Яна Мамбетова

Игровая площадка

Об авторе | Яна Мамбетова родилась в 1987 году, окончила Литературный институт им. А.М. Горького, живет в Уфе. Дебют в “Знамени”.

От автора | На свой паспорт я надела яркую зеленую обложку, чтобы не было так грустно. На самом деле мне не грустно, мне интересно. Сооружения, предназначенные непонятно для чего, вызывают у меня большое доверие. Я люблю задавать вопросы, танцевать, узнавать новые вещи. Еще мне очень нравится бумага из вторсырья, по сущности и на ощупь. Возможно, я влияю на происходящее довольно сильно, возможно, я не влияю на него вообще.

(Хипстер, -а, м.р. Юный городской житель, умник или модник. Он знает, чего он не хочет. Он не хочет принадлежать к миру гламура и денег. Чего он хочет, пока непонятно. Никто не презирает хипстеров больше, чем сами хипстеры (“Афиша”, № 16 (232), 8—21/09/2008)

У меня есть цветные очки, записная книжка “молескин” и пленочная мыльница, но это ничего не значит.

Последняя из субкультур, которая появилась в России, — это хипстеры, мы будем говорить о хипстерах. Мы будем делать это быстро, потому что сейчас все делается быстро, и легко, как будто мы ничего вообще не боимся. Мы будем делать это, не замедляя шага, мы направляемся в “Солянку”, где тусуются хипстеры, у меня же есть и очки, и мыльница, и клубная карта, хотя это ровным счетом ничего не значит. Это ничего не объясняет. И в очках, и без них, — я могу быть кем угодно, мне девятнадцать, и это будет длиться бесконечно. Я знаю, что говорю.

У хипстеров часто бывает скучающий вид. Они понимают, что живут в эпоху скуки и переизбытка. Время чрезмерной эстетизации всего на свете делает красоту привычной, она теряется. От скуки население смотрит в телевизор и без конца ощущает нехватку, какую-то странную нехватку непонятно чего. Население перестает смотреть в телевизор и отправляется за покупками, потому что, приобретая, оно что-то получает. Шуршат упаковки. Правда, ощущение недостатка никуда не исчезает. Все время чего-то хочется, только непонятно чего.

Хипстеры — это совсем новое явление, еще непонятно, как их определить. Само словечко появилось еще в сороковые годы, а теперь стало обозначать юного и городского человека, он слушает альтернативную музыку, смотрит так называемое “другое”, авторское кино. Он не убегает в трипы и в ролевые игры, он понимает, что убежать никуда невозможно. Он может ходить на прекрасную работу, а может бездельничать, в любом случае он арт-личность, немного беспорядочная, творческая, он ходит на выставки. Главное для него — это остаться в стороне от общества, которое стремится подчинить каждого своим меркам.

Хипстер — значит, шокирующий, но хипстеры никого не шокируют, они негромкие. Про них пишут, будто это первая в истории Запада молодежная субкультура, которая ни к чему не стремится, не собирается взламывать, бунтовать, протестовать. Они следят за потоком новых трендов, снимают на пленочные камеры, пишут в блогах. У них есть своя экипировка; они тусовщики и индивидуалисты. Это про них и для них пишут такие журналы, как “Афиша” и “Большой город”, это для них создаются магазины и целые бренды: между прочим, в этом отношении они не похожи на прежние субкультуры. Потому что прежде субкультура была тем, что не вписывалось в общепринятые рамки, а теперь то, что не вписывается, — очень модно. Теперь субкультура способна влиять на мейнстрим, теперь на нее работают, для нее создают. Кроме общности, кроме протеста, субкультура теперь — это группа потребителей, к которой обращаются по имени. Такое обращение и приятно, и полезно обеим сторонам.

Я передумала, мы не пойдем в “Солянку”. Вместо этого я расскажу вам о Кате.

(Растаман, -а, м.р. С распространением ямайской ауры, музыкального стиля регги и марихуаны возникло растаманство как субкультура, доступная и белым людям, и жителям городов. Часто это слово используется просто для обозначения любителей марихуаны. — Куда идет этот автобус? — Никуда, — ответил человек в цветном берете растамана. Я показал ему свой билет).

Лето, воскресенье, пять часов вечера, Катя на балконе. Катя расплетает свои дреды с самого утра, в руках у нее спицы. Говорят, что дреды нельзя расплести, можно только состричь, а Катя взяла спицы и расплетает. Солнце взрывается на ее свободных, рыжих волосах, снизу, с земли, подруги смотрят на Катю.

Раньше она была растаманкой, а теперь расплела свои дреды.

— Катя, а как ты поняла, что все кончилось, что нужно двигаться дальше?

