Алиса Ганиева

Олег Кривцун. Творческое сознание художника; Феномен артистизма в современном искусстве

Искусство не просто создает настроение, как говаривал Уайльд, а вступает в кровнородственную связь с жизнью, постулируя и детерминируя порождающую себя реальность, упорядочивая то, что существует в немонтажированном хаосе. Художник, который, по сути, занимается приращением бытия, несмотря на всю иррациональность своих внутренних эмоциональных процессов, всегда опосредован первым планом реальности: биографией, характером, досугом, чуть ли не сословием. Заведующий отделом теории искусства НИИ Российской академии художеств, философ и искусствовед Олег Кривцун в своей книге о творческом сознании художника анализирует не только принципы творчества, но и роль личности, ведь одно и другое так же взаимосвязаны, как дух и тело. Частные жизни художников отчасти самосозидаемы, а судьбы многих можно объединить в типологические группы разных исторических периодов, определяющие “биографическое сознание эпохи”.

Книга Кривцуна далека от жанра препарирующей монографии. Здесь авторское “я” исследователя, почти самоустраняющееся во многих теоретических трудах, необыкновенно живо и выпукло, проявляется и в деталях речевого стиля, и в наборе интонаций, и в единстве приемов.

Культурно-исторические аспекты биографии художника — предмет только одной главы, а их в книге четырнадцать. Каждая насыщена многомерной цитатностью — тем, что зовется “атмосферой”. Высказывания, полярные или сходящиеся, возникают не только в эпиграфах к главам, но и рассеяны по всему текстовому полю. На базе смыслов, найденных самими “пациентами” (мастерами изобразительного искусства, слова, музыки), Кривцун генерирует собственную систему значений. Говоря о смысле творчества, он пишет, что “художник владеет принципом вещи накануне вещи”, что творец “меняет “формулу” своего существования, демонстрирует отсутствие прикрепленности к одному видению, одной позиции”.

По сути речь идет о процессах, происходящих на грани психологического анализа и мистического постижения. Просыпающиеся в человеке демиургические силы порою действуют как будто помимо его воли. Известен феномен раздваивания и расщепления личности пишущего-сочиняющего до безмерного количества двойников-копий, являющихся то ли самим художником, то ли его героями-моделями. “Что для произведения искусства наиболее выигрышно — когда авторского Я много или когда оно максимально спрятано под оболочкой, почти не ощущается?” — задается вопросом автор.

На огромное множество подобных вопросов помогают ответить афоризмы и размышления самих гениев, ибо направленное само на себя сознание творящего наиболее полно раскрывает секреты творчества. Здесь важна даже сама эволюция статуса созидающего человека. Колебания позиций художника от имиджа бездельника, блаженного до святого, сверхчеловека говорит о больших мировоззренческих сдвигах в самих мировых обществах. К примеру, романтизм с его культом сильных ощущений практически обожествил художника, сфокусировавшись на возможностях отдельной личности и вечном антагонизме между ней и стихией.

Надо сказать, что романтическая сакрализация творца как Медиума, проводника между космическими импульсами и осязаемым миром, ловца интенций Духа была отчасти скомпрометирована и доведена до абсурда в советское время. Повсеместное упорядочение слепых и хаотичных процессов творческого развития, привнесение рационального в иррациональное, искусственное умножение количества “профессиональных” писателей, художников и прочих за счет элементарного включения в профсоюз — все это сочеталось с унаследованной верой новых “гениев” в свою вседозволенность.

Все дело в культурном статусе, к примеру, слова “поэт”, которое не умещается в одни лишь терминологические рамки (литератор, творящий в поэтических жанрах), а несет в себе коннотации сверхъестественного. Посему поэты — класс “жреческий”, верхний, но вместе с тем после девальвации слова и переориентировки людского сознания на материальные ценности, — класс маргинальный, пропащий. Отсюда выработка двух стереотипов: поэт как глашатай, нимбоносец, маленький бог, носитель последней Истины и поэт как нищий, пьющий человек, неудачник, оставшийся на обочине жизни.

