Леонид Лернер

Судьба последнего кочевья

Леонид Лернер

Судьба последнего кочевья

Цыгане: легенды и реальность

“Цыгане презирают народ, оказывающий им гостеприимство”, — писал в послесловии к “Кармен” Проспер Мериме. Смысл этих слов писателя, прожившего среди цыган (в частности испанских) не один год, многие нынче вряд ли поймут. Ибо цыгане, которых знал Мериме, были совершенно другими людьми, нежели те, которых знаем (а лучше сказать — плохо знаем) мы. Чужие и бесприютные, вечно кочующие, часто голодные (но при этом никогда не терявшие ни страстной своей веселости, ни желания жить так, как именно и живут, — свобода и воля!), они презирали людей, променявших волю на стремление приобретать, копить, окружать себя вещами.

“Я Ром, а ты — гаджо”

А что же сегодня? Сегодня цыгане стремительно меняются вместе со всем человеческим бытом, который все более неумолим к традициям и обычаям, ко всему тому, что стоит или движется вне общего порядка. Кочевье народа, длившееся 15 веков, в одних странах просто остановилось, в других — стало походить на современный туризм. Народ, который являл собой неповторимую загадку — и своим происхождением, и образом жизни, и необычайной музыкальностью, народ, всегда рождавший тайное чувство ностальгии по вольной жизни, по такому же (как у этих странных людей) пренебрежению к вещам, — растворяется в общей массе!

Но вот что удивительно: как и много лет назад, когда цыганские шатры и бивуачные костры были обычным явлением (а нынче являются экзотикой), цыгане, живущие уже в домах, в постоянных квартирах, по-прежнему презирают чужих. Обычаи и традиции уходят. А черта характера, всегда резко отличавшая цыган, остается.

Впрочем, теперь это не столько презрение, сколько желание отделить своего от чужого. Но куда денешь чувство высокомерия, когда звучит: “Я Ром, а ты — гаджо”. Это слово я услышал, когда впервые сидел за столом у цыган. На правах зятя. И тем не менее, как выяснилось, относилось это слово именно ко мне. В нем не было ничего дурного по отношению к гостю, с которым чокались, желали ему здоровья, но между собой называли “гаджо”. То есть хороший в общем-то парень, но... не ром!

За столом сидели только мужчины (женщины и дети были в другой комнате), и эти мужчины хотя и не были сильно пьяны (цыгане пьют умеренно, а цыганки и вовсе первую в жизни рюмку позволяют лишь после сорока), были необычайно шумны, что-то кричали друг другу на странном языке, яростно жестикулировали и страстно божились, ударяя себя кулаком в грудь. Я бывал за столами армян, грузин, узбеков, туркмен... Но только здесь, несмотря на то, что в другой комнате сидела моя жена-цыганка, я вдруг отчетливо осознал: то не просто не знакомая мне компания, говорящая на своем языке, а совсем иной — незнакомый народ.

А что я вообще-то знал тогда о цыганах?

Помнил, как в детстве, в самом конце сороковых, рядом с Новодевичьим монастырем, где я жил неподалеку, помещался своеобразный цыганский городок — шумное море драных хибарок и бараков, где жгли костры прямо во дворах, возле которых кишмя кишели смуглые, одетые в яркое тряпье женщины и голые, как туземцы, дети.

В этом, быть может, последнем московском таборе цыган было, вероятно, не более пятисот — горстка среди живущих рядом тысяч москвичей, но... Этой горсткой курчавых и необузданных людей было пронизано все вокруг.

Цыганские мальчишки беспощадно дрались с местными, отстаивая свою независимость; пяти-шестилетние малыши плясали на улицах, в приступе танца падая на землю и продолжая танец на животе; что касается женщин, то они крикливой цветастой толпой “обслуживали” Усачевский рынок — зазывали, гадали, что-то меняли... В то время мне представлялось, что цыгане — это черти, выставленные из ада и принявшие облик людей. Жить, однако, как люди живут на земле, они не хотят, да и не умеют.

Но однажды ночью этот веселый цыганский городок вдруг исчез — как провалился. И наблюдать, как бульдозеры рушат гнилые хибары, а экскаваторы грузят на машины весь этот мусор, было тоскливо.

