Владимир Кузьмищев

Записки репортера времен развитого социализма

От автора | Рожденные в года глухие тоже стараются вспомнить свой путь. Одна из таких попыток — публикуемые записки. Два рассказа из этого цикла предлагаются сегодня, а в 10-м номере за прошлый год был напечатан рассказ “Чужая жизнь”.

Она меня достала. Всем попадались нормальные иностранцы. Веселенький, падкий на халяву француз или глубоко пьющий немец, а у меня оказалась какая-то зажатая и запуганная югославка лет за шестьдесят. Она сама из Любляны. То бишь из Словении, объясняли мне. С Югославией у нас как-то не очень. А Словения у них — вроде нашей Прибалтики. Так что — держись нейтральных тем.

В те времена у нас было нечто вроде дополнительного отпуска за заслуги по службе — сопровождать по Союзу иностранца. Разве плохо, когда тебе дают в карман тысяч шесть (“Жигули” тогда стоили меньше) и катись по веселенькому маршруту: обязательно Питер, а потом либо Байкал, либо Грузия, либо Средняя Азия. И хотя в Интуристе все стоило в несколько раз дороже, чем в обычных гостиницах, можно было успеть почувствовать себя человеком. Или, как говорил прагматичный коллега по прозвищу Гаденыш, надо сначала купить на эти деньги цветной телевизор, а потом сопровождать. Цветной телевизор — это был признак.

Еще когда ехали из Шереметьева, то она, увидев памятник обороны Москвы — противотанковые ежи, сказала: “Жаль, что у вас нельзя фотографировать на улицах”.

— Может, ты не так перевел? — спросил я у переводчика.

— Да нет, точно — она убеждена, что у нас запрещают снимать на улицах.

В гостинице я взял паспорт подопечной, чтобы быстрее оформить, но портье куда-то позвали и оформление затянулось. Когда я вновь подошел к ней, то глаза ее были круглые от ужаса и она без переводчика спросила почему-то шепотом: “Где мой паспорт?!.” И буквально вырвала его у меня. Что померещилось этой пожилой леди, заведовавшей культурой в своей газете? Достоевский на плацу? Иван Денисович, мечтающий на морозе о зашитой в матрасе пайке?

Вечером был банкет в ресторане “Арбат” (где глобус). Продвинутое по тем временам заведение. Там даже кордебалет имелся. Правда, в танцах было больше гимнастики, чем секса, но ведь был же и он. Начальство радостно потирало руки в предчувствии обильной жратвы и выпивки на халяву. Есть и пить за чужой счет или за счет государства — это мерило успеха, удачливости. Это своего рода спорт. Это генная память десятков голодных или боящихся голода поколений. Для кого как. Был такой Юрий Дмитрич. Всегда знал, где пьют. Входил и спрашивал: “Кто жертва?”. И очень был разочарован, когда ему говорили, что жертвы нет, просто сбросились. Если его вежливо посылали, то он говорил: “А ты налей вот столько — тогда уйду”. Если же он являлся, когда народ был уже добрый, то, напившись, обязательно читал “Враги сожгли родную хату” и плакал.

Мой начальник Ковалев спрашивал у жертвы, чаще всего собкора на стажировке: “У тебя, что, денег нет?” — “Нет”, — отвечал проспиртованный собкор с безумной надеждой на освобожденье. — “Так я тебе займу!” — радостно говорил Ковалев и лез в сейф.

…Вечно меня что-то отвлекает, когда стол накрыт... А стол в “Арбате” был хорош. Замглавного, Валерий Сергеевич, произнес тост за дружбу народов. Потом было еще что-то официальное вроде “за мир во всем мире и в каждой квартире”. И вот встала пожилая леди, сосредоточенная, готовая к гражданскому подвигу. Кстати, ее звали Соня. Она сказала больше, чем перевел переводчик. А перевел он так: “Она предлагает выпить за истинную демократию”. Валерий Сергеевич, отсидевший десять лет по 58-й статье, схватился за живот и побежал в туалет. Все остальные угнетенно замолчали, никто не знал значения ее слов и кто стучит, но все вместе люди знали, что “надо крепко любить ту огромную, счастливую землю, которая зовется советской страной”, иначе будет хреново. Никто ни во что не верил, но играли по правилам с большей или меньшей степенью азарта, а эта решила играть в шашки вместо поддавков. При таком столе…

Вернулся бледный, но решительный Валерией Сергеевич, дал выпить еще по рюмке и предложил завершить банкет. Он произнес это столь значительно, что все прониклись важностью и принципиальностью момента, и никто не возражал, хотя на столе тронуто было мало. Тем же вечером я, Соня и переводчик уехали в Ленинград.

