Анна Кузнецова

Владимир Маканин. Асан. – М.: Эксмо (Лауреаты литературных премий), 2008.

Книжное издание романа, опубликованного в “Знамени” (2008, № 8—9), ставшего лауреатом “Большой книги”, что создало проблему его интерпретации: “Классик современной русской литературы Владимир Маканин “закрывает” чеченский вопрос своим новым романом “Асан”. Массовые штампы, картонные супергерои, любые спекуляции по поводу чеченских войн уходят в прошлое”, — уверяет издательская аннотация, рассказывая дальше: “Асан — древнее языческое божество кавказских народов”... Ход мысли аннотатора понятен: читателю нужно самое лучшее: уж если про Чечню — то непременно “закрывающее вопрос”. А уж если классик, да премированный самой лучшей премией, — значит, в книге вся полнота информации, вплоть до популярного изложения мифологии чеченцев. А может, миф о правдивой основе романа создала журналистка Сусанна Альперина, озаглавившая заметку, освещающую результаты премии, “Книга без вранья” (“Неделя” от 27 ноября 2008 года)?

Классик, однако, непрост: никакого Асана в чеченском пантеоне нет, а “вранья” в романе столько, что Алла Латынина, перечислив все фантазии, ошибки и натяжки, но при этом заверяя, что роман хороший и премирован не зря, отнесла его к жанру притчи (“Притча в военном камуфляже”. — “Новый мир”, 2008, №12).

Роман о жителях еврейского местечка под Вильно, впервые опубликованный в “Октябре” (2007, № 7), основное действие происходит во время Второй мировой войны. Очень удачна здесь развернутая метафора памяти, на которой держится любая культура: одна из героинь — польская скиталица, бывшая дворянка, вышедшая замуж за еврея, потом — за его брата, родившая двух очень разных сыновей, — стала смотрительницей местечкового еврейского кладбища в Литве и никуда не захотела уезжать, чувствуя ответственность за тех, чьи могилы без нее никто не будет убирать.

Два цикла рассказов: “Институт сновидений” с подзаголовком “Старгород двадцать лет спустя” и “Старгород” с подзаголовком “Голоса из хора”. Второй был написан на рубеже 80-х и 90-х, первый — о наших днях. Старгород — этакий вечный город в российской глубинке. В XIX веке он именовался Н-ском, Энском или N, а нынешние писатели, если не хотят называть конкретный топос, работают с корнем “город”: Старгород у Алешковского, Городок у Зайончковского… Герои старгородских историй — Спицын, Косточкин и иже с ними — суть один герой, тот самый почти не изменившийся за два века носитель гуманистического идеала. У него, как правило, мифологический тип сознания, поэтому он в постоянном ожидании чудес, под это ожидание и подгоняются события реальной жизни.

В предисловии автор рассказывает, как ушел с одного поэтического вечера потому, что поэт рифмовал четные строки, а это неоригинально. Решив сотворить нечто в буквальном смысле небывалое — то, чего еще не было, — он, однако, создал антологию чужих находок. Главные герои его “английского” детектива Мыллс и Клякс появились на свет точно так же, как тыняновский подпоручик Киже; министры — это очень маленькие люди, потому что от слова “мини”; “Никуда прийти нельзя”, — сообщают сыщику Тэксу, — и т.д., с первой страницы до последней.

Роман построен на двух параллельных сюжетных линиях: фэнтезийной и реалистической. Молодая семья с ребенком поехала на курорт, там супруги поссорились и расстались. Магиня, которая действует в фэнтезийном сюжете, оказывается той самой Юлей из параллельного сюжета. Ей так захотелось вмешаться сложный характер мужа и извлечь оттуда вредоносную часть, что она овладела магией и продлила себе жизнь на миллион лет, в течение которых постигала науку препарирования душ. То, что реалистическая часть от фэнтезийной отстоит на миллион лет назад, — парадокс, в который трудно поверить: футуристический пейзаж непредставим в раннесредневековом оформлении, хотя — почему бы и нет…

Роман об эмиграции третьей волны, построенный на документальном материале, с подлинными именами и событиями на втором плане. Четверо главных героев, двое мужчин: немец, бывший советским зэком, еврей; и две русские женщины, бывшие одноклассницы: поэтесса с фамилией Золото и двумя дочерьми, одна из которых погибнет, и красавица с сыном-третьеклассником. В позднесоветское время, когда за чтение книги Авторханова “Технология власти” “мотали” семь лет по семидесятой статье, эти четверо были заброшены судьбой в финансовую столицу Германии. Здесь их личные сюжеты сплетутся в историю франкфуртской диаспоры: красавица забеременеет от бывшего зэка, еврей станет журналистом-международником и избранником бывшей поэтессы, а поэтесса станет поломойкой. Замужняя дочь, теперь единственная, будет выговаривать ей, приехавшей в гости, за излишнюю трату воды и спрашивать, скоро ли уедет. Самые сильные эпизоды в книге — это диалог матери и дочери и очерки франкфуртского быта, данные курсивом.

