Александр Мелихов

Империя: пересмотр судебного дела

Когда в романе “Исповедь еврея” мой герой-полукровка пришел к выводу “нацию создает общий запас воодушевляющего вранья”, это представлялось ему приговором — ведь на лжи ничего хорошего основано быть не может! И вообще, все гуманное и утонченное создается отщепенцами, а единством порождается лишь тупость и жестокость. Однако на пике преображения нужды в добродетель он внезапно понял, что сокрытым двигателем его гимнов отщепенчеству было вовсе не презрение к народному единству, но зависть к нему.

Мораль: не мимолетному и бессильному презирать могучее и долговечное. Может, в одиночестве и таится масса достоинств, но счастье можно обрести лишь в единстве с чем-то бессмертным.

В те годы этот вывод был для меня далеко не банален. Но я был еще настолько наивен, что надеялся вызвать у полноценных участников национального единства сочувствие к страданиям отверженца. А потому даже несколько растерялся, когда мои друзья, испытавшие на себе едва ли не все формы отвержения, кроме национального, начали упрекать меня в том, что я излишне зацикливаюсь на национальном факторе: меня вот тоже в армии не звали покурить, а меня в детстве тоже дразнили — ну, не все ли равно, как тебя дразнят: губастым или черножопым, жиртрестом или жидом?

Должны были пройти годы, прежде чем я понял, что социальные унижения ранят нас так глубоко из-за того, что униженность в социуме обнажает нашу беспомощность и мизерность в мироздании. Но, идентифицируясь с какой-то социальной группой, мы обретаем иллюзию собственной силы и долговечности, если только эта группа сильна и долговечна. Главное — долговечна! В чем же, как не в иллюзорном приближении к бессмертию, и может проявляться сила?

Такой долговечной, как нация, не бывает никакая другая социальная группа. И уж, тем более, никакая из других социальных групп не обладает столь пышной родословной, какие каждый народ сочиняет для самовозвеличивания в минуты исторического подъема, и в особенности — упадка.

Иными словами, после полураспада традиционных религий национальная принадлежность сделалась едва ли не единственным суррогатом бессмертия — извечной и тщетной мечты человека от Авеля до наших дней. И потому быть отвергнутым народом — далеко не то же самое, что быть отвергнутым трудовым коллективом или дворовой компанией.

По этой же причине и национальные унижения переживаются несравненно мучительнее прочих — происходит оплевывание того едва ли не единственного дома, в котором человек может хоть отчасти укрыться от экзистенциального ужаса.

Оплевыванием чужих домов, как правило, занимаются те, кто хотел бы, да не имеет возможности туда попасть. Или кого оскорбил недостаточно теплый прием — ситуация самая опасная: отвергнутая любовь порождает и наиболее жгучую обиду. А если имеется и рациональная причина для конфликта — ею, уж конечно, не упустят случая замаскировать зависть бездомного к обитателям пусть и плохонького, но собственного дома.

И либерализм в его вульгарно-материалистическом изводе может служить вполне респектабельной маской зависти.

Эту драму во всем трагическом развороте миру пришлось наблюдать примерно век назад, когда наиболее энергичные и честолюбивые обитатели еврейского гетто попытались войти на равных в большой мир народа-хозяина. Встретившего их не так радостно, как им грезилось. В результате чего самыми оскорбленными себя и почувствовали отнюдь не самые сирые и убогие, но, напротив, прежде всего те, у кого были наилучшие шансы добиться успеха, — именно им было невыносимо ощущать себя людьми второго сорта, пусть и в одном, но самом важном пункте — национальном. Можно было бы, конечно, предложить им быть поскромнее, но Бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию…

Вдумаемся, насколько каждому из нас драгоценна иллюзия нашей исключительности. Когда влюбленные в ослеплении своем уверяют нас: “Таких, как ты, больше нет!” — чем отвечает наша душа? Протестом? “Неправда, таких, как я, тысячи!”? Нет, всплеском счастья: наконец-то нас оценили по достоинству! А попробовали бы мы, объясняясь в любви, воскликнуть: “Ты такая же, как все, ты нисколько не хуже других!”. Но если народ, с которым ты стремишься слиться, постоянно дает тебе понять, что ты, хоть немножко, да хуже…

