Лиля Панн

Ричард Докинз. Бог как иллюзия

Около года назад в книжном магазине на Новом Арбате, в отделе философии и религии, на мой вопрос об отсутствии на полках атеистической литературы после-довал сакраментальный ответ: “У нас атеизма нет”. В магазине или стране? Спрос (нулевой) определяет предложение. Однако через полгода предложение поступило без спросу. Правда, не от отечественного автора, а от англичанина Ричарда Докинза, известного биолога-эволюциониста и веселого популяризатора достижений своей науки (прославивший его “Эгоистичный ген” переведен в России). В последние годы Докинз пробует силы на третьем поприще, возглавив стихийно возникшее в начале нового тысячелетия движение неоатеизма. Неслучайно неоатеизм заявил о себе в США, где основная масса населения набожна, а наука творит чудеса силами тонкого слоя ученых, в подавляющем большинстве — атеистов. За исключением своих героев (Марк Твен, “балтиморский мудрец” Генри Менкен, “самая ненавидимая женщина Америки” Мадлен О’Хэйр1) атеисты до недавнего времени сидели тихо, не высовывались. Неизбежный пар вырвался из-под крышки котла потоком антирелигиозной литературы ученых и примкнувших к ним безбожников самых разных профессий (среди которых ряд потерявших веру священников) лишь после апокалипсиса первого года нового тысячелетия. Вернувшись в прах, оправдав в глазах телезрителей оксюморон “ужасно красиво”, пара колоссов-небоскребов сыграла роль того “яблока Ньютона”, чье падение открыло ученым глаза на новый закон не физики, а лирики: переход души в рай или ад иная религия (организованная лирика) готова осуществлять в рабочем порядке. Представьте себе отчаяние ученых с их точки зрения: на празднике, который всегда с тобой — празднике науки вообще и современной космогонии в частности — архаичное представление о возникновении Вселенной (волею Аллаха, приготовившего для праведников еще и “иную”, лучшую) начинает полемику не на жизнь, а на смерть (в натуре).

Неоатеизм ранее молчаливого меньшинства американцев — их прорвавшееся “не могу молчать” — англичанин Ричард Докинз поддержал с редким энтузиазмом. У биолога-дарвиниста — свой интерес. То есть свое отчаяние: только подумать, какой невообразимо долгий и тернистый путь прошел человеческий вид от первой живой клетки до homo sapiens и далее в течение нескольких тысячелетий до человека разумного уже не в узком антропологическом смысле, и вот, благодаря асинхронному развитию цивилизаций, наиболее пылко верящие, что они пришли в земной мир ready-made, готовы поставить точку бомбы на эволюции разума. Тут и удариться в запой можно, не только отложить науку и приняться за антирелигиозную пропаганду! Харизматичный Ричард Докинз действует с гламурным размахом: интервью, дебаты с теистами на радио и ТВ, язвительные речи на научно-религиозных симпозиумах. Или вот плакаты на “подкупленных” им автобусах в Лондоне: “Бога, вероятно, нет. Не беспокойтесь, живите в cвое удовольствие”.

Не только в постсоветской России стыдно быть (слыть) материалистом — недалеким, мол, человеком, не видящим дальше видимого. Докинз же исповедует материализм с обостренным чувством собственного достоинства: материя, способная путем эволюции обрести сознание, духовную жизнь, стать самопознающим творцом, субстанция, в его глазах, куда как красивее, духовнее в своем беспредельном развитии, чем спущенный сверху дух. Прямо-таки поэт дарвинизма, Докинз признается, что благоговейный трепет перед природой открывает его словарь порой и для слова “Бог” — в роли “метафорического или поэтического синонима вселенской гармонии”. Цитируя Эйнштейна (“Чувствовать, что за всем, что может быть нами воспринято, есть нечто, что наш разум не может постичь, чьи красота и совершенство достигают нас лишь в виде слабого отражения, — это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен”), Докинз добавляет: “В этом смысле я тоже религиозен, с той поправкой, что “непостижимое” не означает “закрытое для постижения””. Именно таков — не закрытый для постижения — Бог в книге “Бог как иллюзия”. Это личный Бог2 — монотеистический Бог авраамических религий — а не Брама, Целое, Реальность, головокружительно иллюзорная в глазах не только индуистов, но и, случается, новейших физиков. Пойти туда не знаю куда, принести то не знаю что — на такой сверхъестественный подвиг Докинз не претендует, он собирается сразиться лишь с Автором плодотворной дебютной идеи первородного греха, развеять иллюзию постижимую, но опасно головокружительную, на его взгляд, при несчастном стечении обстоятельств.

