Елена Зейферт

Инна Лиснянская. Птичьи права

Новая книга Инны Лиснянской “Птичьи права” — избранное из избранного, золотые зернышки одиннадцати житниц, книга-складень. Цельная лирическая книга составлена из стихотворений одиннадцати авторских книг: “Виноградный свет”, “Дожди и зеркала”, “Из первых уст”, “Воздушный пласт”, “Ветер покоя”, “Музыка и берег”, “При свете снега”, “В пригороде Содома”, “Без тебя”, “Иерусалимская тетрадь”, “Житье-бытье”. Включая в себя многообразие их концепций, новая книга растит в себе собственную. Даты создания стихотворений в книге — с 1966 по 2007 год.

В “Птичьих правах” видна эволюция как жизни лирической героини, за которой по многим внутренним и внешним приметам, безусловно, угадывается автор, так и поэтического стиля Инны Лиснянской.

Птичьи права, права поэта, права человека — это бесправие (“на птичьих правах”), “это роскошь, но с грезами радостно бедствовать”. Поэты и птицы у Лиснянской бытуют в одном ряду (“певчих птиц имена, имена калик и поэтов”), подобны друг другу (“Если есть Осип Эмильевич — лучший на свете щегол”), растениям (“Желтоперая верба цыплячий разинула рот. / Неужели способен благовестить птенец?”), космосу (“Звездные мне отвечают просторы / Голосом птицы…”) и высшим истинам (“под клекоты колоколов”). Птицы пророчески-сакральны: славка “подбивает итоги”, мертвый голубь приносит весть.

Название сборника содержит в себе противоположные смыслы, рожденные игрой идиомы и художественного образа, а названия книг, стихи из которых составляют сборник, — бывают оксюморонными (“Воздушный пласт”, “Ветер покоя”). Оксюморон (“На нежной груди херувима / Стального столетья броня”) и хиазм (“Защиты жди от слабого, / От сильного не жди”) — излюбленные И. Лиснянской троп и стилистическая фигура, нередко поддерживаемые параллелизмом (“Нет ничего свежее древних развалин, / Нет ничего древнее свежих руин”, “Ах, море бурное… / Ах, море тихое…”), градацией (“Ежели к телу ближе своя рубашка, / Значит, к душе ближе своя земля”), метафорой (“…вечный сон. А вечность бессонна”), символом (“Что делать? — спросила у Жизни, — сказала: умри! / Что делать? — спросила у Смерти, — сказала: живи!”).

Зеркальность, зажигающая искру нового смысла на стыке двух чужеродных слов (“горящие слезы”), и внешняя симметрия хиазма, построенного на обратной последовательности его членов (“Не у святых прощения, у грешников проси”), важны для автора, константа мировидения которого — зеркальность и подобия. Нередко у Лиснянской встречается многократный зеркальный оксюморон типа:

Поэт, как Творец (“в одном ряду у Господа много земных имен”), дает имена сущему. Особого внимания в процессе наименования удостаиваются пространство и время. Время / пространство — это “дух” / “прах”, “мотылек” / “куколка”, “молодость” / “старость”, память — “горящая спичка в соломе”, “память есть душа, время — оболочка”. По ходу книги эфирное время оплотневает, уподобляясь “кожице”, “ткани”, “дереву”, “пружине”, даже “зайцу на роликах”, а материальное пространство покрывается туманом, дробится. Называя явление, лирическая героиня осознает его суть и обретает право уподоблять ему другие явления и предметы (море — береговой песок — песочные часы — время) и самое себя (“Я и время — мы так похожи!..”).

Лирическая героиня “трогает дрожко неодушевленные вещи”, словно боится испугать их. Ее дыхание и дыхание леса взаимообменно. Как “скопидомка”, она впитывает в себя летом “горстку зноя”, “облачко жасмина кружевное”, чтобы сберечь их в себе к зиме, и в этом похожа на память, хранящую все светлое, теплое.

Инна Лиснянская создает взаимопроникновение стихий, особенно огня и воды (“вспыхнет дождь”), играет их метафизическими контрастами (“пе?кло адово” — “ливни милосердные”, “то в пекло — то в прорубь”), делает жизнь их подобием и своеобразным посредником одновременно (“жизнь проходит между небом и землею (в промежуточном состоянии? — Е.З.) / Вертикальная и зыбкая, как дождь”). Живое существо, родившееся из воды (“Больше всего привлекает вода — / Это усвоила раз навсегда / Солоноватая память плода”) и вскормленное влагой (“молоко неба, которое кропит и овцу и волка”), заворожено “водной утробой” и счастливо обитать в воде (“хожу по дну, похожему на сад”). Вода — это и дождь, и слезы, и Божья роса, жизнетворящая стихия, равная живому.

“Наследственный дар плакальщицы” — и подарок, и бремя. Слезы светлеют до слез покаяния и по воле Божьей высыхают, ведь сам Бог “плачет светом”.

Подобия и симметрии — уже в названиях отдельных книг в структуре новой (“Дожди и зеркала”). Как зеркало отражением творит подобие, так дождь, просачиваясь в землю, живет и по ту сторону, в земле.

Важность подобий можно не только увидеть, но и услышать в стихах Инны Лиснянской. Плавно, просто и величаво читая свои стихи, И. Лиснянская чуть дольше привычного протягивает гласные звуки, особенно в конце стихотворных строк.