Выйти из нестерпимого для пассионариев унижения можно было разными путями: завести собственный национальный клуб (сионизм), дойти до полной самоотверженности по отношению к тому престижному хозяйскому клубу, куда тебя не пускают, — сделаться русским из русских; но можно было попытаться и разрушить этот клуб. Это, в свою очередь, можно было сделать двумя путями: объединить все клубы-народы в один (путь коммунизма) или, напротив, разложить все престижные национальные общности на атомы (путь либерализма).

И вот тогда-то во всех общественных движениях, направленных на разрушение традиционных укладов (и в первую очередь своего, еврейского), евреи оказались едва ли не самой активной национальной группой. Народ-хозяин повсюду реагировал бесхитростно: ненавистью, ограничениями, а в самых крайних случаях даже пытался решить вопрос окончательно и бесповоротно — и, например, в Германии уже был в двух шагах от полного успеха. Освенцим стал платой за вход в избранное европейское общество.

Плата за равноправие российского еврейства тоже оказалась очень тяжкой — в погромах Гражданской войны счет шел на сотни тысяч, а если к этому счету присоединить будущих “безродных космополитов”... И тем не менее, самые обидчивые из нас, несмотря на бесчисленные индивидуальные успехи, все равно не чувствуют себя в российском доме полностью своими среди своих. И в отместку стараются внушить тем, кто себя ощущает хозяином своего дома, что стены и крышу над головой имеют одни лишь негодяи. В чем содержится столько же правды, сколько в суждении “все бабы суки”, — по этой метке можно почти безошибочно опознать неудачника.

Легитимно отплатить обидчикам такой неудачник может, только объявив себя либералом, поскольку путь коммунизма для национально неполноценных сегодня закрыт: во-первых, компартия теперь уже и сама сбросила маску интернационализма, а во-вторых, она и прежде слишком дискредитировала себя репрессиями против всех на свете, и не в последнюю очередь — против национальных меньшинств, не без оснований усматривая в них семена сепаратизма. Сначала культурного, а потом уже и территориального, поскольку каждой культуре и в самом деле необходим свой собственный уголок, где бы она царила безраздельно без всяких оглядок на какого бы то ни было Старшего Брата. Ибо каждый народ создает свою национальную культуру для преодоления собственного, а не чужого экзистенциального ужаса, в той или иной форме твердя себе: мы лучшие, мы лучшие, мы лучшие…

Это и есть “национальная идея” всех народов мира, которые еще не превратились в “просто население”.

И по ненависти к патриотизму можно почти безошибочно определить тех, кто на общенациональном пиру обнесен этой упоительной чашей. Я говорю “почти безошибочно” исключительно потому, что люди по-настоящему религиозные, устроившиеся во дворцах куда попрочнее и пороскошнее, могут презирать бараки патриотов вполне искренне. Но те изгои, кто проповедует либерализм в его наиболее нищенском изводе — как не совместимую с жизнью помесь индивидуализма и рационализма, — теми, вне всякого сомнения, владеет зависть проигравшего к удачливому конкуренту.

К счастью, серьезной опасности широкие массы в этих мстителях-одиночках уже не видят, а потому их проповеди лишь дискредитируют либеральные ценности да вызывают не слишком значительный рост агрессивного национализма, поскольку национализм в основном и порождается борьбою с ним — так организм реагирует повышением температуры на проникновение инородного тела — в частности на либерализм, когда он является в союзе с угрозой национальному достоинству (безразлично, реальной или воображаемой).