Материал для показательного анализа Докинзу дает мирная в наши дни христианская церковь, хотя главную опасность для выживания человечества представляет, по мнению дарвиниста, радикальный фундаментальный ислам. Эта религия в квадрате, однако, не рассматривается им подробно, присутствуя на цивилизованном пейзаже лишь макабрически-анекдотической тенью (шахиды, стремящиеся к девственницам в рай; беснования масс в отместку на антирелигиозный юмор датской газеты; отрицание факта Холокоста главой Исламской республики Иран и пр.). Хищное прошлое христианства он тоже особенно не бередит. Почему же ученый не исследует worst case (худший случай), как это принято в системном анализе? Потому что ученый смотрит в корень: в том, что выглядит как столкновение цивилизаций (христианской и исламской), он видит древний, как мир, спор разума и веры, а ее “лучший случай” ему знаком с младых ногтей: он вырос под сенью совсем уж ручной англиканской церкви.

Те, кого волнует проблема теодицеи3, будут разочарованы. Ознакомив читателя с опровержением методами современной логики классических богословских доказательств существования Бога, добродушно посмеявшись над дилетантскими (доказательства от опыта откровения или переживания восторга перед искусством “божественной силы”), Докинз фактически проигнорировал главный козырь атеистов — вопрос о теодицее, не дающий спать богословам (по сведениям Докинза). Не ошибки в логике схоластов средневековья или нового века, а невозможность понять, как всемогущий, вездесущий и всеблагой Бог допускает чудовищное зло (особенно озадачивают стихийные бедствия в сотворенном Всемогущим природном мире, жертвами которых становятся все без разбору), именно абсурд божьей кары пополнил ряды неоатеистов дюжиной-другой богословов и пасторов, исповедовавшихся в своих многолетних сделках с совестью разума4. Докинз, однако, на теодицею не желает тратить слов, отговорившись, что теисты, рано или поздно исчерпав аргументы, начинают ссылаться на Сатану или на неисповедимость путей господних, и дискурсу тут конец.

Серьезного противника Докинз видит только в концепции “разумного замысла Вселенной”, полемика с которой проводится в ударной главе “Почему Бога почти наверняка нет”5. Содержательность, ясность и яркость этой главы неудивительна: Докинз здесь занимается кровным делом — эволюционной биологией, да еще помноженной на антропный принцип6. С одной стороны, наблюдения современных космологов, что фундаментальные параметры Вселенной как бы “точно настроены” на возможность Человека в ней существовать, работают на идею “разумного замысла”. С другой стороны, успешно разрабатывается теория множественности вселенных (Мультимира), и тот же антропный принцип согласуется с возникновением Вселенной без “разумного замысла”. Так, “инфляционная модель” Большого взрыва7 объясняет “точную настройку”, грубо говоря, следующим образом: в первые доли секунды после взрыва рождалось и коллапсировало несметное число различных нестабильных структур потенциальных вселенных, а наша — та, что благодаря удачной случайной комбинации параметров осталась в стабильном состоянии (динамически стабильном: Вселенная расширяется, да еще с ускорением). Примерно через 13,5 миллиарда лет, по схеме Докинза, на одной из несчетного множества образовавшихся планет Вселенной за счет мутации одной неорганической молекулы в органическую родилась первая генетическая молекула. Еще одно случайное событие, но что такое случайность в лотерее из бесконечного числа розыгрышей? Это “почти наверняка”. Далее — никакой случайности, настойчиво подчеркивает дарвинист, далее работает естественный отбор живых организмов, согласно науке Дарвина, признанной уже (!) и рядом теистов (окрестивших себя в “эволюционные теисты”), спор с коими у Докинза упирается в первую генетическую молекулу: результат ли она “разумного замысла” или флюктуации химического процесса?

Одна-единственная химическая флюктуация, столь критическая для возникновения жизни, — белое пятно на карте науки, которое пытается заполнить формулами армия биохимиков — устраивает Докинза больше, чем белое пятно Конструктора, кто должен быть сложнее сотворенной им Вселенной и сам быть сотворенным еще более сложным Конструктором, и так далее. Регрессия, уходящая в трансцендентность в бесконечной степени, не вдохновляет разум материалиста. На развилке двух загадок Докинзу ничего не остается, как совершить свой единственный “прыжок веры” — в примат материи над духом.

Переходя к комментированию эволюции религии, Докинз вооружается аппаратом “меметики” — теории эволюции культуры (“мем” — своего рода ген культуры). Объяснить зарождение религий, их распространение, реформы, упадок, возрождение можно, по моему разумению, не прибегая к тяжелой артиллерии меметики. Что и сделано давно во множестве трудов религиеведов. Более к месту привлекается Докинзом биоэтика, когда он рассматривает связь религиозности и нравственности человека. Глава “Корни нравственности — почему мы хорошие?” размышляет над заключением биоэтики: нравственным homo sapiens стал раньше, чем религиозным. Не религия (заветы Бога) трудилась для морали, а мораль работала на религию. Десять заповедей Моисея не определили, а зафиксировали уже развившуюся мораль иудеев.