Арабески: рассказы, мемуарные очерки, дневниковые записи, иллюстрированные советской плакатной графикой, — человека, измученного больным социумом. “Мы причисляли себя к избранным, хотя были всего лишь хорошо описанными в русской литературе “лишними людьми”. Мы упорно пытались идти по путям, перпендикулярным генеральной линии советской жизни. Писали стихи, ходили в церковь, рисовали, изучали восточные языки… К сожалению, настоящим поэтом, художником или православным невозможно стать, убегая от общества”. Эмигрировав в Германию в 1990 году, он представляет нашу сегодняшнюю действительность как возвращенную власть КГБ и проводит ровную параллель: “Мое поколение радовалось, когда подыхали один за другим Брежнев, Андропов, Черненко… Сегодняшнее молодое поколение вздохнет с облегчением, только когда сдохнет Путин”. Интересно, поверит ли он, что молодое поколение при Путине совершенно счастливо и не ищет перпендикуляров с властью, поскольку не вверено очередному комсомолу, а предоставлено само себе и пребывает в виртуальных или субкультурных мирах с тем же самозабвением, с каким их предки смотрят телевизор? Что у нас теперь много счастливых обывателей с удовлетворенными основными потребностями и почти нет интеллигенции, поэтому народ и партия едины совершенно искренне?

Поэт и художник, по образованию — физик-теоретик, в этой книге автор выступает стихийным философом Интернета, возродившего и эпистолярии, и арабески — жанр становится все более популярным. Стихи, воспоминания и дневниковые записи объединены в книгу формальной рамкой электронной переписки.

Драмы, в которых обязательно присутствуют красивые женщины и их спонсоры, которых трудно, но возможно возлюбить. Приметы времени, однако…

Избранное чувашского поэта, о котором, как утверждает Ольга Седакова, в мире говорили “как о живом классике, новом Малларме или новом Целане”. Книга представляет “срез всего творчества Айги, начиная с конца 50-х годов и до последних дней жизни” (анн.). Кроме стихотворений, в сборник включены эссе — предисловия к изданиям и публикациям. Вступление к книге — интервью с поэтом, размышления о поэзии: “Мой переход на русский язык был вызван несколькими причинами. … Искусство для меня — область трагического. В то время, когда я становился как поэт, область трагического для меня находилась в сфере русского языка — на нем я мог высказываться “до предела”, “до конца”, “по существу”. Приложением даны работы Ксении Атаровой: эссе “Ярко-сырая белизна” с подзаголовком “Впечатления редактора” и комментарии к стихам Геннадия Айги. Попытка откомментировать эллиптические верлибры показалась мне очень смелой, но комментарии пошли по классическому пути — касаются только реалий, взятых в поэтический мир из эмпирического.

На новинки плодовитого татарского писателя, выпустившего уже более 30 книг, открыта подписка издательством “Этерна”. Тем не менее и издательство “Время” выпустило новый том его избранных стихотворений и поэм, который открывается циклом стихотворений на смерть сына, написанных в последние годы.

Доктор физико-математических наук, ведущий научный сотрудник Института системного программирования РАН, однажды увлекся исследованием китайской классической Книги Перемен и трактатов по живописи, после чего стал рисовать акварелью и писать стихи и малую прозу. Несмотря на восточный колорит его стихов, “В сущности, он певец русской деревни Липовки, но, оказывается, лирическая хроника деревни Липовки вполне вписывается в древнейшую книгу Лао-цзы “Даодэцзин”, — замечает автор предисловия В. Микушевич. Одно из главных переживаний поэта — самодостаточность окружающего мира:

Евгений Попов вручил сибирскому поэту виртуальную премию имени себя (Евгения Попова) “за циклы идейно ущербных лирических стихотворений с элементами цинизма и романтизма”. Многословная, но точная характеристика: хорошо изданная книга, в ней 333 страницы циклизованных виршей со всеми вышеназванными элементами. Хороша как аперитив к чтению классики.