Спустя много лет я вновь увидел их на улицах Москвы. Только они уже не пели и не плясали, а занимались торговлей и спекуляцией — навязывали прохожим туфли, мохеровые шарфы, пушистые кофты и хором кричали: “Тени, тени, тени” — женская косметика была в дефиците...

Вот, пожалуй, и все, что я знал о цыганах. Не слишком много. Ибо лишь тогда, когда судьба кинула меня в самую их гущу, я впервые задумался об истинной сущности и характере такого явления, как цыгане. Однако рассказать решился только теперь.

...Сегодня мы живем врозь: не выдержали друг друга темпераменты близких по своей судьбе людей — еврея и цыганки. Но по-прежнему заходя иногда в дома к цыганам, я думаю о том, как же случилось, что народ, который когда-то неизменно затрагивал воображение творческих людей, у советских деятелей культуры почему-то не вызвал подлинного интереса. После Октябрьской революции не появилось ни одной серьезной вещи о цыганах, лишь наивно-конъюнктурные фильмы “Последний табор”, “Табор уходит в небо”, телесериал “Цыган”. А в книге Друца и Гесслера “Песни, рожденные в дороге” есть и такое: “Только Великий Октябрь предоставил цыганам все права и свободы. Начались годы складывания пусть еще слабой, не везде пустившей корни, но безусловно национальной цыганской культуры”. Да ведь именно в годы сталинщины остановилось творческое движение этого народа. Сначала таборы запихивали в колхозы — не вышло. Перезимовав, цыгане снова пускались в путь.

Тогда сделали по-другому: по указу Ворошилова стали загонять кочующие племена в лагеря. Целые таборы проваливались в ГУЛАГ — мужчины, женщины, дети. Страх свершил свое. Кочевье советских цыган в большинстве мест было остановлено, разорваны родословные, нарушены освященные естественным образом жизни обычаи и традиции. И теперь вместо изумительных своей красотой цыганских хоров мы имеем в качестве “зоопарка” единственный в мире цыганский театр “Ромэн”.

Маня-Разговорчик

Смею заверить читателя: не всякий, кто захочет, может свободно заглянуть в жизнь цыган. Живя в необычных условиях среди чужих народов, цыгане, за редкими исключениями, никому не давали вторгаться в свой мир, отгораживаясь от любопытных всеми возможными способами. В то время как сами смело входили в жизнь окружавших их людей.

Вот так вошла в мою жизнь цыганка Ляля Калы (калы — значит “Черная” — прозвище, данное ей матерью, бывшей таборной цыганкой), судьба которой ясно говорит о том, как в современных условиях этот народ постепенно теряет свою самобытность. Ее отец, отбыв 14 лет в Норильском лагере, вышел оттуда со специальностью слесаря, поселился под Калугой в рабочем поселке, поступил на завод. Цыганская семья встала на прикол.

Живи Ляля в таборе или просто в постоянном окружении цыган, она наверняка стала бы профессиональной певицей и плясуньей, но тут, на отшибе, мирно окончила школу и поехала в Москву, в институт. В институт не попала, но обратно ехать не пожелала, осталась в Москве — в няньках.

Я встретил ее, стройную и черноглазую, в широченной цыганской юбке, когда она вела по улице двухгодовалую девочку, и поразился: такая молоденькая — и уже ребенок. Мое любопытство и послужило причиной знакомства. А затем началось...

В ночь на старый Новый год она неожиданно пришла ко мне, решительно завесила одеялом окно, чтобы ни один лучик света не проник в комнату, и сказала, что будет гадать. Смяла в ком газету, положила на широкую тарелку и подожгла. В кромешной тьме возник костер. Когда же пламя стало угасать, посвечивая искрами пепла, Ляля поднесла тарелку к стене, и началась чертовщина. На стене возникали и пропадали необыкновенные сцены — то был колдовской спектакль, проходивший под комментарий молодой цыганки. В этом спектакле был Бог, из глаз которого сыпались искры — Бог гневался на меня за мою непутевую жизнь; тут же был и я сам, метавшийся в лабиринте; и была Ляля, которая выводила меня оттуда...

— Смотри! — крикнула она вдруг. — Видишь, лежат двое, а между ними что-то живое?

