Я перевёл и нынче жду ответа

1. В ту пору я смотрел какой-то сон,
который жизнью звался отчего-то.
Он был цветаст, в нём пели в унисон,
приём в “Арбате” на семьсот персон,
дипкорпуст ест, жюльен и водки квота.
И Главный гость (не член Политбюро,
но просто из Верховного Совета)
мне палец твёрдо приставлял к груди:
— Ты вот ему теперь переведи... —
Я перевёл и нынче жду ответа.
А дни неслись, в них был невнятный лад
и даже ритм почти что музыкальный:
вон “Песняры”, вот Зыкина и плат,
творенья устоявшийся расклад,
поэт в чести, хотя полуопальный.
Но время больше значилось в уме,
чем было или попросту казалось:
года плотны, как рифмы в буриме,
а приглядеться — так, ни бе, ни ме.
И почему-то не проходит жалость.
К кому, к чему? Но Кафку издают.
Застой, а всё несётся диким скоком.
Ордынка, полночь, и куранты бьют.
И входит Вий, его не узнают.
И говорят, как прежде, о высоком.

2. Ах, какое время отгремело!
Лживое, счастливое, моё…
Раздарило то, что не имело.
Всё в кровище, а белее мела —
собирает медь на дожитьё.
Как ни мажь ему ворота варом,
ни считай прорехи и нули —
всё равно я жил его угаром,
обжигался веком-скипидаром
на моей одной шестой земли.
Всё я помню: города и веси,
волгодоны, планы и гробы…
Бабка голодает в Мелекессе.

Я при деле, но легчаю в весе
на глазах у нищенки-судьбы.
Жизнь моя, ты здесь, в каком-то шаге…
Дотянусь и крикну: “Никому!”
Никому — парады и гулаги,
пятилетки, шкеты-бедолаги!
Всё, что нажил — я с собой возьму.

3. Полным светом распустится Вега.
В детских снах загорится окно.
И на ветер наткнётся с разбега
заплутавшее птичье звено.
Между веток заплещется воздух.
Из пригоршни прольётся вода.
И качнутся в подвешенных гнёздах,
засыпая, птенец и звезда.
А наутро просторно и чисто,
и глядится за семь деревень,
где стоит, молодой и плечистый,
на побывку отпущенный день.
Гуси-лебеди, павы-гулёны!
Что так нежностью сердце болит?
Что так ветер, большой и зелёный,
занавеску в окне шевелит?

4. Быть на земле — и чтоб не одному!
Уже не ждать и жить полузабытым,
крутиться, врать, перекормиться бытом,
вдруг стать отцом неведомо кому,
служить, спешить по праздникам на дачу,
бояться коммунальных платежей...
А там пошло — чем дальше, тем хужей:
дефолт, Мавроди, насморки в придачу.
Ах, боже мой, как счастье тяжело,
как трудно различать его оттенки!
Того гляди, тебя поставят к стенке,
с погодой третий год не повезло,
а ты живёшь, безгласен и неистов,
не годен никому и ни на что,
донашиваешь дряхлое пальто
среди детей, комсоргов и дантистов
и рассуждаешь: “Быть — не одному,
ладонью этой женщины касаться,
не пить, лечить простату, прописаться...”
Но почему так больно, почему?

5. Уйдём — и кто о нас заплачет
в моей беспамятной стране,
где каждый путь не нами начат
багровым следом по стерне?
Тут сутки — за год, год за сутки.
Тут разум страстью воспалён.
Тут восхищённые рассудки
столетья видят из пелён.
Тут я брожу, кляня прилюдно
моей земли безумный нрав,
и этот дождь её занудный,

и это время хилых трав:
брюзжанье, старческая злоба
на всех и вся, на белый свет.
И Люда в рамке, крутолобо
глядит, жалея,
двадцать лет…

6. Я слишком близко к времени стою.
В таких делах потребно чувство меры,
усмешка, скепсис, длинные размеры
стиха
и состраданье к бытию.
Философ знает: время преходяще.

Оно, по сути, утлая вода,
субстанция лукавая, когда
ей течь да течь, а ты сыграешь в ящик,
дашь дуба, а вокруг опять палят,
мятутся, мир строптив и непроверен,
опять политик врёт, как сивый мерин,
солдат калечит тех, кого велят.
А я спешу — проклятый темперамент.
Холерики не научились ждать:
вынь да положь земную благодать,
всеобщий смак и всяческий фруктамент!
Даёшь мечту — и чтобы выше крыш!
Но горько знать, что это, в общем, ради
того, чтоб век тебя хоть раз погладил,
проговорив: “Ну что ты так, малыш?”