Стихи способного человека, умеющего создать выразительный, хотя и умозрительный образ (“Сухой миндаль топорщится устало, / Как свист в углу”), но совершенно пока не понимающего, зачем, о чем и как писать, а потому срывающегося в дежурную высокопарность: “Стелет сланцами вечность земные пространства, / Словно сладкую книгу опального рода, / До седьмого колена сведенную с этой / Многократной земли многоопытно твердой”. А жаль.

Алексей Иванов (не тот) окончил философский факультет Уральского ГУ и преподает историю в сельской школе. Стихи у него “головные”, не слишком ловкие, лучше всего удаются двустишия-максимы, вызывающие на размышления: “Материи бездушный пластилин / Не может быть причиной всех причин”. Или: “Приснился Эхнатону страшный сон / О том, что он всего лишь Эхнатон”.

В марте 2008 года в Москве состоялся второй поэтический фестиваль “Литератерра” (первый — в Нижнем Новгороде в 2007-м). В предисловии к сборнику Сергей Арутюнов замечает: “Лихорадка слушаний не утихает в Москве вот уже третий, кажется, год, когда вдруг стало в три, в четыре раза больше и площадок для выступлений, и самих книг. Мы тонем в стихах, словно пытаемся выпить океан соломинкой слуха”. Что ж, если еще один фестиваль появился — значит, это кому-нибудь нужно.

В сборнике отдельными разделами представлены нижегородские поэты, московские поэты (шесть знакомых и семь новоявленных), “поэты других городов” и — отдельно от всех и вразрез с географическим принципом циклизации — поэтическое объединение “Фронт радикального искусства”. Много талантливого и забавного, например, “Открытое письмо мэру Москвы Ю.М. Лужкову по вопросу неприглашения меня (Вс. Емелина) на V Международный фестиваль “Биеннале поэтов”, написанное слогом Маяковского. На фоне бесчисленных “выступлений” заметно выделяются стихи подлинных поэтов. Например, Игоря Белова из Калининграда (будьте внимательны к синтаксису):

В 1976 году Александр Половец вдвоем с двенадцатилетним сыном, которому и посвящена эта книга, эмигрировал из СССР. Работая в американском издательстве, он начал выпускать свою газету “Обозрение”, которая переросла в крупнейшую в Америке русскую еженедельную газету “Панорама”, с 1980 до 2000 года Половец был ее главным редактором.

Книга делится на две части: “Свидетельства” — воспоминания диссидента и эмигранта о жизни до эмиграции, начиная от первых детских, и после нее — и “Разговоры и вокруг”, воспоминания журналиста об интересных встречах, а также байки и диалоги, переходящие в интервью. Самое любопытное во второй части — байка Эфраима Севелы о том, как он побывал в обществе тех, кто вершит судьбы мира, — богатейших людей Америки.

В книге пересматривается идеологизированный подход к отраслевой истории, подающий начальный этап становления в России нефтяной промышленности как формирование “полуфеодального сектора национальной экономики”. Для начала авторы напоминают, что в 1898 году Россия стала мировым лидером по объему добычи нефти. А затем рассказывают, как в России начали добывать соль, серебро, а затем, при Борисе Годунове, “горючу воду густу”. Горнозаводское дело росло, развивалось, а с 1874 года, созданием “Бакинского нефтяного общества”, стало акционироваться — это, наверное, в книге самое интересное — становление нефтяной биржи. Хотя и увлекательного еще много, и трагичного: открытие месторождений на Севере, Таманском полуострове и Тавриде, присоединение нефтеносных Сибири, Кавказа, Средней Азии; 20 решающих для отрасли дней, проведенных Д. Менделеевым на Апшеронском полуострове в 1863 году, и его предсказание возможности глубокой переработки нефти “на разные продукты”; резня армян-предпринимателей чернорабочими-персами в 1905-м и разгром нефтяного дела на Апшероне…

Книга подарочного формата, в твердом переплете и суперобложке, издана на глянцевой бумаге, богато иллюстрирована — сэкономили только на корректоре: запятые местами расставлены фантастическим образом.

“Здоровому сознанию свойственно желать знать о себе правду. Живое моральное чувство не может удовлетвориться имитацией или подделкой” — сегодняшнюю ментальную ситуацию, когда человек затрудняется обнаружить кардинальные различия реальности и виртуальных миров, поэт и эссеист Алексей Машевский разрешает для себя дневниковым трудом. “Смысл всего, о чем я говорю и пишу вот уже многие годы, сводится к признанию фундаментального факта трехипостасности человеческой природы: физической—социальной—духовной. Это ни много ни мало означает, что нам всенепременно нужно есть, утверждаться в обществе и чувствовать смысловую наполненность своей жизни”. Под этим углом зрения он размышляет над человеческими ошибками как в эмпирической реальности, так и в философских и литературных произведениях, открывая скрытое от взгляда в других ракурсах. Например, убедительно показывая, что вокруг Чацкого нет ни одного глупца, он доказывает, что пострадал Чацкий не просто от ума, а от его отвлеченной идеальности и своей социальной глухоты…

Книга оригинально построена — как сборник стихотворений: записи циклизованы, циклы озаглавлены. Каждая запись внутри цикла в оглавлении обозначена начальной строкой с многоточием.