— Вижу, — прошептал я.

— Знай же: это ты, я и наш ребенок!

...Через месяц состоялась свадьба, на которую съехались многие московские цыгане. А ровно через год, день в день со свадьбой, родился сын.

В то время я уже многое понимал. Что там ни говори, но Ляля была дочерью бывшей таборной цыганки по кличке Маня-Разговорчик, которая ухитрялась даже в новых условиях вести цыганскую жизнь. Из всех окружавших ее людей я был единственным, кто называл ее по имени-отчеству — Марья Николаевна, искренне уважая эту во многих отношениях замечательную женщину. На мой взгляд, Маня-Разговорчик сумела сохранить в себе все характернейшие черты истинной цыганки.

В одних вещах ужасно бестолковая, в других необычайно смышленая, даже мудрая; совершенно неграмотная, но мысли свои выражающая ясно и образно; то хохочущая, то плачущая; любящая “глоточек водочки” — именно глоточек, из которого затем вырывалось море огня, веселья, прибауток... Любящая покушать в ресторане с необычайно важным видом — знай наших! Побаловаться чайком, который называет “напитком Богов”, а за чаем и потолковать про жизнь.

— Отец привез нас из Сибири, — рассказывала она. — Мы ведь родом сибиряки.

— Неужто и в Сибири есть цыгане? — удивлялся я.

— Полну, ты что!

— Но ведь там холодно. Как же вы кочевали?

— А лето на что? Отец у нас держал лошадей, продавал, менял.

— Лошадники — самые уважаемые среди цыган?

— Бери выше: отец из клыдарей был. Это самые знаменитые люди, которые на пбру кусок хлеба могут достать.

— Что значит — на пбру? И что такое клыдарь?

— Вот, жилы твои голландские! “На пбру” — значит из-под камня — где хочешь достанут. А “клыдарь” — от слова “клад”: талантливый, иначе говоря, человек.

— А почему вы из Сибири ушли?

— В 1933 году нас, цыган, сгоняли на работы в тайгу. Дождались мы весны — и махнули в Россию. Три месяца шли. Под Вязьмой прибились к табору, и началось житье! День все промышляют — что Бог пошлет, а к вечеру в табор — тут песни, гитары...

— А вы сами-то чем промышляли?

— С шести лет я уже побиралась и плясала. А в тринадцать уже гадала, друг мой. Бывало, что и не хотели гадать, не верили — больно уж молоденькая. А я тогда: “Теть, Коленьке”. Вроде, мол, уже ребенок есть. Давали и хлеба и картошек. Идем в табор, хохочем...

Когда я познакомился с Лялей, Марья Николаевна давно уже слыла одной из самых известных в Калуге и Москве гадалок. Она была, в полном смысле этого слова, профессионалом — гадала только “тет-а-тет”, глаза в глаза, не признавала никаких карт, “работала” исключительно методом импровизации. Тем более удивляла ее искренность и то, с какой охотой рассказывала она мне свое прошлое и настоящее.

В ее рассказах бывали и совершенно удивительные сведения: оказывается, таборные цыгане не только кочевали, крали лошадей, гадали, но охотно работали и на государство, если удавался свободный и выгодный договор. Работали в леспромхозах — на своих лошадях вывозили лес, по весне пахали крестьянам огороды, получая взамен молоко и сметану... Но о чем бы ни шла речь, разговор все равно возвращался к ее любимой теме.

— Помню, в войну, мне было тогда лет тринадцать, иду с золовкой по базару. Видим, старик сидит на возу — мед привез. Подходим, предлагаем гадать. Усмехнулся и вдруг говорит: “Я схожу за табаком, а вы воз посторожите, дам по большому стакану меда. Хорошо? По твоим глазам, — на меня показывает, — знаю, что не обманешь”. Ушел. А мы между собой советуемся — взять или не взять. Так увлеклись, что не заметили, как он подошел. Наложил нам по стакану меда! Картошки дает. Соли граненый стакан!

Я тогда гадала на зеркале. Меня на базаре молочницы окружали — гадать про любовь. Однажды мимо милиционер шел, вырвал у меня зеркальце и бросил за забор. Зеркальце маленькое, огрызок, а где другое возьмешь? Заплакала, полезла через забор, вся изорвалась, исцарапалась, но зеркальце нашла и так радовалась!

