Карен Степанян

P.S

Дебютантка нашего журнала Юлия Щербинина в общем выполнила свою задачу, сформулированную в конце первой главки статьи. Но одно из анализируемых ею произведений — роман В. Маканина “Асан” — на мой взгляд, заслуживает более подробного разговора, и не только в силу того, что по своему художественному уровню выделяется среди других произведений на тему чеченской войны, но и потому, что реакция на него отечественной критики оказалась удивительной и, как это всегда бывает в России с литературной критикой, обнаружила характерные тенденции общественного сознания.

Коллега Николай Александров пишет, что “ведущие критические силы высказались более чем комплиментарно о новом романе Маканина”. Странное утверждение, и не только потому, что с “ведущими критическими силами” сейчас дело обстоит, вообще-то говоря, неважно. Главное в другом: меня, напротив, поразило, как дружно накинулись на новое произведение Маканина критики и из правого, и из левого лагеря, как сошлись в неприятии этого романа те, чьи взгляды, казалось бы, должны существенно различаться. Одни не могут простить писателю, что у него бензовоз идет впереди колонны, а не в середине ее, другие обиделись за журналистов НТВ и корреспондентку Елену Масюк, третьим не нравится переход в повествовании от третьего лица к первому. При этом большинство профессионалов признает, что Маканин написал притчу, но судить писателя по законам, им самим над собою признанным, не хотят. Могу объяснить это только тем, что чеченская война — до сих пор слишком больная тема нашего сознания для того, чтобы адекватно воспринимать художественное осмысление ее. Когда изображают эту войну как кровавый абсурд, громоздя натуралистические описания трупов, развороченных человеческих внутренностей, проявлений самых низменных сторон человеческой натуры, — это удовлетворяет ожиданиям и соответствует представлениям одних; читать о зверствах федералов и романтической духовной красоте и обаянии горцев нравится другим; когда перед нами предстают супермены-спецназовцы без страха и упрека, крушащие не имеющих человеческого облика “чичей”, — это греет души третьих. Но в подлинной русской литературе до сих пор не было опыта изображения современных войн — таких, как чеченская (карабахская, приднестровская). Войн, справедливых с обеих сторон, в которых большинство простых участников, не подготовленных к этому предыдущей жизнью в наше негероическое время, проходит через очищающее и проясняющее воздействие подлинного испытания, обнаруживает в себе качества, о которых раньше и не подозревали, и обретает (отвечаю за свои слова) высшее человеческое счастье — самопожертвование ради ближних, — но те, кто руководит этими войнами с обеих сторон, превращают их в средство обогащения — своего и всех тех, кто готов продать Родину и душу за сребреники. Царство, разделившееся в себе, неизбежно гибнет, и это разрушительное действие подобных войн оказывается для нации много страшнее людских и материальных потерь. Смешно и грустно читать в статье Игоря Шевелева о том, что роман Маканина “искусно лавирует между болевыми точками войны”. Разве не самая болевая точка — то, что кровь, проливаемая людьми “за други своя”, в конечном итоге приносится на алтарь злого идола Асана? Роман Маканина — ответ русской литературы на этот вызов хаоса разрушения и небытия.

Когда Христос рассказывал очередную притчу, он почти всегда добавлял: “Имеющий уши да слышит!”. Имел ли Он в виду физическую глухоту своих слушателей? В любой притче (как и вообще в любом явлении нашей жизни, а тем более художественно осмысленном — т.е. очищенном от затрудняющих понимание субъективных искажений) необходимо постичь глубинный смысл. Когда “взалкавший” Господь подошел, на пути в Иерусалим, к смоковнице и, не найдя на ней плодов, — “ибо еще не время было собирания смокв” — сказал ей: “Да не вкушает никто от тебя плодов вовек!” (Мк. 11: 12—14) и смоковница тотчас засохла — это, при поверхностном прочтении, может стать даже поводом для соблазна: чего же Он хотел от бедной смоковницы не в сезон ее плодоношения и за что так с ней? Может — если забыть о том, что Господь любому откликающемуся на Его призыв живому существу дает возможность мгновенно преодолеть “законы естества” и принести Ему этот дар; ну а если сам отказываешься — лишается смысла и все твое дальнейшее существование.

