Владимир Семенов

К вопросу об освобожденных нациях

Об авторе| Владимир Семенов живет в Санкт-Петербурге. Дебют в “Знамени” — 2008, № 11

Не так давно торчал я в номере паршивой рыбинской гостиницы и угощался ликером “Vana Tallinn” в компании эстонских приятелей. Все они моложе меня, кто-то и вдвое. Интересовались моим пониманием недавней войнушки на грузинской границе, потом — взглядом из России на соседей вообще. Не избежать было и темы о полуторалетней давности скандале с перестановкой таллиннского памятника. Отвечал как есть: было стыдно за тогдашнее поголовное единодушие того общественного мнения в России, которому даровано право звучать для обширной аудитории.

Провладев чем-либо с двести лет, как не считать это своим? Само собой разумеющимся было для русского общества начала прошлого века, что Эстляндия — окраинный фрагмент России, как и, например, Камчатка. Поэтому образование первого эстонского государства во времена нашей революционной смуты и из сегодняшнего далека представляется так, что вот-де, воспользовались, шельмы, промежутком слабости московской власти и придумали себе какое-то левое государство — вроде как канарейка упорхнула под пожар в квартире, когда не до нее. И поглощение Советским Союзом Эстонской республики в 1940 году (с санкции дружественного нацистского режима) многим видится как водворение беглянки в самовольно покинутую ею клетку. Оттого у нас так не любят определение “оккупация” — термин, вообще говоря, совершенно нейтральный (никого же не коробит от сочетания “советская зона оккупации Германии”).

В обогащение этого взгляда приведу мнение небезызвестного Ленина, тогда еще вполне адекватного и осознававшего ситуацию получше большинства (оно касается всех отложившихся балтийских стран): “Если бы все эти маленькие государства пошли против нас — а им были даны сотни миллионов долларов, были даны лучшие пушки, вооружение, у них были английские инструктора, проделавшие опыт войны, — если бы они пошли против нас, нет ни малейшего сомнения, что мы потерпели бы поражение. Это прекрасно каждый понимает. Но они не пошли, потому что признали, что большевики более добросовестны”. Это — печальный факт русской истории. Именно имперская тупость белых лидеров (“за Россию единую и неделимую”) оттолкнула готовых помочь нам эстонцев. Большевики же согласились расстаться с хвостом, спасая туловище. При сравнимых помыслах они оказались терпеливее и потому — мудрее. Следует помнить, что в 1919 году мир выклянчивала Москва у Таллинна, а не наоборот.

Мы их освободили, а они, безблагодарные, памятник воину-освободителю убрали на задворки — такова предельно сжатая суть претензий значительной части населения, периодически подогреваемых рептильными российскими СМИ.

Очень трудно, раз закутавшись в шинель освободителя, уяснить, что освобождать можем не только мы, освобождать (и освобождаться) могут, увы, и от нас. Осредненное ощущение народа, подвергшегося освобождению, всегда вернее трактовки внешней, если не играть словами, а доискиваться смысла. Мы для них — не освободители. Нам нужно признать неприятное: это германские войска освобождали Эстонию от советских войск и советской администрации. Потому что чья оккупация первая — от того и освобождают, а первой была наша. Жителям страны, ставшей полем боя могучих соседей, естественно видеть только так. Уклоняясь от попыток мысленно поставить себя на их место, мы выбираем одинокое невежество и холостую гневливость.

Не думаю, что такой освободитель, как вермахт, снискал при входе в Эстонию больше букетов и улыбок, нежели на Украине и Северном Кавказе — для нации, познавшей вкус выстраданной государственности, чужой солдат всегда чужой, если без спроса заявился. Но после года красного разгула и черту хлеб-соль вынесешь (челюсти сжав).

Они гордятся теми земляками, кто сражался на стороне Германии, не препятствуют тем (плохим) ветеранам открыто тусоваться по памятным датам — кто не слышал в России этой недоуменной досады? Можно бы и пошутить: равноправно сказать в такой логике, что Франция вступила в войну на стороне Польши, что СССР четыре года воевал на стороне Британии, а под занавес советская армия вломилась в Маньчжурию на стороне сразу обоих враждовавших между собой Китаев. Но шутить я позволю себе на какие-нибудь иные темы. Здесь мы наблюдаем закоренелую ущербность русского массового сознания — якобы в мировой войне были две главные стороны и обрамление из боковых заморочек. Это вредное представление, доныне выставляемое за венец патриотического понимания истории, живуче, как всякий примитив.

