Галина Ермошина

Николай Звягинцев. Туц

Жить в пространстве упоминания

“Новое издательство” издает “Новую серию”, в которой уже вышли стихи Алексея Цветкова, Елены Фанайловой, Михаила Айзенберга, Евгения Сабурова и других. Теперь — новая книга стихов московского поэта Николая Звягинцева.

Звягинцев видит и говорит о том, что обычно находится на периферии зрения, в углу зрачка. Способность улавливать мелкие и неважные приметы быта, которые у автора всегда обладают определенной интеллектуальностью. Способность сделать это на бегу, что практически невозможно. Способность остановиться, не останавливаясь. Заметить, принять и унести с собой, уже зная, что унесенное не равно оставленному, хотя бы потому, что на оставленное кто-то взглянет совсем по-другому и унесет его в свой мир. Именно это можно сказать о цикле “Метро”, где каждая станция — это не столько даже взгляд, сколько проживание вполне определенного момента времени в конкретно обозначенном месте. И, пожалуй, в названиях стихов этого цикла были бы уместны не только названия станций, но и указания на конкретную дату. Потому что, если бы это случилось не сегодня, а, скажем, три дня назад, и если выйти со станции “Маяковская” не к 1-й Тверской-Ямской улице, а к переулку того же названия, то и стихотворение получилось бы другим.

Вообще метро у Звягинцева — это не протяженность, не траектория, не путь, а скорее, рисунок, состоящий из точек, разбросанных по листу бумаги, соединять которые можно в произвольном порядке, в зависимости от фантазии читателя. Или же соединять их совсем не нужно — автор прекрасно обходится без внешнего контура. Есть несколько вспышек, а между ними — ветер, гул и молчание.

Складывается ощущение, что стихотворение для автора — уголок конверта, обрез страницы, шаг, причем не первый и не последний, а один из многих возможных в веренице шагов, ставший вдруг важным. Хотя, говоря о поэтике Звягинцева, невозможно говорить о важности или неважности слова, события, взгляда. У него нет ни демонстративно возвышенного, ни намеренно сниженного, ни пафоса, ни натужности, ни громкого крика, ни театрального молчания. Все обычно: обычный день — обычное московское метро — обычный человек, а стихотворение — как тире — продолжение — и приглашение в эту обычную жизнь. Ну, а потом можно хоть так: со станции метро “Бульвар Дмитрия Донского” выйти к Куликову полю (куда же еще?). И у Звягинцева всегда именно выход, а не вход, там пространство оказывается богаче еще на одну черточку, фиксируя и отпуская. Звягинцев не удерживает — продолжает.

Стихи Звягинцева свободны. Не от чего-то, а просто свободны. Естественны, как дыхание, поэтому и воспринимаются как вдох и выдох. Звягинцев легок, но эта легкость не мешает ему все же идти по земле, а не витать в воздухе.

Звягинцев — минималист, в том смысле, что он добивается выразительности, используя минимум выразительных средств. Возможно, это одна из разновидностей словесной графики. Черно-белая в основном, с вкраплениями оранжевого и легко-зеленого. На ощупь немного шершавая и теплая, близкая. Вообще в мире Звягинцева все находится близко, на расстоянии вытянутой руки.

Все, о чем говорит автор, — живое, поэтому со всем нужно обращаться бережно и чутко. Вот и кино у него не немое, а безголосое. То есть не патологическая немота, а временно отсутствующий голос, который восстановится со временем. Воздух бывает заплаканным, а дома существуют в одном ряду с людьми — женщинами и мужчинами — “Поскольку только так и растут / Лестницы и дома”. А вода может быть любопытной, неровной или потерявшейся, и это — разная вода.

Особенная музыкальность фразы подчеркнута ритмикой коротких строчек; быстрый шаг или даже бег вприпрыжку. Динамичность и стремление выразить эту динамику в слове, иногда не договаривая его до конца, не видя надобности в объяснениях, все и так понятно:

Автор понимает, что в его мире нет ничего настолько прочного, на что можно было бы опереться, поэтому создает опору из того, что может обойтись и без нее. Потому у него так много летящего, идущего, растущего (“какому ангелу пускается вдогонку”, “разогнавшейся полоски растений”, “уже не читатель, летающий житель”, “бежит по коже соседский запах”, “как чиркает крыло по чутким коробам”, “мелькает нежность”). Его привлекает то, что находится в движении, постоянно меняется, расходуется. Для Звягинцева важно не собрать, а проговорить, обозначить, назвать — и отпустить. Дать собственные имена событиям, чтобы они стали ближе.

При этом Звягинцев очень бережно относится к предметам как к равноправным сущностям, встреченным в дороге — попутчикам, пешеходам, прохожим. Но не допускает слишком тесной близости, фамильярности, даже на расстоянии разговора, он постоянно находится в процессе прохождения (“Мимо завода велосипедов, / Мимо дворца трамвайных моторов”. Но это не то игнорирующее “мимо”, которое проходит, не замечая. Автор достаточно корректен, чтобы не встревать в чужую жизнь, в которую его не звали. Он не собеседник, и даже не наблюдатель, он — просто встреченный. Ему важно именно то мгновение, в которое он и другое событие совпали, чтобы потом разойтись и больше никогда не встретиться. Для него все — прохожие, все — проходяще, именно поэтому и важен момент мгновенной встречи, за время которой все и происходит. Звягинцев не наделяет предметы каким-то особым смыслом и не пытается говорить от их имени или за них, он только сообщает об их существовании — не более, и они оказываются способными жить именно в этом пространстве упоминания, обнаруживая определенные свойства и качества:

Больше всего это напоминает набросок, небрежность и стремительность линий которого придает рисунку незавершенность. Нет ничего окончательного, все продолжается и длится. И даже если это “Правила поведения…”, то они распространяются разве что на сентябрь, и даже не на весь месяц, а на определенный момент пространства в начале сентября — “под зонтом”, “в лифте”, “у окна”. Правила для Звягинцева скорее не “как”, а “что”. Что происходит, когда человек стоит у окна или перед закрытой дверью. Это одновременные вовлеченность и отстраненность, приближение ровно настолько, чтобы не помешать, не нарушить границы ничьего личного пространства. Контакта не предполагается никакого, кроме скользящего взгляда. Событие перестает быть очевидностью и тоже стремится к ускользанию, к соответствию тому, что можно назвать постоянной переменной.

Звягинцев — человек города, и явления природы ставятся в один ряд с городскими реалиями, врастают в них. Так появляется типично городской пейзаж — “лес из битых кирпичей”, а свойство расти обнаруживается у неживых предметов — “А если смотреть под ноги — там сапоги подрастают”.

А “туц” — это new. Мгновение, которое всегда новое, встреча. Мотив вовлеченности в происходящее — того, что встречается на пути — образует некое послесловие, держащееся в воздухе для идущего следом.

Галина Ермошина