— Для чего вам это зеркало было нужно?

— Для чего, для чего. Бестолковый. Я, скажем, на женщину смотрю, а в зеркале будто всю ее судьбу вижу. Не понял?

— Так чего же вы там видите?

— Ничего не вижу!

— Значит, просто понт?

— Ну да, понт, — и от души рассмеялась этому слову, которого раньше не знала, но значение сразу поняла.

Да, ей было тогда всего 13 лет, а через год она села.

Забрали весь табор. Маня-Разговорчик сидела во взрослом лагере, с русскими женщинами, и, думается, только цыганское искусство — умение гадать и плясать спасло ее и от непосильной работы, и от голодной лагерной смерти.

— В Азарово, под Калугой, — продолжала она, — есть одна цыганка, — тоже на зеркале гадает, человека определяет — как невропатолог. Ну, я-то зеркало давно забросила...

— А как вы учились гадать? Кто учил?

— Дар Божий, от матери мне достался. Сестра Зина тоже ведь знает, что и как говорить, да не получается. Говорю тебе, дар Божий, чтоб мне подавиться этой сигаретой! Другие ходят толпой, чтобы отвлекать, обманывать, а я одна. И всегда по-моему выходит. Которой скажешь на ходу — “в любви не везет”, а которой — “в любви небогата”. Огрызнется: “Ты почем знаешь?” “Приостановись, — отвечаю, — я тебе все скажу”. А ты же знаешь, что слышу я плохо. Значит, не столько ее слушаю, сколько по лицу и глазам примечаю. Если смазливая, наверняка какой-нибудь начальник обхаживает...

— Смазливая может и у станка работать...

— Понятное дело. Да все равно какое-никакое начальство есть. У нас же кругом директора! Она мне: “Да ты что, я с начальством не гуляю”. Стесняется, врет. А я: “Я и не говорю, что гуляешь. Он тебя любит как передовую работницу”. Тут она сознается. И пятерочку на руку кладет. И просит сделать так, чтобы он ее не бросал. А я говорю: добавь — и все будет хорошо.

И смеется так, что слезы выступают на глазах, а отсмеявшись, прихлебывает чай — крутой, как чифирь, только такой и пьет.

— А что вы сами-то думаете об этих своих клиентках? Многих видели, сотням гадали...

— Что ты заладил? Дурила с Нижнего Тагила! Все одинаковые. Люди!

Я настаиваю:

— Галя, Маша, Катя, Валя... Кто они? Что за люди? Чего в них больше — несчастья, веселья?

— Чокнутые они все от этой жизни, — грустно и задумчиво отвечала Марья Николаевна. — А иные просто шалавы.

Русские женщины вызывали у нее откровенное чувство жалости: и своей беззащитностью, и покорностью судьбе, и зависимостью от мужской любви. И хотя в цыганской среде всегда существовал и до сих пор существует культ мужчины, поклонение мужчине носит здесь совершенно другой характер. В этом поклонении нет ни капли рабства, все освящено традицией, совершенно осознанно. С легкостью необычайной, сколько бы ни было на руках детей, любая цыганка может покинуть своего супруга, чтобы уйти к другому или пуститься в самостоятельное плавание. Такая независимость объясняется очень просто: у цыган семью — и детей и мужчину — содержит именно женщина. Ляля рассказывала мне, как мать, не поделив что-либо с отцом, забирала ее и брата и уезжала в Москву, живя по полгода в углу у сестры вполне счастливо и совершенно безбедно. Назовите мне хотя бы одну русскую женщину, которая не побоялась бы бросить мужа, квартиру и уехать с двумя детьми практически в никуда.

Мой сын, живя летом у деда под Калугой, часто ходил в соседнюю деревушку, где жили цыгане. Там и познакомился с цыганенком Власом, заботам которого были поручены прекрасная гнедая кобыла и жеребенок Тимка. Рассказывая мне об этом знакомстве, сын без конца повторял, что Влас живет в очень бедной семье.

— Бедная семья? — удивился я. — Это со своей-то лошадью?

— Ну и что? — вмешалась Марья Николаевна. — Сами не поедят, а лошадь накормят. Я знаю эту семью: отец слепой, мать десять лет торбу не снимает.