Зато вековая история прорыва из гетто российского еврейства заставляет задуматься о проблеме, грозящей сделаться еще гораздо более масштабной. В последние годы обитателями некоего гетто на обочине “цивилизованного мира” начинают ощущать себя уже не евреи, а русские. При этом намечаются ровно те же способы разорвать унизительную границу, которая ощущается ничуть не менее болезненно даже в тех случаях, когда она существует исключительно в воображении (картина мира и может быть только воображаемой). Первый способ — перешагнуть границу, сделаться бо?льшими западниками, чем президент американский. Второй — объявить границу несуществующей: все мы, мол, дети единого человечества, безгранично преданного общечеловеческим ценностям. Третий — провозгласить свое гетто истинным центром мира, впасть в экзальтированное почвенничество. И четвертый — попытаться разрушить тот клуб, куда тебя не пускают.

Этот последний путь грозит привести к нагромождению еще больших ужасов, чем их нагромоздили в прошлом веке, и даже сделаться последним в буквальном смысле этого слова, ибо средства уничтожения с той пасторальной поры выросли неимоверно.

Поэтому сегодня гораздо более важно избежать ненависти России к Западу, чем добиться ее любви к нему. А для этого нужно вспомнить, что именно неоцененная любовь наносит нашему самолюбию наиболее жгучие ссадины… И если мы хотим избежать ненависти, лучше отвернуться первыми. Чтоб не наделать гораздо худших бед.

Именно эту логику оборонительной гордости сто лет назад принял светский сионизм: для себя мы достаточно хороши и ни в чьем признании не нуждаемся. И этот отказ от влюбленности в блистательную чужую культуру — унизительной влюбленности свинопаса в царскую дочь (В. Жаботинский) — сделался и отказом от вражды. Именно путь “национальной спеси” вывел евреев из всемирной склоки и привел к созданию государства Израиль, как-то незаметно уже и принятого в избранный круг “цивилизованных держав”, но, похоже, этого почти не заметившего.

Чем-то в этом роде мне видится и наиболее безопасная национальная гордость великороссов, и пресловутый “третий путь” России. Путь сионизма по-русски, пролегающий в пространстве психологии, а не реальной политики, в пространстве слов, а не дел.

Строгие воспитатели, которые хотят видеть Россию скромной и самокритичной, возможно, и впрямь не догадываются, что скромная Россия просто невозможна, что она, как и любая другая скромная держава, рассыплется при первом серьезном испытании, ибо в глазах своих граждан она не будет стоить того, чтобы ей чем-то жертвовать.

“А может, оно бы и неплохо?” — с надеждой вздохнет немало народу, усматривающего в России одну из главных угроз цивилизованному миру, — не задумываясь о том, что ослабление ее национальных амбиций откроет дорогу таким реваншистским амбициям униженных и оскорбленных всех флагов и конфессий, с которыми “цивилизованный мир” уже не совладает.

Впрочем, это вариант чисто умозрительный. На деле каждый шажок к скромности Россия будет тут же компенсировать озлобленностью, мишенью которой, прежде всего, сделаются национальные меньшинства. Именно меньшинства более всего заинтересованы в том, чтобы русские уверенно ощущали себя хозяевами страны, ибо только эта уверенность может вернуть им так вожделеемую всеми нами национальную толерантность. Поскольку толерантность является не самостоятельным качеством, но лишь следствием уверенности в своей силе и защищенности. А длительная защищенность порождает даже и великодушие.

Тогда как агрессию порождает только страх.

Только страх порождает и неприязнь к патриотизму: а не против ли меня они объединяются? Чьи мельницы будет приводить в движение эта духовная энергия миллионов?

“От любви к своей Родине до ненависти к другим народам — один шаг”, — предостерегает Анатолий Шендерович в своей статье “От любви до ненависти” (“Знамя”, 2008, №11, рубрика “Конференц-зал”). И это так же верно, как то, что наша привязанность к своей жизни, имуществу, семье, к своему здоровью и доброму имени совершенно автоматически, “роковым образом”, как выражался Сеченов, порождает ненависть к любому источнику опасности, угрожающей нашему имуществу, нашим близким, нашему здоровью и репутации — и так далее, и так далее. Означает ли это, что нас следует освободить от имущества и семьи, как это предлагал пассионарный коммунизм, если уж нельзя избавить нас от жизни и здоровья?