Издание, приуроченное к 90-летию почетного доктора Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, представляет собой собрание текстов — в основном это его выступления на различных мероприятиях и в телепрограммах. Как ни странно, в трудном жанре речи, приуроченной к какому-то поводу, Даниилу Гранину удается высказать все, что он думает о жизни и культуре. “Я не помню такого состояния нашего общества с подобным разгулом бесстыдства и бессовестности, как ныне. В советские времена низкий нравственный уровень можно было оправдывать страхом, идеологией, репрессиями. В нынешнем человеке мы, очевидно, имеем дело с принципиально другим отношением к стыду и совести. Появились новые требования к ним, новые, куда более заниженные уровни стыда и совести, и они считаются нормальными” (Выступление на Пленарном заседании VII Международных Лихачевских научных чтений 24 мая 2007 года).

Эдуард Григорьевич Бабаев (1927—1995) — хороший поэт и прекрасный филолог, что редко сочетается в одном человеке. Книга названа строчкой из его стихотворения. Стихи он писал еще подростком, в ташкентской эвакуации занимался в литературном кружке Н.Я. Мандельштам; там же познакомился с Анной Ахматовой, которую в период ее травли после ждановского выступления не предал — предпочел уйти из университета…

С 1969 года до конца жизни Э.Г. Бабаев преподавал в МГУ историю русской литературы XIX века. Первый раздел книги — его лекции об Александре I, Грибоедове, Пушкине, Языкове и Гоголе. Второй, основной раздел — статьи по разным проблемам русской литературы XIX и XX веков. Открывает его статья “Трудности истории литературы как филологической науки”, в которой поднимаются вопросы терминологии, хронологии, иерархии и другие проблемы, с которыми сталкивается историк литературы, особенно когда берется преподавать; а завершает блок исследований, посвященных Л.Н. Толстому.

Приложением даны дневниковые записи Э.Г. Бабаева, относящиеся к 1991 году, органичное сочетание поэта и ученого здесь — самое интересное, вот мартовская запись: после коротких сообщений о том, как прошел день: “Вечером во дворе жгли мусор. Рыжее, быстрое, лисье пламя. Зимой так костры не горят”.

Завершает этот том университетской серии “Наше наследие” библиография Э.Г. Бабаева и воспоминания о нем.

Краткое изложение истории антисемитизма и основных антисемитских мифов. “Антисемитизм самодостаточен, он обладает способностью к самовоспроизведению в бесчисленном ряду поколений”, — считает автор, добавляя, что антисемитским может быть и общество, в котором нет евреев, как современная Япония или как Россия до Екатерининских войн: для сохранения в общественном сознании предубеждения против евреев сами евреи не нужны — нужны предшествующие антисемиты.

Все капиталистические страны остро нуждаются в высококлассных иностранных специалистах и неквалифицированной рабочей силе, среднее звено успешно комплектуется из резидентов. Россия, став на путь капитализма, обзавелась теми же проблемами. Миграционная политика у нас централизованная, все решения по ней напрямую исходят от президента, и главный ее недостаток — наследие советской идеологии, выраженное в убеждении властей в безграничных возможностях властного регулирования естественных процессов, считают авторы. И напоминают, что на свете есть государство иммигрантов, имеющее огромный опыт иммиграционной политики, советуя именно к нему обращаться за ответами на новые для России вопросы.

Эта хорошо забытая книга, положившая начало социологии литературы и вульгарно-социологическому направлению в литературоведении, стала основой советских учебников. Литература здесь безапелляционно объявлена продуктом социальной среды, литературные направления поставлены в непосредственную связь с формами хозяйствования. Литературный процесс понимается как прямой результат смены экономических формаций и классовой борьбы, художник — как рупор какой-нибудь из социальных групп: Данте — представитель средневековой феодально-монашеской культуры, “Декамерон” Боккаччо — замаскированный протест против феодализма и духовенства… В главе “На другой день после революции 1848 года” есть параграф “Реакционная позиция литературы”, который начинается так: “Изящная литература после 1848 года ставила своей специальной целью развенчивать революцию и ее участников”…

Появление книжного рынка и массового читателя со своими особенностями актуализировало спрос на социологический подход к литературе. Работа переиздается по изданию 1908 года (М.: Книгоиздательство “Польза”, В. Антонов и Ко).