Питер при осенних дождях и ветрах подавляет, и бродят по нему сквозь александрийскую арку к генеральному столпу сплошь девушкины и башмачкины. Потом они приходят в Эрмитаж, и картины своей холодной надменностью еще больше их унижают. Правда, иностранцам еще дают пропуска туда, где хранится скифское и еще какое-то золото. Оно хорошо освещено и скучно блестит.

Вечером был театр с двумя одноактными операми Чайковского. Ей понравилось, и она даже напевала что-то про “Матильду мою”, когда мы вышли в дождь и ветер. Она первой нашла нашу машину, открыла дверь и вдруг завизжала. Из машины пулей вылетел испуганный милиционер.

— Что он здесь делал?! — спросила она по-русски с суровым пафосом. В свете фонаря она мне даже показалась похожей на женщину с плаката “Родина-мать зовет”.

— Да погреться залез, — пробурчал шофер. Но она не удостоила его даже взглядом.

— Видите ли, в чем дело, — ответил я. — Вы знаете, что у нас налажена тотальная слежка за всем и каждым. Сейчас КГБ интересует ваше мнение о музыке Чайковского, и агент проверял, как работает звукозаписывающая аппаратура.

Сели в машину, я рядом с шофером, поехали. Она тронула меня за плечо и, когда я повернулся, сказала опять по-русски, но с ударениями на последнем слоге: “Володя, я старая и глупая. Давай…”. И она щелкнула себя пальцем по горлу.

— Гони в какую-нибудь рюмочную, — сказал я водителю.

В рюмочной на улице Кондратия Рылеева рюмок не было. Наливали в стаканы, но мало, а на закуску — килька пряного посола. Соня попросила налить себе две порции и выпила умело, одним глотком, не поморщившись.

— Я партизанка, — сказала она, поймав мой удивленный взгляд. — Научилась на войне.

Она раскраснелась, и стало видно, что когда-то была девушкой очень даже ничего. И кильку она ела с наслаждением. Я тогда не знал, что сей продукт и есть те самые анчоусы, которые я любил заказывать жене на завтрак с молодой спаржей. На что она всегда отвечала одним словом, ухитрившись сделать ударение на последний, негласный звук:

— Сча..зз.

Сколько мечты и радости унесли с собой в могилу дефицит и железный занавес. Подумать страшно.

Через день или два мы улетали из Питера в Ташкент. Часа в два ночи в аэропорту Соня сказала мне, что боится летать и всегда летает пьяная.

— Надо было предупредить, где же я теперь возьму?

— А у меня есть. — И она достала бутылку джина не меньше, чем ноль семь.

Мы с переводчиком позаимствовали граненые стаканы в автомате с газировкой и помогли ей отключиться ровно настолько, чтобы она, проснувшись и сунув в рот мятную таблетку, восхитилась ташкентской жарой.

Нас встречал Гена Шпак — собкор по Узбекистану, он же писатель-детективщик под другой фамилией. Печать грусти лежала на его лице из-за того, что его отвлекают от высокого творчества и заставляют бить в местные там-тамы. Он сообщил, кисло поморщившись, что после устройства в гостинице нас ожидает куратор культуры местного ЦК.

Соне можно было только посочувствовать. Что бы она ни спрашивала, в ответ звучало про мудрое руководство партии и личное внимание великого писателя земли узбекской тов. Рашидова. По лбу куратора катились крупные капли пота, и он с тоской посматривал на солидный тюк местных шелков и керамики. Соня поняла, что дело глухое, и отодвинула от себя блокнот. Наконец пытка для всех кончилась, и куратор радостно вручил Соне тюк, объявив, что следующим номером нашей программы будет знакомство со счастливой жизнью советских узбеков на земле, где двадцать лет назад была голодная степь. Оказалось, что для этого надо ехать в соседнюю Джизакскую область, в совхоз Ленинград.

— Поближе ничего не могли найти? — спросил я у Шпака.

— А ты не заметил по телевизору, куда возят всех участников ташкентского кинофестиваля? Именно туда. Это надо видеть. А сколько сельских школьников будет вам благодарно… Почему? А их уберут с полей по всему вашему маршруту.