Александр Кабаков в статье “Плох, но необходим” (там же), в сущности, и ставит этот вопрос: почему нужно выделять патриотизм из всех прочих форм индивидуального и группового эгоизма? Ибо мы практически все воспринимаем “как источник либо пользы, либо угрозы”. Эта формула и подсказывает ответ: из всех прочих видов человеческого эгоизма патриотизм выделяют те, кто видит в нем источник либо пользы, либо угрозы для себя.

Иными словами, критика патриотизма чаще всего порождена стремлением лишить своих конкурентов этого сверхмощного оружия.

Поэтому лишь очень немногие утописты, вроде Льва Толстого, желающие уничтожить решительно все эгоистическое, отрицают патриотизм как таковой — в основном его хулят только извне, в чужом лагере объявляя его национализмом, шовинизмом, фашизмом, а высокие слова приберегают для лагеря собственного. Провоцируя тем самым у соседей национализм, шовинизм, фашизм, ибо все эти градации — суть реакции на степень внешней угрозы.

В критике же патриотизма изнутри всегда борются желание и либеральную невинность соблюсти, и капитал не растрясти — и сохранить общенациональный дом, и ослабить влияние тех, кто именем патриотизма в этом доме распоряжается. Поэтому всякая внутренняя оппозиция, надеющаяся приберечь патриотизм для собственных целей, стремится к отделению патриотизма от государства, то есть от власти, всегда отождествляющей собственные интересы с интересами Родины.

Анатолий Шендерович тоже ссылается на авторитет Марка Твена, устами своего янки из Коннектикута призывавшего хранить верность родине, а не ее учреждениям и правителям, которые суть что-то вроде одежды, — какая может быть верность тряпкам!

Хранить верность тряпкам действительно глупо — но так ли уж нелепо хранить верность знамени, которое, если забыть о его символической функции, тоже не более чем тряпка? Да и сами учреждения можно ничуть не менее обоснованно уподобить не одежде, а органам социального организма: разве не глупость заявлять, что я де обожаю свою жену, но терпеть не могу ее скелет и мозжечок? Что это за Родина такая, которая существует независимо от ее учреждений? И назовите хоть одно учреждение, ущерб которому не нанес бы ущерба и самой Родине, как ее ни понимать.

“Сегодня слово “патриотизм”, — пишет А. Шендерович, — все больше и больше выступает как средство манипулирования общественным сознанием больших или малых групп населения для достижения корпоративных целей, чаще всего никак не связанных с интересами Родины, а порой и прямо противоречащих этим интересам”. И я бы охотно с этим согласился, если бы мог представить какие-то еще интересы Родины помимо корпоративных интересов тех или иных социальных групп, стремящихся возвести собственные цели в ранг общенациональных. Но этим, по-моему, занимаются все: рабочие, крестьяне, трудовая и нетрудовая интеллигенция, учащиеся, пенсионеры — все они (все мы) склонны в глубине души полагать, что Родина — это они; при этом их корпоративные аппетиты обуздываются вовсе не заботой о Родине, но почти исключительно скромностью их возможностей.

И это более чем естественно: в той части, в которой Родина является всего лишь одной из множества производственных и обслуживающих корпораций, к ней и относятся как к фабрике и прачечной, стараясь заплатить поменьше, а получить побольше. Родина становится исключением из правила лишь тогда, когда обслуживает не материальные и не социальные, но экзистенциальные потребности индивида, главная из которых — иллюзия причастности чему-то бессмертному. Желательно, могущественному и почитаемому.

И когда власть делает нечто такое, что, по мнению населения, увеличивает могущество и авторитет их родины, оно и поддерживает эту власть. Вовсе, повторяю, не потому, что его сознанием манипулируют (это невозможно, человеку отказано в способности действовать в чьих-либо иных интересах, кроме собственных), а потому, что его психологические цели в значительной степени совпадают с целями власти.