— Но ведь могла бы работать?

— Это еще для чего? Пятерых детей вырастила с торбой, очень просто.

— А почему она вышла замуж за слепого? Из жалости? Или никто больше не брал?

— Зачем из жалости? Он мужик настоящий: и пил, и торговал, и менялся, и дрался. А работать мужику при цыганке не обязательно. Знаешь ли ты, что такое баба цыганская? Тяжеловесный ломовик! Она и пашет, и коротит, и боронит. У цыган женщина кругом! Мужчины за столом, а бабы на стреме. Видит, что мужик что-то не так говорит, никогда не оконфузит — боже упаси! Но если что худое случилось, мужа под мышку — и бегом.

— В общем, цыганка любит, кормит, из беды выручает. И сейчас так же?

— Вот тебе пример. Одного цыгана на “химию” отправили. Так баба всю семью повезла к нему. Спрашиваю: “Зачем всех везешь мучиться?” Отвечает: “Он на нас хоть посмотрит, печку стопит, и дети его боятся”.

И таковы почти все цыганки, каких я видел: и прекрасные и уродливые — все они живут, ни минуты не созерцая. Вероятно, оттого практически и не ведают страха перед жизнью — ни перед кем и ни перед чем. Наблюдая их, я не раз вспоминал Кармен. Все ложно-романтические представления об этой поразительной женщине смешны. Теперь я знаю, что она шла на смерть вовсе не потому, что отстаивала свою любовь и независимость. То был человек, не ведающий страха, потому что для нее ничего не существовало, кроме данной минуты.

Цыганский дом

Думаю, что из всего цыганского, что нынче еще осталось в России, цыганские женщины являются самым примечательным, самым характерным и самым устойчивым. Я бы поместил их на первом этаже многоэтажного цыганского дома. Ибо с тех пор, как табор, в силу сложившихся условий, перестал быть единым целым, цыгане резко распались на своего рода категории, живущие как бы на разных этажах.

Ближе других к “нормальному” образу жизни стоят цыганские артисты — танцоры, певцы, музыканты, которых считают людьми, честно зарабатывающими свой хлеб (что, кстати, вполне соответствует истине).

Есть (правда, в небольшом количестве) цыгане “исправившиеся” — такие, как отец Ляли, и другие, сознательно ушедшие на государственное производство. В то же время есть и самостоятельные производственники, так называемые котляры — замечательные слесари-самоучки, лудильщики котлов, кузнецы. Но их нынче осталось совсем мало.

Особую категорию представляют “плащуны” — имитаторы нищих, не кочующие, но ведущие привокзальный образ жизни, снующие по электричкам, где, без всяких фокусов, требуют подаяния.

Дольше всех сохранили свои традиции и обычаи “бобры” — цыгане, живущие целыми родами в поселках, где разводят лошадей, а в последнее время даже и крупный рогатый скот.

И, наконец, представлю читателю так называемых рабочих цыган, заполонивших все этажи всероссийского цыганского дома. Это цыгане-спекулянты.

Как-то я зашел к одной “рабочей” цыганке Зине Шагаевой по прозвищу Рыжая.

— Помните таборную жизнь? — спросил я.

— Как же мне ее не помнить? — отвечала Зина. — Кочевали по кольцу от Малого Ярославца до Иваново. Нравится — встали, не нравится — поехали дальше.

— Вот уже лет сорок, как вы прочно осели. Живете в достатке, в серванте фарфор и хрусталь, всюду дорогие ковры. Сравнивая прошлую таборную жизнь с нынешней, чему бы отдали предпочтение? Хотели бы вернуться на дорогу?

Зина посмотрела на меня как на ненормального.

— Сказали бы — иди на все четыре стороны, никуда бы не пошла. А зачем? Живем в теплом доме, сыты и нос в табаке. Ушла я из той жизни навсегда.

— Но ведь если дальше так пойдет, через полвека от вашей нации и следов не останется.

— Верно, — согласилась она. — А что же делать? Куда возвращаться-то? Ведь у нас нет даже родительского очага — вся наша родословная в землю ушла. Потеряли мы свою старину. У нас даже среди своих веры настоящей не осталось друг к другу — как же нам снова собраться в табор? Мы еще хотя бы воспоминаниями живем, а дети наши даже посмеиваются над нами — как вообще-то можно было так жить. Стоило, мол, мучиться? Ради чего?

