Владимир Микушевич

Наталья Бельченко. Ответные губы

У Натальи Бельченко есть просто хорошие стихи, которые любитель поэзии прочтет с удовольствием, а некоторые из них с восхищением. Так, например, вряд ли он пройдет мимо такого стихотворения:

В этом стихотворении переплелись многие мотивы Натальи Бельченко. Угадывается строка Мандельштама, подсказанная не только системой смыслов, но и самим ритмом: “Быть может, прежде губ уже родился шепот…”. Но стихотворение не вторит Мандельштаму, наоборот, оно скорее опровергает его: “И онемеет мир”. Переклички с другими поэтами в книге не ставят под вопрос ее самобытность. Это не знаки влияния и даже не реминисценции, это свидетельство поэтической реальности, в которой живет поэт, и о несамобытности говорило бы отсутствие подобных свидетельств: не может быть самобытным то, что не состоялось, как сказала Ахматова:

Шепот прежде губ, музыка до нотных знаков и до музыкальных инструментов. В книге есть стихотворение, казалось бы, всецело основанное на цитатах и тем решительнее опровергающее их, если, конечно, цитату можно опровергнуть:

Тут и Маяковский маячит: “Поэзия — вся — езда в незнаемое”, но времена изменились, и незнаемое стало чересчур хорошо знакомым, примелькавшися:

Собственно, это не езда, это бегство, но откуда и куда?

Таким образом, это бегство из поэзии в поэзию.

В глубокомысленном изящном предисловии Данилы Давыдова подобное бегство уподобляется охоте: взаимность зверька и охотника. И действительно, зверек периодически возвращается в книге: “И в зверьке лесном вернешься вспять”. “Непривычно не быть зверушкой”, но при этом “Ловец — не человек и не зверюга”. Есть в книге и более глубокий слой: слой рыбной ловли или слой рыбы:

А предшествуют этому такие строки:

Итак, свобода — это крючок в губе, поимка, иначе немота и одиночество. Тем более неслучаен эпиграф из Пастернака: “Я вишу на пере у Творца”. Но с Пастернаком связаны свои глубины. Гротескная ирония строки “и это называется свобода” влечет за собой апокрифическое, но довольно известное высказывание Пастернака: “Мне нужна несвобода”. Несвобода отождествляется у него с почвой и судьбой, с органичностью. В книге “Ответные губы” несвобода — это любовь, сопряженная с жизнью и смертью, все та же “сталька изо рта”:

Глубже некуда, на эту наживку любви ловится сам Орфей, пойманный все той же свободой (или несвободой):

Естественно, рыба ныряет глубже зверька, рыбья немота или рыбий крик — синоним поэзии, а рыба с крючком в губе — ее символ, символ поэзии, которая не ловит, а ловится. Поэзия — “разговор немых над клумбой в тишине”. Трудно сказать, мрачное ли это пророчество или последняя идиллия: “И онемеет мир, уставший толковать”. Любовь, немота и пророчество представлены у Натальи Бельченко темой губ, от которых название книги “Ответные губы”: “Звук шаманит у губ”. Эта строка в самом начале книги, а вот — из последнего стихотворения, за четыре строки до конца: “Губы настаивают на звуке…”. Это можно понять как “продолжение следует”, но на самом деле продолжение не следует, а предшествует: “Губы, пальцы в почве будут виться”:

И, наконец, неброская, почти мимоходом, но все-таки кульминация:

Это не лейтмотивы, и, безусловно, не повторы, это сердцевина книги, ее нутро, проступающая в разных местах цельность. Опять вспоминается Маяковский, как будто невероятно далекий от “Ответных губ”, но это у него “чтобы были одни сплошные губы”.

Между прочим, ответные губы — совсем не просто счастье, а, может быть, как раз наоборот:

Примечательно, что здесь не оба, а обе, и не в этом ли кроется негромкий, но по-настоящему мучительный трагизм книги: неразлучность и несовместимость:

Сиамские уроки идут от сиамского тела близнецов или уводят от него, хотя это и невозможно, и остается только Бог-ботаник, чтобы разрешить неразрешимое. От животного мира через рыбью немоту книга ведет в растительный мир, где завязывается главный ее узелок. В стихотворении “Verba” (“Verbum” — “слово” по-латыни) обнаруживается слово, которое могло бы оказаться подзаголовком книги:

Вербарий — один из неологизмов Натальи Бельченко, глубоко раскрывающий суть ее поэзии. В свой вербарий она помещает слова, как редкостные растения, и из своего вербария она извлекает слова, образующие книгу. Так, из вербария взят пастернаковский Ирпень со своей музыкой и ароматом:

Заносить слово в вербарий и извлекать его из вербария — два встречных перекрещивающихся направления в поэзии Натальи Бельченко. Иногда это “судьбы скрещенья”, и тогда это поэзия, но иногда слова перемещаются туда и обратно механически, и жаль, когда среди этих слов появляется Слово, не предназначенное для вербария: “Ты пахнешь стихами, как хлебною мякотью Бог”. Пожалуй, стихами-то здесь как раз и не пахнет или слишком пахнет. “Поменьше Бога в стихах трогай”, — советовал Мандельштам. Но иногда слова из вербария оживают, и оживает сам вербарий: