Владимир Елистратов

Александр Мелихов. Любовь-убийца. Александр Мелихов. Мудрецы и поэты

Начну с признания: я люблю прозу Александра Мелихова, о чем неоднократно писал. Прочитав его книгу 2008 года “Любовь-убийца”, в которой собраны рассказы и повести последних лет, и сопоставив ее с книгой 2008 же года “Мудрецы и поэты”, где представлены тексты 80-х годов прошлого века, я еще раз убедился в том, что любовь — штука, так сказать, долгоиграющая. Я имею в виду свои литературные пристрастия.

Впрочем, не только. О чем писал четверть века назад и пишет сейчас Мелихов? Пишет он о Любви во всех смыслах этого одного из самых (если не самого) многозначных слов. Причем архимногозначно оно во всех языках мира. Греческое “эрос”, индийское “кама”, китайское “жень” (хотя в нашем европейском понимании это далеко не “любовь”, но все равно — Любовь!) и т.д. и т.п. — все это слова-бездны, слова-галактики. Русское “любовь” — тоже еще та вселенная…

Я лингвист по образованию. И как лингвист мог бы охарактеризовать Мелихова как исследователя (далее — густая языковедческая терминология, за что заранее прошу прощения) лексико-семантического поля концепта “любовь”.

Сам Александр Мелихов любит называть все это “концептом” Мечты, Грезы, Фантазии и так далее, но я предпочитаю Эрос-Каму-Жень.

Фишка, как сейчас говорят, заключается в том, что Мелиховым исследуется далеко не только и не столько собственно “семантика любви”, им исследуется еще и, так сказать, ее “сочетаемость”: Любовь и Мечта (Греза, Фантом, Идея), Любовь и детство (юность, зрелость, старость), Любовь и искусство (быт, история, национальное), и т.д. и т.п.

В мою задачу не входит анализ того, что называют “качеством прозы”. Проза Мелихова неизменно “качественна”. Как говорится, мастерство не пропьешь. Здесь мы имеем дело с уровнем (он же — масштаб, если угодно, можно в этой мании иерархизации дойти до калибров и габаритов), когда обсуждать нужно другое, более интересное.

Тут Мелихов интересен, мне кажется, двумя, казалось бы, противоречащими друг другу, но тем не менее — неразрывно связанными друг с другом чертами своего творчества.

С одной стороны, он человек, если так можно выразиться, “одной идеи”, которая той самой красной нитью проходит через все его тексты. Это все та же Любовь, Мечта, Греза, Эрос, Идеал. Александр Мелихов знает “одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть”. В этом смысле он — метафизик, что-то типа английского поэта-метафизика Джона Донна, видящего в своем писательстве прежде всего некий алхимический процесс поиска Философского Камня Мечты-Любви.

С другой стороны, Мелихов с его Эросом Грезы все время меняется, прошу прощения за тавтологию, вместе со временем. Так сказать, он разворачивает в своих текстах Эрос в Хроносе. В этом смысле “Мудрецы и поэты” — книга 80-х годов до мозга костей. “Любовь-убийца” — до мозга же костей — книга 2008 года.

В сущности, я занимаюсь сейчас не чем иным, как написанием школьного сочинения на тему “Эволюция мотивов Мечты и Любви в творчестве А. Мелихова” и надеюсь получить пятерку…

Один известный критик написал примерно так: “Раньше Мелихов был нежным, а теперь стал жестоким”. Имеются в виду две рецензируемые книги. Все совершенно верно, и вместе с тем — абсолютно неверно. Потому что дело не в том, каким стал писатель, а в том, что Эрос в потоке Хроноса высвечивает, актуализирует различные свои грани, различные участки своего “лексико-семантического поля” и различные свои “сочетаемости”. И дело писателя — отчетливо донести до читателя эти грани. Писатель должен быть своевременным. Не в смысле немедленной реакции на идеологические директивы партии или гримасы коммерческой конъюнктуры (что и метафизически, и диалектически — одно и то же, как хрен и редька), а в смысле того, что “идеи витают в воздухе” (Достоевский), и их надо уметь уловить, и что надо “всем сердцем слушать музыку революции” (Блок), и не только революции, что, может быть, в известном смысле, и легче, потому что во время революции всех распирает от Грезы, пусть и ложной, но и Эволюции, иначе говоря, будней, рутины, вялотекущего быта, когда пойди ее, Любовь-Мечту, разгляди…

Сопоставлять современных писателей с классикой всегда приятно. Не только современным писателям, но и сопоставляющему. Тут всегда, ясное дело, есть натяжки, зато есть и наглядность. Кроме того, имеешь дело с общеизвестным прецедентом. Схематизируешь, огрубляешь, зато что-то проясняется. Так вот, сопоставляя с классикой…

В “Мудрецах и поэтах” Эрос Александра Мелихова сродни блоковской (раз уж прозвучало это имя) Прекрасной Даме. Это “нежный” Блок. С проступающими, правда, контурами “Незнакомки” и предчувствием “Кармен”.

“Любовь-убийца” — это уже даже не Незнакомка или Кармен, это Катька из “Двенадцати”, это жестокий Блок.

Конечно, все сложнее и “переплетеннее”, но общая тенденция очевидна.

В “Мудрецах и поэтах” актуализированы те грани мелиховского Эроса, которые, я бы сказал, наиболее близки исконно греческому пониманию слова “эрос”. Эрос для древних греков — это ведь не только и не столько “тети-дяди”. По крайней мере для крупных античных мыслителей. Эрос — это, говоря самым общим образом, сила притяжения, тяга. От эроса хлопнуть винца из амфоры и пожамкаться с гетерой до Эроса к богам и единению с Космосом во избежание Хаоса. И земное притяжение — это тоже эрос.

Мелиховский “извод” Эроса в “Мудрецах и поэтах” — исконно платонический. Он ищет Эйдоса, Идеала в классической платоновской пещере теней. А что такое “пещера теней” для писателя? Это реальный, вещный мир, психологические детали, пейзаж, портрет, точная метафора.

Неслучайно в “Мудрецах и поэтах” очень много детского (“Первая любовь”, “Игра с Бонапартом”). И это закономерно. Детское начало — это, если угодно, прием, позволяющий увидеть вещный мир заново, говоря словом В. Шкловского, “остраненно”, широко распахнув глаза. Автор ищет. Главное в фантастическом нагромождении деталей “пещеры теней”.

В “Любви-убийце” детского меньше, его почти нет, если не считать очень жесткого, совершенно недетского описания первых детских сексуальных экспериментов в “Настоящем мужчине”. Здесь же — “подростковый надрыв”, в “Пробе пера”. Замечу, что подросткового в “Мудрецах…” нет, там именно детское. А здесь, в “Любви…”, начинаются чисто сэлинджеровские боль и надрыв, некий “трагизм предвзрослости”, предчувствие вступления в мир, где больше уже никогда не будет Любви-Грезы.

Вполне закономерно, что в “Мудрецах…” значительно больше пейзажа, чем в “Любви…”, потому что пейзаж — “эйдотичен”. Он — поле напряженного художественного нащупывания эйдоса, поле для попыток зорче вглядеться в “Вечную Женственность”, растворенную в мире. Пейзаж — идеалистически-пантеистичен. Вглядывание это осуществляется Мелиховым, в частности, через метафору. В “Мудрецах…” много точных, “вкусных” метафор. В “Любви…” метафора отходит на второй план. Здесь это не та художественная призма, которая нужна Мелихову. “Мудрецы” более диалогичны. Тут, проще говоря, много диалогов. Все разговаривают, спорят, как спорили на кухнях в восьмидесятых. И все — об идеальном, вечном. Много ли сейчас спорят на кухнях о Вечном?

Опять же: все логично. Платонизм — это и есть диалогизм: Платон ведь и создавал преимущественно диалоги.