Но все это бытовые подробности. Кривцун же рассматривает нарциссизм как феномен самонаблюдения, особенно касающийся артистов. Нарциссизм, как он считает, — это не столько тщеславие, сколько интуитивное понимание, что тысячная аудитория может резонировать и многократно усиливать твои чувства. “В итоге актер начинает смотреть на себя не только как на того, кто владеет мастерством, приемами выражения эмоционального опыта, но и как на особую фигуру саму по себе, источник “повышенной жизни”. Эгоцентризм заложен в природе не только актера, но и писателя. Причем сами литераторы даже выделяют некоторую иерархию: у поэта должно быть чрезмерно развитое Я, у прозаика — чуть-чуть поскромнее. Эгоизм, тщеславие, даже некоторая проституционность и прочие искривления сознания являются результатом творческой профессии, а не ее предпосылками.

К счастью, любование собой — не главное и не единственное свойство художника. Вместе с замкнутостью на своем эго ему присуща многополярность и разноликость, иногда доводимые не только до трансформаций духа, но и до телесных перверсий. Ведь зачастую творческие женщины маскулинны, а мужчины — женственны. Выпуклое личностное начало идентифицирует не только отдельного художника, но и все искусство. К примеру, индивидуальность эротики противостоит безличности порнографии. Модусам чувственности в истории эротического искусства посвящена последняя глава книги.

Главу, отданную артистизму как квинтэссенции и определяющему ферменту художественного, можно найти и в сборнике, изданном под редакцией и со вступительным словом Олега Кривцуна. В книгу вошли статьи московских и петербургских искусствоведов, докторов и кандидатов наук (Турчина, Зенкина, Бернштейна, Бобринской, Кирсановой, Швидковского и др.), но сам термин артистизма, несмотря на свою давность, кажется, является собственным кривцунским ноу-хау. Концепция художественности, вытесненная в последнее время социальными, пропагандистскими, идеологическими и прочими гранями, нашла в этом коллективном труде свой щит. Артистизм не имеет четких контуров, он расплывчат и общ, являя себя не только в разных видах искусств, но даже в способности это искусство воспринимать. “Именно артистическое начало позволяет оценивать произведение “по количеству содержащегося в нем искусства”, — пишет Кривцун.

Артистизм не ограничивается техникой, изысканностью форм и ипостасей, он претендует и на территорию символического, то есть на глубину содержания. Разные грани артистического начала могут отражать сдвиги в современном мироощущении человека и человеческого множества. Исследуя современное искусство, авторы книги пытаются понять: “Выступает ли артистизм структурной составляющей современного таланта? В какой мере высокая творческая потенция художника и сегодня способна быть всепобеждающей?”

В статье “За чертой Апеллеса. Об истоках артистического письма” Борис Берштейн помимо дискурсивного анализа самого термина позволяет себе допущение — воображаемый перенос мифической доски с линией, проведенной древним художником, в наше время. Для античного сознания доска с искусно тонкой линией не является собственно картиной, это лишь демонстрация техники (кстати, как замечает исследователь, ars этимологически сроден греческому techne). Берштейн считает, что линия Апеллеса — сама эссенция артистизма. А. Курбановский пишет об артистическом и символическом в репрезентации тела в русском искусстве рубежа XIX—XX веков, Олег Беспалов говорит об артистизме в визуальном искусстве мистериального театра и кино, Сергей Ступин — о связях того же артистизма с импровизационностью и спонтанностью. Екатерина Сальникова находит его вариации в современной рекламе (особенно интересен разбор рекламы Dirol с участием двух архетипных блондинок-подружек). Валерий Савчук ищет артистическое наполнение перформанса. Естественно, это не все статьи и не все проблемы, разбираемые в сборнике.

Артистизм оказывается исторически, жанрово и типически всеохватывающим, проникая в самые разные виды искусства самых разных эпох. Артистизм аффективен, недосказан, спонтанен, проявляет себя и в жесте, и в формах поведения, и в переживании, и в костюме. Как заметил в книге Виктор Арсланов, артистизм — это состояние мира, которому открыта душа. Трудноопределимость “квинтэссенции художественного” предполагает для своего рассмотрения оптику стереоскопа с двойным ракурсом или перископа, способного ломать и изменять угол взгляда. Авторы доказывают, что артистизм — не просто необходимый дух искусства, а его абсолют.