О чем роман Маканина? О том, что война эта (и подобные ей) настолько ужасна потому, что она всей своей нечеловеческой сутью диктует человеку: поклонись идолу и будешь жив, все желаемые земные блага обретешь. Но вся мощь этой силы неспособна противостоять голосу совести и любви в человеке, и если человек хотя бы не противится этому голосу — он побеждает, пусть даже идол, в агонии, и утащит за собой его земное существование. Но разве не об этом же противостоянии, в конечном итоге, “Капитанская дочка” и “Преступление и наказание”, “Война и мир” и “Степь”?

Ужасный быт войны передан у Маканина не скрупулезными физиологическими описаниями (похожими у иных авторов на прозаические версии “сенсационных” телевизионных ужастиков), но иными, тонкими стилистическими средствами. В частности, “тавтологической экспрессией” (определение Н. Александрова) или той самой “мертвенностью языка” в некоторых фрагментах романа, которая была отмечена В. Топоровым, но — согласно забавному самопризнанию этого критика, что не на “качестве произведения” его прогноз относительно судьбы премии “Большая книга” основывался — причисленным, ничтоже сумняшеся, к порокам, в одном ряду с “оглядкой на Кремль”. А преодоление бытийного ужаса войны — в проникающих в душу (если не запереть ее замком предубеждения), скупых, в лучших традициях русской психологической прозы, описаниях солдат-“контузиков” и зарождения отеческого чувства к ним Жилина. И потому последние фразы Жилина в этой жизни (не буду приводить, кому интересно — прочтет) рождают в читателе не размягчающую сентиментальность, а спокойную уверенность в силе человеческого духа.

Но для большинства коллег притча о человеке-победителе — в аллегорическом, лишенном примет времени и места виде вполне приемлемая – оказалась неприемлемой применительно к чеченской войне. Многие даже обижаются и недоумевают: зачем он взял именно эту тему? А Алла Латынина угрожает: “За него (подобное решение. — К.С.) придется платить” (непонятен только адресат платежа). На этой статье (в № 12 “Нового мира” за прошлый год) и хотелось бы напоследок остановиться.

Алла Николаевна большую часть своей статьи посвящает доказательству (со ссылкой на многочисленные источники) того, что бензина, солярки и мазута в Чечне всегда был избыток и, стало быть, майор Жилин никак не мог строить свой бизнес именно на этом. Затем она уделяет значительное место обсуждению особенностей мобильной связи в Чечне в разные годы, а также обуви, которую носили боевики и федералы, и тому, существует ли Асан в Пантеоне вайнахских богов — так что на реализацию прозвучавшего в начале статьи обещания “отдать должное” художественным “взлетам” романа уже не остается места (или желания). Но если даже не считать, что небрежение конкретикой было сознательным приемом Маканина (а я думаю так), — разве забыта классическая формулировка Достоевского: “поэтическая правда” гораздо больше говорит о действительности, нежели “правда факта”? Разве в евангельских притчах речь идет именно о слитках серебра, зернах, смоквах? Жилин торгует тем, что позволяет войне продолжаться, что питает ее — а значит, торгует кровью. Если даже чеченцы и русские не знали прежде идола по имени Асан, то теперь они узнали его (а был он всегда, только назывался по-разному). Но не противоречу ли я сам себе? Если точность реалий не важна, то я должен согласиться с основным тезисом статьи Латыниной — не надо было “привязывать” действие романа именно к чеченской войне, пусть бы все происходило на “абстрактном Кавказе”, в неопределенное время, на неназванной войне? Не соглашусь. “Кавказский пленный”, где все обстояло именно так, не произвел на меня особого впечатления. На конкретном Кавказе, на конкретной войне гибли люди, а рассказ производил впечатление элегической рефлексии находящегося далеко от всего этого автора на темы любви и красоты. Если бы Маканин повторил подобное в романе, где задачей его было — дать людям надежду на одоление идолов и оставить потомкам память о том, как русский человек преодолевал испытание такой войной, — это стало бы предательством. Я отнюдь не случайно упомянул о потомках. Убежден, что и в середине, и в конце этого века (не будем заглядывать дальше) наши соотечественники, желая понять, как мы проходили это испытание, будут обращаться именно к роману Маканина, к его художественной правде.