Машина остановилась у крайних домиков по требованию Сони. Правда, она не сразу остановилась. Шофер из ЦК не понял и проехал еще метров шестьсот. Соня решительно направилась к ближайшему дому. Дверь ей открыла старая женщина с ведром в руках. Она поставила ведро на землю и засеменила прочь, не обращая внимания на приветствия Сони. Мы вошли в дом. Комнаты были обставлены дефицитной даже в Москве мебелью. Я о такой и не мечтал. Полы еще влажные после уборки. На столе книга о Ленине с закладкой. Никого в доме нет, объяснили нам, потому, что все на уборке хлопка. Мне приходилось бывать в зажиточных домах простых людей в Средней Азии. Обычное их богатство — ковры и сундуки с барахлом. Мебели — самый необходимый минимум. Особенной чистоты я тоже не замечал.

Соня, видимо, решила, что телевизор с большим экраном — декорация, и ткнула пальцем в красную кнопку. Телевизор немедленно изобразил и озвучил восточные пляски. Тогда Соня вышла и стала стучаться в соседний дом. Да он открыт, сказали ей, у нас дверей не запирают. В другом доме было то же самое, правда, мебель расставлена чуть иначе и на столе раскрытая книга о Дзержинском. Но я вошел первым и успел сунуть книгу в какой-то шкаф.

Потом мы осмотрели теплицы, больницы, школу. Все было, как сейчас говорят, супер, но безлюдно. Зато потом возник из дрожащего от зноя воздуха красавец-узбек, одетый по последнему писку моды того времени. Пиджак из черной тонкой кожи, белая водолазка, итальянские штиблеты.

— Салам алейкум. Здравствуйте, гости дорогие . Вы откуда? Из Югославии? Но это же Сербия, Хорватия, Черногория, Македония. Он перечислил все республики. Ах, из Словении, но это же близко к Австрии, и там многие говорят по-немецки.

— Я, я — радостно отозвалась Соня. И они заговорили по-немецки. Переводчик, оказывается, понимал и этот язык. Красавец-узбек был механизатором. (Я невольно посмотрел на его руки с отшлифованными ногтями, и он спрятал их за спину.) Немецкий он выучил, общаясь с немцами в их интернациональном совхозе, который воплощает собой яркий пример дружбы народов. Здесь нашел механизатор свое личное счастье. Он стал про счастье рассказывать. Соня увлеченно записывала. Поймала материал.

Потом механизатор сказал, что погожий день год кормит, что не соответствовало узбекскому колориту, и быстренько исчез. Мы шли по улице без какой-то видимой цели и увидели узбека преклонных лет. Он пил чай перед воротами своего дома. На столе отчаянно сверкал русский самовар, лежала открытая коробка зефира в шоколаде, хрустальная конфетница была набита “мишками на Севере”, а в вазочке для фруктов нежился виноград “дамские пальчики”. Слегка прокуренные пальчики — желтоватого цвета. Вместо пиал были чашки, но из тончайшего фарфора. Сам старец олицетворял собой нечто сугубо восточное. Возможно, для него позаимствовали в оперном театре костюм звездочета из “Сказки о золотом петушке” — халат со звездами и чалма. Зато на этом театральном костюме было несколько рядов орденских планок.

Старик вышел нам навстречу и поклонился. Так кланяться (сгибая лишь спину) умеют только актеры — отметил я про себя. Узнав, что дорогая гостья из Югославии, старик воскликнул: “Так я же входил в Белград на первом танке!”. И он раскрыл объятья, в которые с восторженным писком бросилась Соня. Война для нее — святое. Пока они обменивались междометиями, поцелуями и Соня угощалась виноградом, возник человек с фотоаппаратом и стал щелкать. Соне он представился как местный фотограф и заверил, что фотографии ее с аксакалом и аксакала отдельно будут доставлены ей в ташкентскую гостиницу. Какую, он не уточнил, но снимки высокого профессионального уровня она потом получила.

Подъехал директор совхоза и заявил, что пора обедать. Это был очень симпатичный человек средних лет и тоже с орденскими планками на пиджаке. Мне скучно описывать восточный обед, да еще, как сейчас говорят, для вип-персон. Кому довелось пережить это долгое ленивое счастье, те вспомнят. Остальные все равно не поймут. Оказалось, что директор в войну был летчиком и летал к югославским партизанам. Опять объятия, восклицания. Соня сияла. И я был рад, что все так удачно. Вот только Шпак так и не расстался со своим кислым видом. В прошлый раз, сообщил он мне тихо, когда он приезжал сюда с поляком, директор был тяжело ранен под Познанью, командуя ротой. Но это не испортило мне настроения.