Я слушал ее и удивлялся. Ведь именно в этом доме я встретил живую легенду — цыгана, перед памятью о котором склоняются и старики и молодежь.

То был дядя Зины, Иван Васильевич, по прозвищу Короткий. Об этом легендарном человеке, прошедшем тюрьмы и лагеря, но оставшемся верным цыганским традициям, я и раньше слыхал немало. Рассказывали, что он помнил чуть ли не десяток колен своего древнего рода, был знатоком лошадей, главным судьей в трудных цыганских спорах, любителем книг... Словом, некоронованным цыганским королем.

В последний год жизни Короткого глодала язва, но он все же приехал из-под Тулы в Москву на похороны Миши Шагаева, Зининого мужа, одного из тех редких цыган, которых коснулось сталинское “чудо”: в 1936 году, перед самым началом гонений на таборы, Миша и еще несколько цыган (в том числе ныне покойный цыганский поэт Николай Саткевич) окончили загадочно открывшийся, чтобы дать всего один выпуск, цыганский педагогический техникум.

Иван Васильевич подошел ко мне во время церковной панихиды. Я почувствовал, как кто-то тронул меня за локоть и тихо, но отчетливо сказал: “Пойдем, выйдем”. Ляля успела шепнуть: “Короткий”, и я пошел из церкви вслед за седым человеком в элегантном сером пальто.

Он приходился Ляле двоюродным дедом.

— Знаешь, почему она за тебя вышла? — сказал он, щурясь на холодное октябрьское солнце. — Цыгане разбегаются, как тараканы. Гаснет цыганская душа. Вот, умер Миша, скоро умру я, потом Саткевич, Зина Рыжая, Маня-Разговорчик...

А я вспоминал, как Марья Николаевна говорила о нем:

— Короткий, он тоже из “клыдарей”, все мог сделать и достать. Иван Васильевич был и вор, и любовник, и мудрец.

— Но ведь он был женат? И восемь детей?

— За то и уважают его цыгане, что с женой, Надей-Чугунком, не развелся, всех детей поднял, а настоящую любовь все же имел. Была у него Таня, цыганская красавица в Твери. Каждый раз, как отправлялся за лошадьми, Короткий давал ей весточку, и Таня, бросив дом, бежала к нему — куда ни позовет. 25 лет он с ней встречался, 25 лет вместе крали лошадей, и в эти же дни любили друг друга.

Отец Ляли, Николай Крылов, по цыганским понятиям — “переначитанный” человек, проведший в свое время с Коротким за житейскими и философскими разговорами не одну ночь, заметил:

— Ведь если разобраться — кто он был, этот Короткий? Конокрад! А в то же время интеллигентный человек. Воспитывался в лагерях. Когда он пришел оттуда, все поразились — что с ним случилось. От Хозяина такие знания не каждый привезет. Я сам у Хозяина не один год прожил — знаю... Многие цыгане сидели, но почти никто не учился от политических. А вот Короткий, хоть и был лихой молодец, учился там мыслить.

Он мог стать цыганским бароном. Но не стал. Потому что, несмотря на удаль и удачу в делах, был все же больше мудрецом, чем житейским человеком. Не случайно, когда таборы остановились, Короткий ушел от цыган, да и вообще от людей к лошадям — нанялся в Яснополянскую толстовскую конюшню, где и прожил в тишине и покое последние 15 лет своей жизни.

Это произошло, когда Ляля была еще девочкой. Почти каждое лето ездила она тогда под Тулу, где жили цыганские родственники по линии Короткого. Часто навещала деда в его конюшне.

— Мне кажется, он умер счастливым человеком, — рассказывала она. — Жил праведной жизнью, не пил ничего, кроме чая с липовым отваром, ходил на работу в дорогом сером костюме и голубых рубашках. Ходил в церковь. Навсегда запомню: яблочный Спас, и мы рано утром идем в эту церковь. Мне 14 лет, со мной еще несколько цыганочек — идем причащаться. А рядом шагает Короткий, седой благородный цыган в своем сером костюме, в котором ходил к лошадям, и с тростью.