— Я просто выросла из этого, я поняла, что нужно валить. Мне стало неинтересно тусоваться, петь, курить травку, я вдруг почувствовала какой-то тупик, я приходила и чувствовала себя старой, просто старой. Все было бессмысленно. Ну и потом, у меня волосы так жутко чесались!

Катя встряхивает головой, дреды кончились, остался целый мешок медных волос. Катя познакомилась с музыкантом, он играл музыку регги, в квартирах и в клубах, сам был как будто вылеплен из песка, его уносила то одна, то другая волна. А Катя пришла и целиком его полюбила: это было начало. Через год она расплела свои дреды. Когда она говорит о своем растаманстве, она говорит прежде всего о людях: встречаться с ними, петь с ними, улетать в курительные трипы под их присмотром было хорошо. Но одни из них продали свои квартиры в Москве, навсегда уехали жить в деревню, другие скурились, третьи просто куда-то подевались и не оставили следов, вообще никаких следов.

— В районе было очень негативное отношение, — говорит Катя, — я тогда жила на Преображенке, там были футбольные матчи. Это просто ужас, когда попадаешь в вагон, полный фанатов. Они кричали матом мне в лицо, очень страшно было. То есть, нет. Это как раз было еще не страшно.

— А возвращаться в Вавилон тебе было не страшно?

— Но ведь никакого Вавилона и нет! Если ты видишь его, то он, конечно, есть, но я-то его не вижу. Я не родилась в клетке, я ничем не скована, я свободна, и никто не может решить за меня, что я хочу делать.

Вавилон должен быть разрушен, Вавилон — это понятие прагматической социально-политической системы, основанной на западной материальной культуре. Она навязывается как обязательная, единственно верная. Вавилон — это города-миллионники и законопроекты, это обиженные люди, глядящие в телевизор, это общество потребления, где внутреннего голоса не слышно, это торговые сети, это узнаваемая еда, индустриальный мир, где нет законов сердца. Вавилон — это то, от чего человек укрывается. Боб Марли, пророк и мистик, открывший миру культуру раста с помощью музыки, говорит: каждый может сам определиться, как жить.

Боб Марли был голосом, ритмом и дыханием стиля регги, а группа “Джа Дивижн” появилась в 1989 году и заиграла сначала тихонько, потом громче. В стране, которая была отделена от мировой культуры, музыкальный фактор мог сыграть очень значительную роль. Первые, подпольные субкультуры формировались в семидесятых вокруг разных музыкальных направлений: металлисты, роллинги, битломаны и всякие другие. Музыке регги сопутствовал культ марихауны и гашиша. Растаманы вообще выступают за легализацию этой травки, равно как и за психоделики: они ведут к раскрепощению, усиливают тягу к фантазии и к творчеству, раздвигают границы и делают тело легким. В городах существуют сообщества растаманов, они устраивают фестивали и концерты, конструируют свои собственные сайты, издают журналы, то есть существуют не в подполье, не в оппозиции, а в медийном потоке. Продолжая отличаться, настаивать на своем, они становятся частью культуры. В России достаточно курить травку и слушать регги, чтобы называться растаманом, в то время как ортодоксальные растафарианцы могут относиться к музыке регги негативно из-за того, что она стала коммерциализованной и слышна теперь повсюду. И они не обязательно курят марихуану и носят дреды, они могут не быть аполитичны, это — видимость, усредненный образ растамана, который удобно надеть на себя сегодня и который можно снять. Так же, как Катя расплетала свои дреды, Катя, у которой теперь на год больше опыта. Ее опыт — в красных, зеленых и желтых цветах, в легком, ненавязчивом, текучем отношении ко всему на свете. Это не религиозный опыт. Мир полюбил Боба Марли, но изначальная ямайская тоска невольников о возвращении на утраченную родину, сложная, мучительная надежда растафарианства, религии, а не субкультуры, — осталась на Ямайке. Мир принял голос, ритмы, атрибутику раста, расхаживая с дредами, люди невольно напоминают львов, даже если они никогда ничего не слышали о Ямайке, не соблюдают растафарианский пост и совершенно не интересуются идеей возвращения.

Ничего страшного в этом нет. Каждый может делать то, что ему хочется; не существует единственно верного пути, поет Боб Марли. Боб Марли верит в человека, но сам человек не верит в человека. Вместо того чтобы решить самому, человек оглядывается вокруг и выбирает образ, изначальный образ, который он будет копировать. Предположим, что человеку четырнадцать лет, и все начинается здесь.