Соню вновь одарили шелками и керамикой. Когда я был в Венгрии в качестве гостя, как Соня сейчас, меня возили, как и всех наших, к деревенскому гончару. Он, как меня уверяли, единственный в мире делает керамику черного цвета. Называется — стиль Надвори. После обильной, проплаченной венгерской редакцией, пьянки гончар подарил мне сервиз на десять персон, что тоже, конечно, было заранее оплачено. Этот сервиз радостно поделили между собой сопровождавший меня журналист, переводчица и шофер. Мне достался небольшой кувшинчик. В Москве выяснилось, что он не держит воду. Зато красивый. До сих пор у меня на даче стоит. Отсутствием жлобства мы все-таки выгодно отличаемся.

Мы возвращались в Ташкент. Обильный обед и однообразный пейзаж вместе тянули на сон. Только Соня все еще пребывала в состоянии эйфории.

— Что там? — вдруг спросила она.

Примерно в километре от дороги виднелось какое-то строение, окруженное пирамидальными тополями.

— Наверное, полевой стан. Ну, где дехкане отдыхают, — предположил Шпак.

— Хочу туда, — властно сказала Соня.

Полы в беседке были тщательно вымыты. Середину покрывал дорогой ковер с длинным ворсом. На нем разбросаны подушки в наволочках из розового шелка. На столе самовар. Опять зефир в шоколаде, мишки в лесу и на Севере, грозди “дамских пальчиков”. Красиво живут хлопкоробы. Только вот снова нет никого. Видимо, Соню это все-таки насторожило, потому что, когда мы попили чайку и полакомились, она увидела неподалеку два комбайна, схватила за руку переводчика и устремилась к ним чуть ли не бегом.

— Пойти, что ли, с ней? — спросил я Шпака.

— Не боись, лежи на подушках и лови кайф. Все будет тип-топ, — ответил Гена Шпак, набивая карманы пиджака конфетами.

— Дочкам привезу, — сказал он. — В Ташкенте такие хрен достанешь.

— Слушай, как они могли догадаться, что мы сюда заедем?

— Да я и сам поражаюсь. Просто шедевр режиссуры.

Когда мы опять выехали на дорогу к Ташкенту, Соня убежденно заявила, что люди в совхозе счастливы, как в раю. И скоро она заснула с улыбкой на лице.

Между горами самолет заходил на посадку и взлетал. В это огороженное пространство залетело облако, и ему там понравилось. При ясном небе была нелетная погода, а уезжать надо было давно. И в редакции, наверное, обыскались, и домашние не знали, что со мной. Мобильников еще не было, а телефонная связь была нарушена где-то в горах. Официально нам машину дать не могли, потому что в это время проезд по дороге был запрещен из-за камнепадов и лавин, и посоветовали нанять свана-частника, что мы и сделали.

Камнепады мне показались нестрашными. Иногда сверху падали какие-то мелкие камешки, а у машины крыша железная.

— Ты бы держался поближе к скалам, — предложил я водителю.

— Машина новая, — ответил он и упорно вел автомобиль у края пропасти.

Сколько там метров, я и не спрашивал. Хватило бы и двадцатой части. На самых крутых поворотах были врыты столы, а на них стояли бутылки, чаще всего со следами фольги — из-под шампанского. “Авария”, — объяснил сван-водитель.

— А я было подумал, что это смотровые площадки для туристов, чтобы они могли культурно выпить и не бросать бутылки в кусты.

— Ну ты даешь, — сказал Арчил. — Что тут смотреть? Подумай своей головой. Это значит, что какой-нибудь идиот, вроде нас, поехал вот с таким абреком и свалился в пропасть. А другие идиоты пьют шампанское на месте их гибели, чтобы навернуться на следующем повороте и заслужить свой поминальный стол, украденный к тому же из летнего кафе. Как только на этой пластмассе бутылки держатся?

Арчил — собкор газеты по Грузии. Он коренной тбилисец и в Сванетии озирался с не меньшим любопытством, чем я, но сейчас ему кажется, что за экзотику переплачено.