В монографии доцента МГУ исследуется коммуникативная составляющая публицистического текста. Две начальные главы посвящены изложению теоретических основ исследования, в первой — общих, во второй — конкретной: “Идеологема как центральное понятие публицистического дискурса”. В дальнейших главах рассматриваются приемы построения публицистического текста: “Убеждение с помощью оценки”, “Именование в воздействующей речи”, “Стилистическая тональность текста и ее воздействие на адресата”, “Интерпретация (языковое варьирование) как стилистический механизм имплицитного убеждения”. Однако самое интересное в книге — последние параграфы первых двух глав, касающиеся актуального бытования публицистической речи: “Публицистический текст в новой системе стилистических координат. Постановка проблемы” и “Смена базовых идеологем в современном публицистическом дискурсе”. Особенно впечатляют цитаты, иллюстрирующие утверждение в общественном сознании “модельной личности” постсоветской эпохи — успешного предпринимателя. Интересно также приложение: “Лингвистические стратегии создания и утверждения базовых идеологем (на примере идеологемы “образ врага”)”.

Прагмалингвистика — это новая, существующая с середины ХХ века наука, изучающая речевые ситуации. В центре изучения здесь — речь как целенаправленное действие. Стратегии и тактики речи, условия успешного общения и коммуникативные неудачи… Интереснее всего — третья глава и отдельные параграфы в последующих главах, которые называются “Из опыта прагмалингвистического анализа”, где все теоретические постулаты реализуются в речевой ситуации угрозы. Книга выдерживает второе издание — актуальна как пособие по достижению прагматических целей общения.

То, что находится вокруг нас, но не фиксируется нашим вниманием, входит в подкорку нашего мозга, как информация 25-го кадра, и преобразует нас помимо нашей воли и сознания, потому что событие или поступок — не центр психологического пространства, а только коридор, “по которому преобразующая сила контекста проникает в человека и формирует его “я”, — фаталистически утверждает композитор-культуролог Владимир Мартынов, для наглядности выбравший символом этого контекстуального воздействия изрезанные прутья, которые клал ветхозаветный Иаков на дно поильных корыт для скота, дававшего потом пестрое потомство. Далее он делает такой переход от теории к опыту: защищая Белый дом, люди думали, что отстаивают свободу, но сам этот дом, “по-особому уродливое обкомовско-горкомовское сооружение”, своим визуальным образом внедрился в ситуацию как “визуальный аспект национальной идеи, и даже более того: он стал знаком национальной судьбы”.

Во введении автор оговаривает, что, используя термин “Бог”, находится не в религиозном, а в социокультурном пространстве. Это значит, что Бог, Россия и все прочие символические категории для него — виды проявления смысла всеобщего (соотносительная пара — единичное). “И в этом ключе я анализирую мысль и религиозную душу Гоголя”.

Читая книгу, понимаешь, что это не так — не научная у нее интонация. Обилие пафосных восклицаний позволяет понять, почему учитель автора А.С. Ахиезер, памяти которого посвящена работа, советовал автору не использовать в научной работе понятие “Бог”. Я бы добавила: и “душа”, и “Россия”.

Эссе для газетных колонок. В предисловии автор, живущий то в Англии, то в России, описывает свою ситуацию так: “…я уже много лет живу между волком родимой отчизны и чужестранной собакой бойцовской породы”. И развенчивает мифы, которые сложились в сознании советского интеллигента относительно западных стран: миф о полной свободе западных обывателей — достаточно там у них лжи, бюрократии и притеснений, скрытых за политкорректностью и вежливостью; о безбедной жизни в собственных домах — зарплаты у них невысокие, выплаты по кредитам отнимают почти все…

Комментированные интервью со стариками, когда-то бывшими советской номенклатурой или “выдающимися деятелями культуры”. Политический журналист Олег Кашин считает, что в 1991 году “…смена элит была не мнимой, как принято считать сейчас, а почти тотальной”, что советский культурный и политический истеблишмент уступил свое место постсоветскому. Вот уж не знаю: все те же, как в 80-х, Пугачева и Киркоров олицетворяют культурный истеблишмент, все тот же гимн и всевластие верховной бюрократии — политический, а в том, что прежние “говорящие головы власти” состарились, никакой революции нет. Почти у каждого из них — допущенные до крупного бизнеса дети, то есть отличия, определяющие сегодня принадлежность к элите. Тем не менее старость интересна сама по себе, а уж когда есть что вспомнить…