Человек одинок, и в четырнадцать, и в двадцать восемь, но ему не свойственно быть одному. В одиночку взаимодействовать с огромным пространством опыта и традиций очень непросто. Преодолеть это большое и властное, сложившийся мир взрослых, отыскать свой собственный жест, свой собственный голос очень непросто. Каждый должен рано или поздно, когда слова “мы” и “дети” уже станут несочетаемыми, втиснуться в эту устоявшуюся систему связей и обязательств, принять культуру как собственное впечатление и как собственного руководителя. Но пока тебе бесконечно четырнадцать, можно сказать: нет. Можно сказать: я хочу по-другому. Субкультура возникает как противоречие, как отрыв, как простор, где происходит поиск, потому что в четырнадцать лет уже абсолютно понятно, кто ты такой, и одновременно завтра все может измениться. Субкультура возникает как влечение к музыке, как атрибутика, как вспышка, как человек, увлекший туда за руку; она возникает случайно и стихийно. Это — новая, своя собственная пирамида ценностей, это особый языковой код, это радость узнавания того, кто подобен тебе. Узнавание и ощущение ряда, ощущение общности необходимы для опоры, потому что мир стремительный и в мире нужно на что-то опереться. Далее. Субкультура — это ряд, она основана на том, чтобы брать пример, следовать по известной дороге; в одежде, в поведении и в восприятии. С одной стороны, это — безопаснее. Она толкает на воспроизведение уже готового образа, на присвоение существующего, на освоение возделанного пространства. Субкультура может быть фактом биографии или она может превратиться в цель, в самозабвенное повторение. Субкультура может отрицать Вавилон или может оставаться к нему равнодушной. Субкультура может быть музыкальной, имиджевой, политической, мировоззренческой, агрессивной или толерантной, всякой сразу, но в любом случае она предполагает следование, объединение, сообщество. В этой среде возникает своя собственная, контркультурная система ценностей. Как правило, человек существует одновременно внутри обеих систем, следуя и той, и другой одновременно, потому что полный отрыв, отказ от одной системы в пользу другой — это слишком смелый, слишком радикальный шаг, это уже не игра, это выбор. Мало кто решается, потому что этого нет в правилах. Мало кто решается на это, потому что прыжок на ту сторону предполагает выход из игры вообще. Даже то, что противостоит общепринятому, является его частью, его неотъемлемым отражением, противовесом, необходимым для устойчивости порядка вещей. Из порядка вещей не выпрыгивают. Это опасно.

(Ролевик, -а, м.р. — человек, реконструирующий быт, нравы, речь, события, произошедшие в других мирах. Выдуманных, написанных и нарисованных. Реконструкция и отыгрывание персонажа происходят в пространстве ролевой игры. Перед ним стоял ролевик, доспехи на нем были картонные.)

— Что вы так хмуро на меня смотрите, милостивая донна?

— Я не хмуро смотрю. Я не милостивая и не донна. Я не в твоей тусовке. Я так не играю.

Я отказываюсь четыре раза подряд, и Кира — не моя подруга. Большую часть времени я стараюсь не думать о ней, потому что каждый человек — тайна и космос, даже если он сам этого не подозревает, даже если он заключен в какую-то рамку, как произведение в шестнадцать страниц. Я лучше буду считать, что Кира никогда не разгадываема. Я не хочу думать о ней, будто Кира заигралась в ролевые игры, я не хочу напоминать ей: Кира, тебе уже тридцать, Кира, я не милостивая донна, Кира, хватит! Кира, оглянись, ты надеваешь платье, которое сама сшила, и убегаешь в область, на луга и на поляны, ты убегаешь в свою ролевку от “рутины”, но, Кира, рутины не существует, мир больше и прекраснее, ладно, мир просто больше, чем всякая игра, которую придумывают и разрабатывают несколько человек. Кира, разве тебе не скучно там жить, пусть даже в платье, по законам, по правилам человека? Одного человека? Разве тебе не хочется своих, которые будут непроизносимы и необходимы, как воздух, разве тебе не хочется стать самой себе хозяйкой? Кира, выйди из ряда, сделай шаг вперед.

Кира совсем не заигралась, и Кира сама себе хозяйка, сама себе тайна, сама себе и швея, и донна, и еще она стихи пишет, пусть даже мне это не нравится. Кира больше всех на свете знает про средневековый театр и про средневековые ереси, она говорит по-испански, в том же, то ли рыцарском, то ли фарсовом ключе, как разговаривают в среде ролевиков. В тот момент, когда у одних людей этот период закончился, Кира никуда не ушла, не перестала шить платья, не защитила диссертацию, не стала юным преподавателем МГУ, она выбрала так сама, она выбрала — и не выросла. Не захотела и не выросла, хотя про то, какой большой и сложный мир, она прекрасно знает. Она сознательно мифологизирует этот мир в своих играх, она наполняет его другими причинно-следственными связями, она романтизирует реальность. Только я не знаю, проводит ли она грань между своей игрой и действительностью, или она полностью втянула действительность в свою игру, она и ее товарищи, которые начинали в “Эгладоре”, в Царицыне, а теперь уезжают подальше от города, разыгрывать свои продуманные судьбы на свежем воздухе, в теплое время года. Может быть, Кира и вправду пытается захватить действительность, только я — не милостивая донна, я никогда ею не буду, я так и говорю:

— Нет.