Часа через четыре дорога стала менее крутой и извилистой, и столики на поворотах больше не встречались. А еще кончилась зима и наступила весна. Причем поздняя, когда лопаются почки и лиловые сумерки врут, как кокетки. И хоть ты знаешь, что проснешься с отвращением, охотно идешь у них (мечтательных сумерек, а не кокеток) на поводу. Мужчины в Зугдиди ходили в одних пиджаках, и это удивило меня тогда больше, чем в наши дни знойный пляж в Эмиратах через пять часов после простуженной январской Москвы.

— Сейчас мы поедем к одному большому в этом городе человеку, я про него писал, — сказал Арчил.

В таких домах мне бывать еще не приходилось. Большой зал, где все блестело. Массивный стол отражал лучи хрустальной люстры, подходящей и для концертного зала, сиял паркет, и мебель излучала мягкий свет. Я невольно спрятал под рукава пиджака свои не очень чистые манжеты. Заметив это, Арчил извлек откуда-то хрустальную пепельницу и кощунственно раздавил в ней окурок. “Китч”, — сказал он, кивнув на портрет красавицы с полуобнаженной грудью и бабочкой на груди. И это меня успокоило. Потом нас провели в охотничий зал, где горел камин, на полу лежали шкуры, а на стенах висели головы животных с наглыми глазами. Наверное, им сделали такие глаза, чтобы их не было жалко. Нам объяснили, что хозяин дома на свадьбе у своего племянника и скоро за нами приедут. Не успели мы выпить по стакану красного вина с приятным привкусом виноградной косточки, как за нами приехал сам жених на “Волге”. Машину ему подарили на свадьбу.

Он привез нас в другой большой дом. Оказалось, что свадьба на исходе и сейчас сидят за столом только отцы города, а молодежь догуливает где-то отдельно. Отцы города — это начальник местной ГЭС, партийные и исполкомовские руководители. Человек, к которому мы приехали, тоже руководил чем-то большим. Может быть, даже общественным питанием, если только я через столько лет не поддался позорному соблазну хвастаться дружбой с великими людьми. Он даже прослезился при виде нас, и все время лез обниматься. Причем ко мне с не меньшим усердием, чем к Арчилу. Через несколько витиеватых тостов ко мне подсел нетипичный конопатый грузин с белесыми волосами и ресницами и стал уговаривать задержаться на недельку. Он сказал, что уже позвонил жене и она режет кур.

— В Сухуми поедем, — говорил он, приблизив ко мне лицо, — там женщины будут. Блондинки! Телки — высший класс. Пойду им в Сухуми позвоню.

— Зачем белобрысому блондинки? Он ведь не грузин?— спросил я Арчила, когда конопатый вышел.

— Ты полузащитника “Динамо-Тбилиси” (он назвал фамилию) знаешь?

— Конечно, — соврал я.

— Почти одно лицо. Скажешь, он тоже не грузин?!

— Не скажу.

Вернулся конопатый и сказал, что все в порядке, блондинки ждут, но сначала погуляем у него, жена уже зарезала кур для сациви.

— Слушай, на кой хрен тебе это надо? — грубо сказал я, надеясь, что он обидится и отстанет. Но он не обиделся, хотя и удивился.

— Ты что, не понимаешь? Весь город будет говорить, что у меня два корреспондента центральной газеты гуляли.

— Перебьешься. Арчилу надо в Тбилиси, мне — в Москву. Поезд уже через час с небольшим.

Отцы города решили, что все вместе поедут нас провожать. По этому поводу, несмотря на то, что было уже около полуночи, на свое рабочее место был вызван начальник вокзала. Он был похож на артиста Леонова. “Давай билеты”, — сказал кто-то из отцов, когда мы жизнерадостной толпой вошли к нему в кабинет. “Нет билетов, — печально ответил начальник вокзала, держа руки по швам. — Бронь кончается за час, а до отхода поезда пятнадцать минут”. “Раз ты такой подлец, то давай купейные”. “Купейные есть”,— обрадовался начальник и вызвал кассира с двумя билетами. Я догадался, что билеты для окружающих только в СВ.

Мы вышли на привокзальную площадь, чтобы забрать из машины наши с Арчилом дорожные сумки, но оказалось, что багажник закрыт, а шофер куда-то отлучился. Пока искали водителя, поезд медленно и печально тронулся.

— Едем ко мне! — радостно закричал любитель блондинок.