“Любовь…” заметно монологизированнее. Здесь доминирует повествовательность, эпичность. Еще бы: какой тут диалог, в момент убийства Любви?

Наконец, совсем уже труднодоказуемое соображение: книга ранних рассказов и повестей словно бы более мелодична. Книга последних рассказов и повестей как-то внутренне неуловимо ритмизирована. (Действительно, как в “Двенадцать”). Впрочем, чтобы доказать эту “мелодичность-ритмизированность”, потребуется не одна сотня страниц чисто лингвистических штудий. Так или иначе, любимые мелодии восьмидесятых и жесткие ритмы двухтысячных — это реальность и никакая не выдумка.

В “Любви…” на первый план выходят совершенно иные грани Эроса.

Смерть. Танатос. В “Мудрецах…” Танатос по-настоящему появляется только в рассказе “Кошка”. Женщина, выйдя замуж и войдя в семью мужа, чувствует там себя непринятой, чужой и “метафизически унижаемой”. Она пытается бороться с этим положением и, сублимируя свой протест, убивает (отдает усыпить) кошку. А затем понимает, насколько это бессмысленно и жестоко. В сборнике современных рассказов смерть и погранично-экзистенциальные, “танато-эротические” состояния доминируют безоговорочно. И речь идет уже не о каких-то там кошках, а о людях. Если уж пожонглировать терминологией, то “ранний” Мелихов — символист-импрессионист, а “поздний” — скорее экзистенциалист-экспрессионист.

В “Любви…” появляется сквозной мотив денег как непременного атрибута Танатоса (“Новорусские помещики”, “Бескорыстная”, “Лорелея” и др.). Раннего Мелихова в большей степени интересует сама Мечта, Любовь, Прекрасная Дама, позднего — препятствия, что ли, стоящие на пути к достижению Грезы. Можно сказать, тут выстраивается галерея лжеэросов, псевдоэйдосов, антигрез.

Возникает и еще один двойник-оборотень Эроса — секс. В сущности “Любовь…” — это и есть “чистый” секс, часто — секс плюс деньги. Иначе говоря, секс, ставший подменой истинной Любви.

Хронос в давней и новой книгах Мелихова разнонаправлен.

Если в “Мудрецах…” доминирует детство, надежды, направленность в будущее, то в “Любви…” доминирует старость, старение, разочарование, направленность в прошлое. Хронос в “Мудрецах…” повернут “вправо”, в будущее, в “Любви…” — влево, в прошлое. “Мудрецы…”, условно говоря, — это романтизм, “Любовь…” — реализм, вернее, некий предреализм, когда романтическое начало еще живо, но его уже разъедает разочарование. А если совместить мотивы разочарования и секса, то получается мотив импотенции (“Настоящий мужчина”). Импотенции как в прямом, физиологическом смысле, так и в смысле, опять же, метафизическом.

Это разочарование не лермонтовско-печоринского толка, а, скорее, толка гончаровско-обломовского или чеховско-ионычевского. А Мелихов не злоупотребляет словом “пошлость”, которое было столь частотно в текстах того же Чехова, но мы понимаем, что все, убивающее Любовь и Мечту, — это и есть пошлость.

Две книги одного писателя, созданные в совершенно разные эпохи и даже, если быть до конца точным, в разных странах, — очень разные и в то же время об одном и том же. Да, наше время — время проектов, форматов и брендов, время, казалось бы, безгрезовое, ползуче-материалистическое, позитивистски-алчное, и т.д. и т.п. Но в нем давно уже созревают семена неоидеализма. Людям плохо без Любви и Мечты. Через “тезис” Любви и антитезис безлюбья мы непременно придем к синтезу Новой Грезы, и, я уверен, Мелихов одним из первых и с присущими ему зоркостью и мастерством, которые никогда не пропиваются, покажет нам ее в новом сборнике рассказов и повестей, который будет называться как-нибудь так: “Возвращение блудной Любви”.