7. Конечен день, а ночь страшнее дня.
И бабочки пестрят вокруг меня
в больном и неуверенном полёте.
Их суеты неряшливая блажь,
оборки и защитный макияж
бессмысленны, и воздух грубо плотен.
За домом свет пробился из норы.
Сейчас восторгом радостной поры
сожмётся сердце в плачущем ребёнке.
Он спит, но помнит заполошный свет,
хотя того давно в помине нет...

Душа хранит его на фотоплёнке.
Непрошенное время красоты
раствору отдаёт свои черты,
являясь нам в процессе проявленья.
И бабочек случайная тщета
не тем пугает сердце и не та...
Но, Господи, как долго удивленье!

8. Чего ж ты, падла-жизнь, со мной наделала?
Ты мне глаза засыпала золой.
И я почти не вижу света белого,
и день-деньской хожу невеселой.
Но я мою тугу в проулок выкину
и топором по шкурке проведу...
Потом уйду к себе дослушать Зыкину
в каком-нибудь трёхтысячном году.
А ты чего, затыра, патлы рыжие?
(Эх, мне бы лучше девичьих кудрей!).
В моём роду нас только двое выжили —
и оба я, но тот меня мудрей.
...Кому я нынче нужен, шут юродивый,
когда плетусь, повиснув на руке,
то приблатнённой нашей мамы-родины,
то этой стервы в рыжем парике?

9. Блажен, кто молод и беспутен в срок,
кто уложился в паспортные даты:
за каждой юбкой бегал, сколько мог,
перебесился, отдан был в солдаты,
женился рано (лучше, чем потом),
завёл семью… А далее — по списку.
Блажен, кто жил во времени простом
и не искал московскую прописку,
кто разложил столетье по слогам
и, совратив без нужды музу-дуру,
всю эту страсть, вселенский гул и гам
вложил в строку,
в картину,
в партитуру!
Мне тоже не давалось ремесло.
Но как же я повеселился, Боже,
как подурил по первое число,
шепча: “За что всё это мне,
за что же?”

10. Писать как будто впопыхах,
меняя стили и размеры,
чтоб исповедаться в стихах
со всей безудержностью веры.
И, согрешив в последний раз,
не верить датам и приметам,
себя и время без прикрас
понять, но вздрагивать при этом,
когда сухая молонья
за полем бьёт коротким блеском —

как будто это жизнь моя,
змеясь,
промчалась над пролеском.
И в жёстком выломе луча
явилась вдруг во всём размахе.

И показала сгоряча
мой век
в его последнем страхе.

11. Снова время болеет сезонным падением духа.
Говорят, это осень, да кто его там разберёт?
А покуда так тихо, так хрупко, убого и сухо,
что и дух, упадая, в паденье, наверно, замрёт.

Я годков эдак в тридцать прошёл невесёлую школу,
технологию власти из уст корифеев уча.
И с тех пор недоверчив к разящему душу глаголу,
к благодетелям сирых, карающих гидру сплеча.

Мне скушны разговоры о “сущности либерализма,
о судьбе поколенья и национальных идей”.
Но вот это пространство, его усечённая призма
мне глаза обжигает всё шибче и всё молодей.

Скоро, скоро завьюжит, простынкой взмахнёт-заполощет,
понесётся клоками и уркой засвищет в окно!
Сохрани меня, Боже, меня и вот эту жилплощадь,
на которой мне не было высшего знанья дано.

А покуда всё тихо и жёлудь зачем-то обилен.
Жёрнов сердца так тяжек, что телу не перенести.
Пусть нас время полюбит, как мы его прежде любили
и щепотку удачи носили в зажатой горсти...

12. Завершается время мужчин...
Появилась иная порода,
у которой не стало причин
поощрять продолжение рода.

Нынче женщины могут без нас —
феминистки и дуры с приветом.
Нас, как водится, спишут в запас,
к семяфонду приставив при этом.

Обустроят в казённых домах,
не жалея бюджетных расходов,
чтоб держать на отборных кормах
для пробирных и генных приплодов.

По субботам — поход на футбол
и на прочие игры гурьбою.
Тем, кто буен, а может, нацбол —
сокращённый сеанс мордобоя.

Отцедив нас, как стадо коров,
утомлённых легко и счастливо,
поведут, прихватив докторов,
на родное халявное пиво.

Может, бабы о нас загрустят,
отвыкая от нашего веса?
Ну, а нет — всё, что было, простят
за отсутствием
интереса.