— Нет, — сказал Арчил, — сейчас мы садимся в машины и догоняем поезд на ближайшей станции.

“А я бегу звонить”, — сказал начальник, похожий на артиста Леонова, и смешно затрусил к вокзалу. Мы приехали на ближайшую станцию, когда наш поезд на Тбилиси уже там стоял, но в небольшом зале ожидания уже был накрыт стол, и поезд простоял еще минут двадцать, пока мы выслушивали прощальные тосты.

В кои-то веки я выспался в поезде, да еще продремал пару часов в кресле на квартире у Арчила. Ему жена спать не дала, обрушив на него проблемы и новости, накопившиеся за то время, пока он “где-то там прохлаждался”. Сейчас мы ждали шофера с машиной. Могли бы и пешком дойти — до корпункта не больше километра. Но Нелли, жена Арчила, была категорически против. Объясняй потом всему городу, что мужа никто не выгонял с работы. Сначала его долго не было, а потом к подъезду не подали машину. Что они все подумают?

Наконец появился маленький, заросший черной щетиной водитель Бежан. Он долго и горячо рассказывал по-грузински о своих семейных проблемах. Нелли время от времени вставляла нечто вроде ах-ах, но тоже по-грузински. Потом Бежана успокаивали и кормили. И часа не прошло, как мы оказались в машине. Но не проехали и двухсот метров, как Арчил что-то крикнул водителю, и тот резко остановил машину, перекрыв дорогу нескольким автомобилям в правом поворотном ряду перед перекрестком. Если бы катапульта выбрасывала в боковую дверь “Волги”, то лучшего сравнения с выходом Арчила не придумаешь. Он стремительно догнал какого-то здоровенного усатого детину, схватил его за плечо, развернул к себе и влепил пощечину. Детина опустил голову и подставил другую щеку. Арчил что-то кричал по-грузински. И эта сцена длилась довольно долго. Странно, но никто из задержанных нами машин не сигналил, никто не вышел и не возмутился. Люди, наверное, понимали, что воспитание всего важнее. Вернувшись в машину, Арчил объяснил, что встретил сына своей троюродной сестры, который три дня не ночевал дома и даже не позвонил, а бедная мать подняла на ноги пол-Тбилиси, милицию и морги.

Мы повернули, проехали еще метров пятьсот, и Арчил опять повелел остановиться.

— Как уеду, так у них одни проблемы, — сказал он. — Одну я решил, теперь надо отдать сапоги дочери в починку. Ей ходить, видите ли, не в чем.

— Кажется, я видел мастерскую рядом с корпунктом.

— Да, есть, но что скажет Гурам?

— Это кто?

— Мой друг детства. Он заведует сапожным цехом в комбинате бытового обслуживания, но это на другом конце города.

— Откуда он узнает?

— Обязательно узнает и смертельно обидится. А друзей детства у меня не так уж много.

Бежан и не думал дожидаться, чем кончится наш разговор, развернул машину и поехал в другую сторону.

— Ты знаешь, Володя, как я отношусь к Сталину? — неожиданно спросил Арчил. — Я к нему плохо отношусь. У меня родители были репрессированы, и я вырос у дальних родственников. А Гурам Сталина обожает, он даже руководит клубом друзей Сталина. Однажды он был у меня на дне рождения. Там было много литераторов и художников. И одна поэтесса сказала что-то плохое про Сталина. Ты знаешь, что было с Гурамом?

— Наверное, он хотел ее зарезать…

— Хуже. Он упал в обморок.

— Такой нежный?

— Я бы не сказал. В войну он был летчиком и насшибал кучу немецких самолетов. Просто у него с семьей не сложилось, и осталась одна юношеская любовь — к Сталину.

Я не понял, почему надо снисходительно относится к идиотизму, тем более оскорбляющему память о родителях. Так, скорее всего, несправедливо, я подумал, но промолчал. Во мне закипала злость против самого себя, опять безвольно потащившегося у кого-то на поводу. Но поскольку себя мы любим, то эта злость искала выход на сторону.