Но поскольку сердце Родины составляют наследственные иллюзии, главным национальным интересом все-таки является укрепление и развитие этих иллюзий. А потому главным хранителем и выразителем национальных интересов является не власть и не масса, но национальная аристократия — служители и творцы наследственных грез. Аристократы духа, нацеленные на свершения, которые потенциально способны жить в веках, — этот общественный слой и есть главное национальное достояние каждого народа, без которого и Родина обречена зачахнуть и потерять обаяние в глазах массы, коя сама по доброй воле подвигов не творит, но остро в них нуждается.

Возрождение национальной аристократии, ставка на самых одаренных и романтичных — вот национальная идея государства российского, как я ее понимаю. Аристократия, в сущности, и есть главный материальный субстрат той абстракции, которая обозначается этим выспренним словом — Родина с большой буквы. А демократия, которая не дарит чувства причастности чему-то бессмертному, народу не нужна — зато за свершения, остающиеся в памяти потомков, он в конце концов оправдает любого тирана.

Либералов же, делающих ставку на рациональное, бренное, он и далее будет отвергать до тех пор, пока они не поймут, что экзистенциальные проблемы важнее социальных, пока не примутся внушать, что и они тоже служат чему-то бессмертному, — только делают это лучше и дешевле, нежели авторитарные режимы.

Итак, патриотизм — хотя бы наполовину добро для тех, кто извлекает из него или рассчитывает извлечь какую-то психологическую пользу, и безусловное зло для тех, кто видит в нем лишь источник угрозы. Но давайте и дальше попробуем играть открытыми картами: речь идет не о патриотизме вообще, а конкретно о русском патриотизме. А если бы речь шла, скажем, о патриотизме британском, у многих либералов в России словарь наверняка бы смягчился. В России, но не в Индии — прочтите, что пишет Неру о том самом бремени белых, которое столь горделиво воспел Киплинг. И это тоже нормально: всякий стремится обратить в универсальное зло ту силу, от которой пострадала близкая лично ему социальная группа.

А поскольку в России столь многие пострадали не от Британской, а от Российской империи, то вполне естественно, что слова “имперский дух”, “имперское сознание” пострадавшие постарались превратить в ругательство. Чтобы произносить его, не задумываясь и не давая задуматься остальным.

И это вполне достаточная причина наконец вдуматься, что же оно такое — это мерзкое имперское сознание.

Многие либерально мыслящие социологи уверены, что всякое длительно существующее социальное явление непременно выполняет какую-то жизненно важную социальную функцию. Следовательно, не могло бы оказаться столь живучим и пресловутое имперское сознание, если бы вся его миссия сводилась к тому, чтобы наполнять подданных империи бессмысленной агрессией и ни на чем не основанной спесью. Так вот, рискну предположить, что имперское сознание заставляет жертвовать этническими интересами во имя общегосударственного целого. То есть имперское сознание вовсе не высшая концентрация национализма, но, напротив, его преодоление.

Когда Петр Великий открывал самые высокие государственные поприща инородцам всех мастей — это и было проявлением имперского сознания; когда российская власть включала аристократию покоренных народов в имперскую элиту, позволяя “черни” сохранять культурную самобытность, — это тоже было проявлением имперского сознания. Зато принудительная русификация стала торжеством национального сознания над имперским.

Хотя при этом нужно вспомнить, что этот националистический напор в значительнейшей степени был реакцией на национально-освободительные движения — проще говоря, порождался страхом утратить роль “хозяина страны”.

Я вовсе не хочу кого-то осуждать — экзистенциальные интересы национальных меньшинств настоятельно требовали обретения своего угла, где доминировали бы их собственные сказки, а экзистенциальные интересы русского большинства не менее властно требовали сохранения привычной роли. Примирить эти интересы было бы чрезвычайно трудно даже в самых благоприятных обстоятельствах, а уж в условиях распада государства, когда на волю вырываются самые безумные фантазии, и вовсе невозможно. Тут уж каждый действует в меру своих физических сил и в национально-освободительном реванше, и в национально-охранительной мести.