Спекулянты или коммерсанты

Тула считается исконной столицей цыган. Когда-то они кочевали здесь шумными и пестрыми таборами, наводняли ярмарки, ковали и лудили, плясали и гадали, торговали лошадьми...

Теперь все иначе.

Они встречают вас на вокзале, берут в кольцо, заглядывают в глаза, хватают за руки.

— Куда спешишь? Давай погадаю. Всю правду скажу.

Но “правды” почти никто не желает. Глядя на этих гадалок, одетых в обычный ширпотреб (куда подевались яркие шали и звонкие монисты?), как-то уже не верится в цыганскую интуицию.

Проза современной цыганской жизни ощущается буквально всюду: и на городских улицах, где бродят простоволосые девочки с малышами на закорках; и в магазинах, где цыгане целыми днями подкарауливают товар; и в тульских поселках, где они живут скопом в ущербных домах...

И только, пожалуй, на Центральном рынке цыгане по-прежнему в своей стихии. Я пришел сюда с ловаркой Леной, в семье которой (благодаря своим цыганским связям) оказался в гостях.

— Хочешь поглядеть, как мы торгуем? — предложила она. — Увидишь: ловари кому хочешь нос утрут. Сервы, кольдерари, крымские цыгане тоже умеют достать и продать, но до нас им далеко.

Наблюдаю, как Лена с группой своих соплеменниц занимает исходную позицию. Ловари действуют как настоящие коробейники, их торговая цепочка находится в беспрестанном движении, то поджидая, то устремляясь к возможным покупателям. Их звучные голоса выделяются в шуме и гаме рынка, заставляя ворчать конкурентов: “Вот пришли бенга...” (“бенга” — скользкие, пронырливые. — Л. Л.) Самый ходовой, коронный товар — пуховые платки. Их на рынке видимо-невидимо, будто весь город только тем и занят, что вяжет. Но это вовсе не так. Вяжут в других местах, а львиную долю поставляют на этот рынок цыгане, выезжая на закупки в села и станицы Задонщины, Оренбуржья, Северного Кавказа...

Почти трехвековая история цыган в России знала, конечно, немало примеров негативного отношения к этому народу. Но известна и явная снисходительность по отношению к малым сим, позволявшая цыганам чувствовать себя вполне органично. И даже внести пусть небольшой, но заметный вклад в русскую культуру.

Цыганке из племени ловари Лене Сайченко досталась другая жизнь. И я понимаю, почему она так охотно говорит о далеком прошлом, в котором не было насилия. Ведь заставив цыган принять наши условия жизни, мы убили их исконные профессии, породив целое племя цыганских “нищих” и спекулянтов. И, таким образом, как бы дали себе право презирать этот народ.

Для людей, веками добывавших свой хлеб специфическими способами, оседлый образ жизни породил серьезные проблемы. Даже для милиции стали полной неожиданностью женские цыганские банды, которые занимаются квартирными кражами. Никого не удивляли цыганские дети, просящие у прохожих хлеба или “копеечку”, но у всех вызывают раздражение толпы цыган, которые откровенно промышляют милостыней на вокзалах, в метро, на улице. И, наконец, во многом утратив традиционные способности, они занимаются куплей и перепродажей, за что и слывут спекулянтами.

Тут, однако, хотелось бы поспорить. Ибо, разучившись (за годы отсутствия настоящего рынка) торговать, напрочь забыв русские купеческие традиции, мы готовы были назвать спекулянтом всякого, кто берет на себя частную инициативу в области купли и продажи. Попытки приспособиться к новым условиям жизни выявили у цыган яркий коммерческий дар. Быть может, кому-то покажется странным приложение слова “коммерсант” к цыганским коробейникам. Но, учитывая перспективу (думаю, не за горами и такой день, когда мы увидим цыган и в школах менеджеров), а также иные метаморфозы, которые происходят сегодня, у этого народа есть определенное коммерческое будущее.

Вот лишь одна из подобных метаморфоз. В молдавском городе Сороки, где находится одно из крупнейших в мире поселений цыган, в годы “перестройки” образовалось несколько мощных цыганских кооперативов. Лидером этого воистину стремительного движения стал молодой Валентин Черарь. Еще учась в школе, он освоил профессию швейника и взял патент на индивидуально-трудовую деятельность. А когда был принят Закон о кооперации, создал свой швейный кооператив.