Гурам даже не заглянул в пакет, где были сапоги. Все мастера и подмастерья, сидевшие за одним громадным столом-верстаком, как только начались объятия и поцелуи друзей детства, дружно освободили свои рабочие места от продуктов и средств производства и покинули помещение. Минут через пятнадцать они появились со свертками и занялись тем, что они умеют лучше всего, — застольем. И хотя тосты за великих Арчила и Сталина были банальны, они дисциплинировали людей, не позволяли напиваться в одиночку или парами. То есть отрываться от коллектива. Несмотря на это мне удалось выяснить у соседей со значками Сталина величиной с чайную розетку, что никакой политической платформы за их клубом “Друзей Сталина” нет. Это нечто вроде сборища поклонниц Пугачевой. Например, они узнают от своих агентов в Москве, что какой-то из отпрысков Сталина собирается в Грузию, и устраивают ему торжественную встречу. А еще они посылают им продуты национальной кухни по московским адресам. Потомки едят мало и выставляют посылки на лестничную клетку. Соседи жалуются по инстанциям на вонь. Почему ты говоришь — неудобства? Пусть они не жалуются, а забирают себе, едят вкусные вещи и помнят о Сталине.

Во время застолья Арчил несколько раз звонил по телефону, и я с уже безнадежной грустью думал, что так и не позвонил ни домой, ни в редакцию. Хотел позвонить из квартиры Арчила, но тот сказал: “Зачем тратить деньги, если можно из корпункта за счет редакции?”. Но он не жадный. Когда он встретил меня из Москвы, то повез сначала на рынок, где закупил какое-то неслыханное количество трав за бешеные, по моим понятиям, деньги.

— Ты постоянно употребляешь все эти травы? — спросил я.

— Нет. Но сегодня у меня гость.

— Кто?

— Ты.

— Боюсь, не оценю.

— Все равно, так надо.

Кому, я не стал уточнять.

— Ну что, теперь в корпункт? — спросил я, когда застолье кончилось, мы вышли на воздух и закурили.

— Конечно, а вечером у нас театр марионеток. Нельзя уезжать из Тбилиси, не увидев этот замечательный театр.

— А во сколько начало?

— Когда все соберутся. Мы же не в театр пойдем, где билеты и буфет. Еще чего! Нам покажут представление на квартире моего друга. Только вот я должен привезти туда хинкали. Я проспорил целую кастрюлю лучших в Тбилиси хинкали одному человеку, который там будет. Ничего, это быстро, по пути.

Насколько я мог ориентироваться, мы все-таки сделали порядочный круг, прежде чем остановились у малопримечательной пивной. Я заказал себе кружку пива, а Арчил пошел на кухню хлопотать насчет хинкали. Я вспомнил, что хинкали — это большой пельмень с ручкой из сырого теста. На кухне послышался шум, и вскоре оттуда выбежал разгневанный Арчил:

— Эти мерзавцы сказали, что у них рыбный день!

— Значит, сегодня четверг. Давай купим в другом месте.

— Но это не будут лучшие в Тбилиси хинкали, а я обещал.

Арчил вновь отправился на кухню и вернулся несколько умиротворенный.

— Все-таки у них проснулась совесть,— сказал он. —Они будут делать для меня хинкали.

Часа полтора мы дожидались, пока вынесут закутанную в одеяло кастрюлю, наливаясь пивом. Единственно, что радовало, хор за соседним столом. Многоголосье, как джаз — каждый может высказаться, не мешая друг другу. Долго вместе тренировались, или от природы они такие музыкальные? Видно, что напились мужики, но никто не выясняет отношения и не давит в тарелках окурки. Весь пар в свисток, но такой красивый.

В корпункт мы не успевали. Было уже темно, когда мы подъехали к дому, где нам должны были показать театр марионеток. В большой квартире ходили и садились по углам люди. Иногда они сбивались в групки, о чем-то коротко совещались и опять расходились. Они, наверное, привыкли так проводить время, и скучная атмосфера никого не тяготила. Я знал, что создатель театра талантливый художник в широком смысле этого слова и необыкновенно интересный человек, но думал об одном — как бы не заснуть. Конечно, был накрыт стол, и все хвалили хинкали, привезенные Арчилом. Пили, в том числе и за счастье, хотя я один знал, что счастье — это самый банальный вечер дома, где за ужином самые простые слова и кушанья, и патетика в том воздухе не жилец. И как все это фальшиво по сравнению с улыбкой жены и высокой трагедией дочери, когда лучшая подруга коварно предала ее на большой перемене.

Потом началось представление. Актеры дергали за веревочки, что изображали послушные им фигурки, я не понимал. Да и при чем здесь спектакль, если вдруг озарило, что сам всю жизнь подвешен на нити и понятия не имеешь, куда тебя ведут и зачем.