Кира, ты можешь играть дальше, если это так интересно. Кира, а ты не устала от того, что все твои платья похожи друг на друга? Кира, честное слово, большую часть времени я не буду о тебе думать, потому что я боюсь осудить тебя, свести тебя просто к принадлежности, просто к среде, просто к затянувшемуся подростковому периоду. Кира, ты сложнее, чем я о тебе только что написала, спорим, ты гораздо сложнее?

Я смотрю фотографии советских маргиналов: стиляги, байкеры, рокеры, хиппи. Последние неформалы, еще чуточку в подполье, чуточку наружу, незадолго до того, как все кончилось, незадолго до того, как стало можно. Неважно, цветные или черно-белые, эти фотографии пугают меня. Люберы, панки, дискотеки и джинсы, ретроэстетика или с привкусом криминала, рок-фестивали, квартирники, стремление к свободе, которое вырывалось в любые, самые причудливые, самые дикие формы. Не думаю, что все эти люди с фотографий хотели “быть другими” и уйти от системы, некоторых просто втянуло, некоторые просто модники. Модники устраивают себе сложные прически, смотрят с фотографий, задрав нос, я спрашиваю у них:

— Что вы хотите этим сказать?

Пушкинская площадь, Тишинка, бои между хиппи и люберами. Панк-салоны, фотосессии, которые вырываются на улицу, представления Гарика Ассы, борьба, атака властей. Люди на фотографиях кажутся мне очень некрасивыми, как будто все они засняты в пространстве тупика, конечности, предела, их внешний вид, их тяжелые взгляды — попытка бороться с этим густым воздухом — оказываются только одним из его порождений, непременным следствием, таким же тупиком. Я не знаю, что они хотят этим сказать; им просто не остается ничего другого.

Современные субкультуры — другие, некоторые из них менее агрессивны, более легкомысленны. Теперь это не форма борьбы, не протест, а кружок по интересам, группы людей, которые знают, чего хотят. Они хотят: смотреть длинные японские сериалы, учить слоговые азбуки и иероглифы, изображать своих персонажей на косплеях* , если это отаку. То есть фанаты аниме (японской мультипликации) и манги (японской сказки) и японской культуры вообще, которая потихонечку превращается в бренд. Они хотят играть в ролевки, говорить на эльфийских языках, выделывать себе кольчуги, читать любимые книжки и писать их бесконечные продолжения. Если это ролевики. Или: без конца слушать свою любимую музыку, или без конца тусоваться, не спать никогда по ночам, раскрашивать свои волосы в разные цвета и записывать новые впечатления от очередного психоделического трипа, без конца, без конца, без конца. Они хотят, чтобы их не трогали и чтобы им разрешили играть в свои игры. Они хотят больших игровых площадок и чтобы это никогда не заканчивалось. Они хотят быть неприкосновенными и непричастными, я хочу сказать, большинство из них, из тех, кто принадлежит к субкультуре. С одной стороны, это тоже форма борьбы, это как отвернуться лицом к стене и сделать вид, что тебя не видно. Просто непонятно, с чем и с кем нужно бороться, от чего укрываться, чему говорить “нет” всем своим поведением и вообще, интересно ли это кому-нибудь, твоя борьба и твое укрытие.

Политические или мировоззренческие субкультуры, конечно, знают, чему они говорят “нет” и чему говорят “да”, там все распределено, ярлыки расклеены и все предельно ясно, как в супермаркете. Они выходят на улицы и выкрикивают свое несогласие, они определяют человека по его внешнему виду, этого достаточно для классификации и чтобы подсчитать процентное соотношение. Это очень удобный, совершенно чудовищный подход, но когда людей такое большое разнообразие, то он становится приемлемым. Каждый из этих людей может быть сколь угодно необъятным, но если принять его необъятность как исходную точку, как начало суждения, то наступит хаос. Каждый стремится к определенности, и причастность к субкультуре, политической или музыкальной, дает ощущение рамки, границы, видимого предела. Среди всех разговоров о свободе, об анархии чувство границы необходимо человеку, чтобы его не затопила паника, чтобы он не оказался в пространстве всеобщего равнодушия, абсолютного безразличия, длинной и никуда не ведущей пустоты. Панк изо всех сил колотит любера — это еще одна фотография. Они небезразличны друг другу. Они могут быть спокойны.