В глобальном кризисе 1937—1945 годов участвовало множество автономных сторон (и крошка Эстония — одна из них), обладавших собственными интересами (подчас совпадавшими, нередко менявшимися и не имевшими ничего общего ни с германскими, ни с советскими), что и сложило причудливую мозаику союзничеств и противоборств. Привычно устанавливая перед любым рассматриваемым событием первой половины сороковых призму советско-германского конфликта (самого свирепого, самого близкого нам, но вовсе не доминировавшего), мы получаем на выходе неизбежные искажения, иногда тяжелейшие, влекущие психологические и поведенческие аномалии.

Наши деды-прадеды одолели в том адском побоище немецких ровесников, следовательно, мы, внуки-правнуки, вправе поучать весь белый свет, в каких местах у них должны стоять покинутые нами памятники, как должны выглядеть их учебники и какие шествия в их городах их полиция должна рассеивать, а какие — нет. Так нас учили, так нам внушают сейчас, так чувствует немало моих соотечественников (и если бы только из простых…).

Это настолько по-русски, что утолкать подобную комбинацию в иностранную голову, не обремененную советским сором, крайне затруднительно. (В упомянутом в начале текста разговоре я испытывал проблемы отнюдь не лингвистические: на родном языке изъясняюсь на разных уровнях, мой ближайший собеседник, влюбленный в русский, изучает его в Тартуском университете и самозабвенно практикуется на мне. Я целую неделю помогал ему в освоении трудных моментов, но тут поднял лапки кверху — не в силах был донести, каким образом можно всерьез полагать, будто военная победа старшего поколения в состоянии обеспечить беспорочность нравственных понятий о ней поколений последующих.)

Совковая бабуся, погруженный в быт бюргер или озорующий у эстонского диппредставительства юный радикал могут рассчитывать на снисхождение за антиэстонские настроения хотя бы по своей ограниченности — высокомерное, презрительное, но все-таки снисхождение. С официальных лиц и их медиахолопов спроса тем более нет. Однако охотное участие людей из творческой интеллигенции в том непристойном ажиотаже отказываюсь понимать.

Именно Эстония стала пристанищем для одного из волшебных поэтов урожайной на них эпохи — Игоря Северянина. По судьбам судя, предположу, что многие его собратья-современники были бы столь же рады оказаться на западном берегу Наровы.

Именно на безопасном хуторе под Тарту создана основная часть “Архипелага”. (Вдогонку счастливым творческим зимам: “Ах, эстонцы мои родные! Сколько вы сделали для нашего общего дела! Разделил я с вами сердце навек”.) Мы на самом деле ценим одного из лучших наших писателей? Если так, то не упустим помнить и эти его слова: “…таково мое лагерное чувство: что ни видал я эстонцев — все порядочные, честные, смирные. <…> Чувство родилось из общей нашей вины перед ними…”.

Именно в Таллинне три года пережидал стесненные обстоятельства своей петлистой литераторской жизни Довлатов. Здесь обойдусь без цитаты — не нагромождением их доказывается простое. И не количеством персон в обозначенном мною списке — образованному человеку не в крупное усилие станет продолжить его.

Эстонцы в меру скромных сил спасали русскую культуру в годину наших неурядиц, по-добрососедски давая приют и возможность спокойного творчества тем русским авторам, кому солоно приходилось дома. Иные деятели культуры вольной России поносят их за несхожее видение совместной истории, отбивая хлеб у штатных глашатаев сплошного величия нашего прошлого. Это нельзя расценить иначе как разложение.

Голосов в защиту обижаемой страны я не слышал. Подаю свой.

Я не выдаю наших бывших невольных сожителей за ангелов. Они бывают забавно мнительны, мелочно мстительны и неразборчиво жестоки в своей русофобии (законной, да — а во всем ли извинительной?). Но это дело их писателя — издать верезг: соплеменники, зачем зло без нужды творим? Если по малочисленности населения таковой не проявится — пособолезную симпатичной мне нации.

Жалкими и неумными выглядят потуги цепляться за далекие памятники — металл не способен вызывать заданную признательную память вопреки памяти живой. Там они воспринимаются (с противоположными, конечно, эмоциями) лишь как дразнящий фактор, словно метки нашего пребывания на каких-то территориях. (Особенно дико видеть заботу о закордонных памятниках в калечимом Петербурге, который усиленно зачищается от исторических ценностей под новую буржуазность. При этом тщательно оберегаются бронзовые монстры и объекты с мемориальными досками в честь плешивого карлы, чьи выпотрошенные мощи продолжают украшать сердцевину нашей изумительной столицы. В происходящем чудится некий мазохистский шик.)

Когда вам на глаза опять попадется изделие от Е. Вучетича в Трептов-парке Берлина (военнослужащий с циклопическим тесаком в правой длани и ребенком женского пола в левой), доставьте себе малые хлопоты прочитать, к примеру, Л. Рабичева (“Знамя”, 2005 г., № 2, с. 163). Свежие впечатления от знаменитого монумента гарантирую.