Зато после всех этих кошмаров те национальные меньшинства, которым удалось сделаться большинством в собственной стране, принялись добиваться национальной однородности куда более рьяно, чем это делалось и при старом, и при новом российском режиме. В двадцатые годы едва ли не главным врагом коммунистической власти был русский патриотизм, окрещенный великорусским шовинизмом, поскольку именно русская химера была главной соперницей химере интернациональной. Политика “коренизации кадров”, в сущности, и была невольным реваншем имперского духа. А сталинская русификация стала отступлением от него.

Хотя, вполне возможно, националистической лестью Сталин всего лишь хотел подкрепить имперский дух русского народа, давая ему понять, что он по-прежнему главный. Ибо угроза государственному доминированию неизбежно порождает националистический реванш, иначе просто не бывает. Еще почти век назад первые сионисты, прибывающие в Палестину, всерьез обсуждали, как бы им так поделикатнее себя вести, чтобы не вызывать раздражения коренного населения, и Жаботинский тогда же с присущей ему беспощадностью ответил: никак. Никакие реверансы не помогут: “Каждый туземный народ, все равно, цивилизованный или дикий, смотрит на свою страну как на свой национальный дом, где он хочет быть и навсегда остаться полным хозяином; не только новых хозяев, но и новых соучастников или партнеров по хозяйству он добровольно не допустит”.

Согласитесь, и в царской, и в советской империи имперский дух русского народа все-таки допускал немалое количество соучастников и партнеров по хозяйству. Немцы, грузины очень заметно присутствовали даже в имперской аристократии. В евреях, правда, власть ощущала сильного и недостаточно лояльного идеологического и экономического конкурента и придерживала на всех поприщах, в особенности на государственном, вызывая раздражение, которое еще более усиливало как еврейскую нелояльность, так и государственное недоверие. И это было, мне кажется, как раз не по-имперски. Имперский дух требует предельно облегчать индивидуальные карьеры наиболее одаренным и честолюбивым инородцам, дабы оставить недовольные национальные группы без потенциальных лидеров. Разумеется, никакой народ подкупить невозможно — ничего равноценного бессмертию предложить нельзя, но все-таки выдающиеся успехи представителей национальных меньшинств заметно снижают их национальную уязвленность, а также представляют соблазн для других нарождающихся вождей не поднимать соплеменников на борьбу, но пуститься в одиночное плавание на ловлю счастья и чинов. И наиболее упорные и одаренные евреи вполне могли достичь очень немалых высот в свободных профессиях, а обитатели еврейских гетто располагали значительной культурной автономией.

Понятно, что все это казалось очень и очень недостаточным, но — в те буколические времена люди еще не знали, с чем сравнивать. Прогрессивная общественность не могла простить империи кишиневского погрома, во время которого погибло около пятидесяти человек, — власть и впрямь проявила, очень мягко говоря, преступную нерешительность. Но когда эта власть пала — счет погибшим пошел на сотни тысяч.

Так и напрашивается призыв к национальным меньшинствам: берегите империю! Только уверенность народа-хозяина в своей силе обеспечивает вашу безопасность.

Мне ли не понимать, что одной безопасности далеко недостаточно, есть еще и гордость, но ведь самоутверждаться вне сферы борьбы за власть можно в тысячу раз более успешно — собственно, за пределами этой коммуналки и начинается самое восхитительное и долговечное! А задирая русское большинство, изображая его естественный патриотизм чем-то низким и злобным, ставя под сомнение его право на государственное доминирование, вы все равно не добьетесь силового равенства, но лишь пробудите мстительность и национальный реваншизм, скинхеды — это еще только самые первые и самые убогие цветочки. Берегите имперское сознание, ибо на смену ему может прийти только сознание националистическое! Относительно же продолжительный мир между народами в историческом прошлом удерживали именно империи, а не национальные государства. А потому поспешный приговор империям должен быть пересмотрен.