, ультрафикшн, даже не столько вразрез с западным рационализмом, сколько из стремления обнулить систему ценностей и обрести новые символы веры. У А. Иличевского или А. Снегирева (в “Нефтяной Венере”) обожествляется нефть, известняк, у А. Иванова — геопоэтика Урала, у М. Рыбаковой — река (“Острый нож для мягкого сердца”), у М. Елизарова демонизируется душа поэта-классика (“Pasternak”), у Г. Садулаева рождается псевдочеченская мифология (“Илли”), у М. Хемлин — ветхозаветные аллюзии (“Про Иону”) и т.д. Вакуум, образованный секуляризацией сознания, разрастанием капиталистических форм производства и вымещением иррационального, в конце концов заполняется тем, что О. Лебедушкина предложила называть “новой готикой”9, а я бы скорее обозначила как неоромантизм с его неоформленностью и стремлением к непостигаемым смыслам.

Диффузию нереального в реальное тоже можно трактовать как реакцию на предсказуемость западной модели существования. Образ Хозяйки медной горы из “2017” О. Славниковой или забайкальские духи и травы из “Степных богов” А. Геласимова — это нечто сакрально-российское, национальное взамен глобально-безличностных культурных ориентиров буржуазного общества.

К тому же мифическая структура повествования (притчи, сказания, аллегории) более заданна и стабильна, что в эпоху тотальной ненадежности играет роль своеобразного психологического поручня. Любопытно, что именно в нереалистических произведениях четче и выпуклее прорисована композиция, присутствуют внятная экспозиция и концовка. К примеру, во вступлении к роману-легенде М. Рыбаковой “Острый нож для мягкого сердца” заранее набросана фабула: “Это история о реке, о женщине, влюбившейся в реку, их сыне, который стал вором, и о его бесславном конце”10. А в конце своего мистического путешествия за бессмертием (в романе “Сгинь, коса!”) А. Королев говорит напрямую: “Пора прощаться, читатель!”11.

Сам по себе мировой финансовый кризис вряд ли будет иметь какое-либо влияние на литературный процесс (коммерческие романы, использующие экономический переполох как красную тряпку, не в счет). Кризисное мироощущение присутствовало в художественно-словесном пространстве и до того, сгустившись в последние годы в обилие дистопий, а вернее — проекций социально-политических недугов российского общества на некоторое (не очень большое) время вперед. По логике происходящего поток дистопий должен прекратиться: президентские выборы прошли, а кризис вытряхнул власть из дремоты. С другой стороны — депрессивная неопределенность существования продолжается: мы не знаем, на сколько хватит нефти (по одним расчетам — лет на пятьдесят, по другим — на тысячелетия), кто и когда будет следующим главой страны (ведь вопрос со сроками еще толком не решен), что будет с армией, в которую идут бывшие уголовники, и т.д. Так что этот кризисный жанр вряд ли вымрет до принципиального для страны 2020 года.

Возможно дальнейшее развитие путевой прозы (как “Путешествие из России. Империя в четырех измерениях” А. Битова, “Щукинск и города” Е. Некрасовой и т.д.), поскольку путешествие предлагает свою — романтическую — антитезу прагматичной привязанности к тотальной машине офисного управления.

Однако все новые литературные тенденции будут связаны не с внешним мировым кризисом, а с внутренним — жанровым, стилевым или мировоззренческим.