Но вот, к примеру, Нагорная проповедь — разве не вышла она из “закона”, который Иисус “пришел не отменить, а исполнить”? Вышла, но лишь в том смысле, что отразила поднявшийся за худо-бедно тысячу лет нравственный уровень иудеев, и это подтверждается тем очевидным фактом, что, оставшись со своей ветхозаветной религией еще на два тысячелетия, еврейский народ не проиграл соревнование по нравственности с народами стран христианства. Не проигрывают это соревнование с верующими и атеисты, тут у Докинза свидетельств еще больше, правда, не столь впечатляющего исторического размаха, главным образом, из личного опыта общения с живыми людьми.

“А как же Гитлер и Сталин? Разве они не были атеистами?” — играет в поддавки Докинз, переходя к анализу отношений разума и веры при тоталитарных режимах. Были (Гитлера, впрочем, Докинз не раз ловит на взывании к Богу или богам), но уродство советского атеизма (как и свирепость сталинизма или гитлеризма в целом) обязано не идее, что без Бога все дозволено (созревшей только в воспаленном мозгу литературного героя Достоевского, без возражения коему даже солидный биолог не считает приличным обойтись!), а мизерному нравственному потенциалу, как оказалось, значительных масс населения, воспитанных не без Бога. И незамедлительно заживших душа в душу с новым богом: “Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе” (и все еще верящих в этого бога).

Возможно, Докинзу было бы интересно беспристрастное суждение человека из России уже постсоветской эпохи: ““...многие атеисты — содержательные, духовные люди”. Я это тоже замечал: самые добрые, щедрые люди, каких я встречал, — атеисты”. Это писатель-врач Максим Осипов, не атеист, цитируя священника о. Илью Шмаина, делится своим наблюдением8.

Статистика современных социологических исследований не противоречит гипотезе о нерелигиозных корнях нравственности. Наименьшая преступность сейчас в Дании и Швеции, где население, согласно недавним опросам, наименее среди развитых стран религиозно. В обеих же скандинавских странах наиболее высок процент людей, заявляющих, что они удовлетворены жизнью. Может быть, все дело в том, что человеческой душе (на определенной стадии эволюции) истина дороже мечты о бессмертии? И что интеллектуальная честность, о которой церковь не особенно печется, вошла-таки в свод нравственных ценностей? Да она стала просто новой религией для Докинза! И ему ничего не остается, как принять вполне честные данные статистики о том, что верующие в загробный мир живут дольше, чем их безбожные сограждане.

Докинз славится талантом популяризатора, но можно ли популяризировать то, что читатель знает лучше автора? Я говорю о ненаучном подходе к своей единственной жизни. Если в прежних книгах Докинз ориентировался на интеллектуальный уровень широкого читателя, то теперь надо было бы вжиться и в эмоциональный мир верующих, а это ученому то ли неинтересно, то ли недоступно. Да, он пережил очарование, как простой смертный, Песнью Песней, Екклезиастом, Нагорной проповедью, музыкой Баха, готической архитектурой и многими другими творениями человека на взлете его порыва к Богу, но душа у Ричарда Докинза не болит за человеческое, слишком человеческое. Пыл ученого оборачивается весьма холодным состраданием к тем, кто в томлениях духа, исканиях непостижимого смысла в появлении “я” из ниоткуда и исчезновении “я” в никуда решают экзистенциальное уравнение одной логической операцией разума, как бы ни ссылались они на трансцендентность решения. Автор-наблюдатель не стал частью наблюдаемого (как все чаще находит необходимым в определенных случаях наука), не слился с земным человеческим миром, в текущем историческом эоне, религией пронизанным, как системой кровеносных и нервных сосудов. Как их распутать и оперировать? Дарвинизм и космология внесут свой решающий вклад только в цивилизацию, наслаждающуюся радостями творческого труда повсеместно, решившую проблему черного или механического труда. Разговор пошел в утопическом наклонении, но то, что не утопией является бесконечность этих радостей, Докинз убеждает в последнем разделе книги — “Всем паранджам паранджа”. Здесь макси-паранджа — метафора восприятия человеком мира через щель, “точно настроенную” природой, согласно антропному принципу. Наука эту щель может расширить так, что паранджа с нашего разума спадет, мечтает Ричард Докинз. Если только мы не проиграем сражение тем, для кого паранджа не метафора, а материальная подкладка их духовности.