— О нас, цыганах, всегда судили превратно, — убеждал меня Валентин. — Между тем, если уж цыгане овладевали каким-то ремеслом, то, как правило, всерьез и надолго. Взять хотя бы меня: придя к идее кооператива, я освоил закройное дело, самостоятельно изучил шелкографию и разработку моделей, окончил курсы бухгалтера-экономиста, научился работать на компьютере. На моем предприятии работают не только цыгане, но молдаване, русские, украинцы — пятьсот человек! А торговый оборот составляет миллиарды. Сотрудничаем с торговыми базами Москвы, Петербурга, Сочи, Краснодара, Волгограда, Новосибирска...

Эпилог

Можно как угодно относиться к цыганам, но не жалеть о том, как буквально на глазах уходит из жизни это удивительное племя людей, невозможно.

Один югославский врач, заточивший себя в Тибетском монастыре, где прожил 30 лет в размышлениях, сделал вывод, что, создавая материальный мир, человечество идет к самоуничтожению. Чем больше в мире вещей, тем ближе крах: когда наша планета окончательно материализуется, она взорвется. И кто знает, быть может, подсознательно чувствуя это, цыгане, храня свою свободу от вещей, веками сохраняли себя как народ, способный выжить в любых условиях.

Наблюдая цыган, я сделал вывод: как нельзя заставить эвенков жить на юге, так нельзя цыган сделать оседлыми — они со временем просто прекратят свое существование как нация, ибо именно в кочевье родилась и пошла по всему миру загадочная цыганская душа. Могут возразить: а нужна ли такая нация, которая всем своим образом жизни вносит в нашу жизнь явный дискомфорт?

Сегодня уже многим ясно: мир ожидает трагедия, так как человек уничтожает все, что мешает ему удобно жить. Ради сиюминутной выгоды мы уничтожаем леса и реки. Добывая нефть и газ, фактически уничтожаем земли малых народов. Что касается цыган, то мир сегодня так переродился, что не оставил им ничего, кроме права жить так, как живут все. И дело тут не столько в жестких режимах, сколько в сплошной цивилизации, которая, как грозная неизлечимая болезнь, захватила весь мир. Мне рассказывали, что в Швеции встречали цыганские “таборы”, передвигающиеся на... “вольво”, ультрасовременных машинах с фургончиками, оборудованными по последнему слову бытовой техники.

И я невольно подумал: а все-таки хорошо, что наши цыгане еще не дошли до такой жизни. И поживет еще на свете цыганская душа, слетая к нам на крыльях театра “Ромэн”.

Когда я шел на спектакль “Мы — цыгане”, то настроен был далеко не оптимистично. Я рассуждал: чего можно ждать от театра, вокруг которого по всей стране бушует вульгарная “цыганщина”. Десятки халтурных ансамблей, забираясь в глубинку, занимаются “чесом”, бессовестно унижая некогда легендарное искусство.

Каково же было мое удивление, когда я увидел на сцене подлинно цыганское искусство, проникнутое вековым страданием и бешеным весельем. “Это изумительно, — без конца повторяла французская актриса Анни Жирардо, которая, приехав в Москву, каждый свободный вечер приходила в “Ромэн”. — Первый раз в жизни вижу настоящих живых цыган — таких, какими их описал наш Проспер Мериме”.

Захлестнутая эмоциями, Анни Жирардо забыла, что это всего-навсего театр. И, конечно, не подозревала, что, уйдя со сцены, эти певцы и танцоры останутся только внешне похожими на цыган. Живущая среди комфорта, едва-едва связанная с народом, цыганская их душа висит на волоске.

А ведь под Калугой, Тулой, Иваново, на Урале и в Сибири живут еще цыгане, сохранившие до поры обычаи своего народа. И кое-где живут еще настоящим цыганским домом, который как бы замер в раздумье: что делать? куда идти?

Соберутся ли цыганские таборы, чтобы снова двинуться в путь? Или... Время, безжалостное ко многим народам, истребит и этот неповторимый дух?