Люди отчуждают лирическую героиню, желая видеть ее “другой” — безумной (“в смирительных, куда меня вы прочите…”), арестанткой (“каторжанская тропа”). Но она остается самой собой — человечной, жалостливой, надмирной (“Не мучайте меня — умру от жалости, / Мне жалко вас, не мучайте меня”). Лирическая героиня “с детства приучена прощения просить” и способна “встать перед миром на колени”. Несмотря на почти непреодолимые препятствия — наветы, коллективное отступничество от Бога (в ранних книгах), потерю самого дорогого человека (в поздних книгах), лирическая героиня продолжает светло чувствовать (“…неистребимы надежда, вера и любовь”). И мир воскресает “игрушкой”, ведь “шедшая в огонь, сжегшая мосты, черная от дыма” — цела. Не просто ощущение родства с людьми или духовное их “присвоение”, но ощущение их в себе (“Но чье-то дыханье во мне остается, / и чье-то во мне разрывается сердце”), срастание с ближними и отождествление их с собой (“Не ищите меня, не ищите, / На себя же наткнетесь в итоге”) сопровождают лирику Инны Лиснянской.

Лирическая героиня с ее “одиноким даром” и “странностью любить людей и избегать людей” допускает к себе только истинно близких. Инна Лиснянская с трепетом проводит через книгу “Птичьи права” дорогих сердцу творческих людей, в первую очередь — мужа, Семена Липкина, образ которого воссоздан во многих стихотворениях книги. Способы соприкосновения с классиками и современниками различные — это посвящение (Муза. Ю. Алешковскому), аллюзия (“Я в замшевых варежках пальцы свои / От смутного страха сжимала”), реминисценция (“У нищих прошу подаяния, / Богатым сама подаю…”), цитация (“в первом “Камне”), полемика с цитатой (“Стихи из ничего растут, а не из сора”), вовлечение в текст имени или фамилии (“Мы разговляемся в складчину у Ивановой, / Нашей коллеги, живущей через забор”), создание лирического персонажа (сосед-затворник О. Чухонцев, чья “речь как птичий голос доходчива”). Особая находка — частичная центонность в венке сонетов “В госпитале лицевого ранения”: эпиграфы к сонетам, взятые из Блока, Цветаевой, Сологуба, Некрасова, Случевского, Мандельштама, Лермонтова, Пастернака, Ахматовой, Волошина, Липкина, Баратынского, Тургенева, Ходасевича, вплетаются и в тексты этих сонетов как самостоятельные строки.

Реалии жизни (уход за ранеными в госпитале лицевого ранения, “родные места от бакинской лозы до креста на лесистой московской окраине” — Баку, Москва, Переделкино) конкретны, но сквозь эту конкретику проступает символика (“нет иллюзорней и нету отчетливей”). Так, мотив “виноградного света” исходит и от корзины с виноградом, которую в детстве лирической героини в Баку, “как чашу света”, везет ослик, и из души лирической героини. Эти сияния сливаются, как сопряжены в книге бакинский ослик и осел из Библии, на котором в Иерусалим въехал мессия, бакинская крепость и священные ворота Иерусалима.

Художественное открытие Инны Лиснянской — чувственная лиризация отношений пожилых возлюбленных, достигающая невероятного подъема в знаменитом “Гимне”, состоящем из тринадцати озаглавленных, способных бытовать автономно текстов. “Ничего из любви и в старости не ушло…”. Любовь в преклонные годы, когда “ноги утратили гибкость лоз”, а “сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз”, не обескровлена, ведь она “появилась Песне благодаря”. Чувственная любовь здесь и возвышенна. “Лишь любовь не прошла, потому что одна она / Суть пространства и времени”.

Явь и символ, как нередко происходит в поэзии Инны Лиснянской, прорастают друг в друга — в ванной комнате лирическая героиня купает возлюбленного “в своей глубокой любви”, фимиам “пенится, словно шампунь”, милый “стар, как вечнозеленое море”… Любящие настолько немолоды, что Эдем как утро их любви выглядит естественно.

Библейские (“Я — твоя Суламифь, мой старый царь Соломон”), а также иные интертекстуальные образы (“…говорить тебе о весне, чьи незабудки, как танцовщицы Дега”) здесь неслучайны. Живописуя столь позднюю любовь, женщина-поэт абсолютно нуждается в ином, символико-мифологическом плане — ведь “славен духом мужчина, женщина — красотой”.

После смерти любимого лирическая героиня (и, безусловно, автор) бытует в трагическом, замкнутом состоянии послесмертия. На время все замирает, живет лишь текст, который у Лиснянской не может не жить. Рождается книга стихов “Без тебя”. Обращение к умершему продолжается и в других книгах: “И вся жизнь предо мной проплывает как некие кадры, где ты жив”, “Скоро год, как нет тебя наяву” (Из книги “Иерусалимская тетрадь”). Любимый оставил на земле свою половину, чтобы “величальную пела”, и “подпевают ей птицы”.

Умирание отнимает у живого движение (“видишь, сижу я с закушенною губою / двадцать девятые сутки перед окном”), наделяя им мертвого. Возлюбленный растворился в окружающем мире, стал природой, и любящей “жутко на нее смотреть сейчас”. Но ощущение красоты мира вдруг приходит к лирической героине как откровение (“Мир, до чего ж красив ты!”). “И неожиданно, как божество, / Лунное млеко. / Кроме любви, и нет ничего / У человека”.

Лирическая героиня “Птичьих прав” жалеет “всех ушедших”, жука и “более всех — ангела”…

Какое существо между птицей и поэтом — не ангел ли? “Тем уж чудесна земля, что небо — есть нимб ее”.